Десять дней спустя был в Буживале. Оттуда, гонимый сырой осенью, переместился в Париж на улицу Дуэ, где нашел семейство Виардо. Полина по-прежнему давала уроки пения, при случае пела немного севшим голосом сама, играла на фортепиано, принимала друзей и поддерживала оживление в доме. Однако ее властного присутствия было недостаточно для того, чтобы занять мысли Тургенева. Расставшись с Савиной, он не переставал мечтать о ней. Кокетка забавлялась тем, что своим жеманством провоцировала этого известного беззащитного старика. Время от времени она даже позволяла ему прикоснуться почтительным дыханием к своим губам. Но ничего более. Это была безобидная игра, которая нравилась обоим. Зная, что она помолвлена, Тургенев писал ей любовные, беспокойные письма. Он напоминал о "лучистом жгучем поцелуе", который однажды вечером во время ужина она подарила ему. (Письмо от 23 сентября (5) октября 1881 года.) Он возмутился, узнав, что Всеволожский по непонятным причинам откладывал дату свадьбы: "Le vin est tiré, il faut le boire и отступить теперь, после всего, на что Вы согласились – или что допустили, уже невозможно. <<…>> Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. Во всяком случае, надеюсь, что Вы, безусловно, выгородите себе свободу сценической деятельности…" – писал он Савиной. (Письмо от 28 сентября (10) октября 1881 года.) И делился безумной мечтой, которая преследовала его на протяжении нескольких дней, – поехать с ней в Италию. "А представьте-ка следующую картину: Венеция, напр., в октябре (лучший месяц в Италии) или Рим. Ходят по улицам – или катаются в гондоле – два чужестранца в дорожных платьях – один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий – но очень довольный, другая стройненькая барыня с удивительными (черными) глазами и такими же волосами… положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, церквам и т. д., обедают вместе, вечером вдвоем в театре – а там… Там мое воображение почтительно останавливается… Оттого ли, что это надо таить… или оттого, что таить нечего? Однако я порядочные глупости пишу. Засим… (никто ведь этого письма не увидит?) беру в обе руки Вашу милую головку – целую Вас в Ваши губы, в эту прелестную живую розу, и воображаю, что она горит и шевелится под моим лобзаньем. Воображаю… или вспоминаю?.." (Письмо от 18 (30) октября 1881 года.)
Сердечные дела Марии Савиной были на самом деле очень запутанны. Она была невестой Никиты Всеволожского, с нежностью относилась к Тургеневу и равно благосклонно к ухаживаниям тридцативосьмилетнего генерала Михаила Скобелева. Тургенев досадовал на эту путаницу, но ни за что на свете не прервал бы переписки с неуловимой Савиной. А она, по ее словам, устала от театральной жизни и мечтала на несколько месяцев покинуть сцену. Только бы она не заболела!
Насколько Тургенев восхищался талантом Савиной, настолько же не переносил пафос французских актрис, и в особенности Сары Бернар. Узнав о том, что та собирается петь в Петербурге, он писал Стасюлевичу: "В виде личной услуги прошу Вас поручить Вашему театральному рецензенту, когда Сара Бернар приедет в Петербург, пребольно высечь эту бездарнейшую пуфистку и кривляку, у которой только и есть, что прелестный голос – а все остальное ложь, фальшь и дряннейший парижский шик". (Письмо от 2 (14) декабря 1881 года.)
Савиной необходимо было отдохнуть – она собралась поехать в Италию. Тургенев с некоторой досадой одобрял ее: "Я прожил во Флоренции – много, много лет тому назад (в 1858 году) – десять прелестнейших дней <<…>> а между тем я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатическая, хорошая, красивая (это уж непременно)… Тогда мне еще сорока лет не было. Года почтенные… но я был еще очень молод – не та развалина, которою я являюсь теперь. <<…>> Вы красавица – и не каменная; только согреваетесь Вы не моими лучами. Вам нужен воин – и молодой, и бессмертный. Что ж! Вы правы!" (Письмо от 13 (25) марта 1882 года.)
В конце марта 1882 года Савина приехала, наконец, в Париж. Тургенев навестил ее и, преподнося букет азалий, сказал: "Цветите, как они". Он был озабочен. Дочь Полинетта переживала трагедию. Муж разорил ее, пустился в пьянство, грозился убить. Она должна была бежать и искать пристанища у отца. "Возьми обоих своих детей – и приезжай с ними сюда, – писал ей Тургенев. – Я найду тебе квартиру – и мы немедленно начнем дело о раздельном жительстве и разделе имущества". (Письмо от 14 (26) февраля 1882 года.) Кроме того, был тяжело болен Луи Виардо. Наконец, сам Тургенев страдал от невралгии. Тем не менее встреча с Савиной успокоила его. Всякий раз, когда он оказывался рядом с ней, казалось, возвращалась молодость. Сегодня больше, чем когда-либо, она нуждалась в нем. Не только потому, что не знала, кого она на самом деле любила, но потому, что беспокоилась за свое здоровье. Врачи, у которых она консультировалась, терялись в догадках о причинах ее недомогания. Тургенев пустил в ход все свои связи и добился того, чтобы ее осмотрел знаменитый доктор Шарко. Однако тот, казалось, больше озабочен был состоянием самого Тургенева, чем его протеже. Послушав его, он поставил диагноз грудная жаба и посоветовал не выходить из дома десять дней.
Савина навестила его в доме № 50 на улице Дуэ. Чувство жалости и ревности охватило ее, когда она поняла, какую жизнь вел он рядом с семейством Виардо. "Великолепная Полина" подавляла его слепящей властностью. Рядом с ней он жил будто в домашнем и сентиментальном рабстве; конечно, у него были свои блага в доме, он мог уединиться в своей квартире на верхнем этаже, у него была личная служанка, достаточно денег. Однако с утра до вечера присутствие Полины, голос Полины сопровождали его жизнь. Он терял всю свою волю, себя самого рядом с ней.
Расстроенная Савина уехала в Россию. Она рассказала о своих впечатлениях Полонскому; тот сообщил Тургеневу о беспокойстве, которое тревожило его по его поводу. Тургенев тотчас рассердился. "Чудачка же она! Из всех моих четырех комнат она видела только одну – спальню, которая не меньше и не ниже обыкновенных парижских спален. Музыка надо мною не только не надоедала мне – но я даже истратил 200 фр. для устройства слуховой длинной трубы, чтобы лучше ее слышать; Виардо, точно, очень стар – да ведь и я не розанчик – и видел я его всего раз в день, и то на 5 минут; а прелестные дети г-жи Виардо и она сама беспрестанно у меня сидели. Жалеть обо мне можно было только потому, что я болен и, кажется, неизлечимо; во всех других отношениях я как сыр в масле катался". (Письмо от 30 мая (11) июня 1882 года.)
В самом деле навязчивая мысль о болезни ни на минуту не покидала Тургенева. Склонный предполагать худшее, он считал себя конченым человеком. "Я заболел странной, глупой, неопасной, но едва ли излечимой болезнью – angine de poitrine – писал он Анненкову. – Она состоит в том, что когда человек лежит неподвижно – он здоров, но как только встает или сделает несколько шагов (о восхождении на лестницу и речи быть не может) – с ним делаются невыносимые боли сперва в левом плече, потом во всей груди, а потом прерывается дыхание. Вот уже 14 дней, как я сижу взаперти у себя в комнате. Шарко, к которому я наконец обратился, определил мою болезнь – nevralgie cardialоgique goutteuse, прописал мне лекарство, предуведомив меня, что la medecine est impuissante cоntre ces maladies qui finissent par s'user elles-mêmеs, а на мой вопрос: когда же я могу надеяться выехать отсюда – c прелестной улыбкой отвечал: que с'est absolument incertain, dans plusieurs semaines, plusieurs mois, peut-être!" (Письмо от 11 (23) апреля 1882 года.) А Людвигу Пичу Тургенев доверительно писал: "Я здесь в хороших руках. <<…>> Мне уже изжарили все плечо посредством pointes de feu – и завтра опять пойдет поджаривание – но все это делается только ради принципа. Надежды на выздоровление нет никакой. Со мной как с живым существом покончено; личность же еще сможет немного побарахтаться". (Письмо от 24 апреля (6) мая 1882 года.)
Несколько дней спустя он почувствовал себя немного лучше и встал с постели. "Сегодня я мог встать с постели – правда, с помощью двух ассистентов – сидеть на кресле с 1/4 часа – и простоял на ногах минуты две, что особенно важно, – писал он Жозефине Полонской. – Подагра моя почти на исходе, и боль в груди и плече значительно ослабла. Правда, у меня 4 дня тому назад ни с того ни с сего сделался очень мучительный припадок желчевой колики". (Письмо от 8 (20) мая 1882 года.) Он совсем потерял голову, узнав, что Жозефина Полонская собиралась ехать в Париж ухаживать за ним. Полина Виардо так преданно заботилась о больном, что никогда не согласилась бы разделить свои обязанности с посторонней. Он не мог позволить задеть честолюбие своего "ангела-хранителя" и тотчас написал Полонским, чтобы отговорить их от поездки: "Помогать мне, ухаживать за мною – немыслимо; мои дамы, которые с таким самоотвержением исполняют должность сестер милосердия, сочли бы всякое чужое вмешательство за оскорбление – да просто не допустили бы этого". (Письмо от 18 (30) мая 1882 года.) Полонские, расстроившись, отказались от своего намерения.
Тем временем Тургенев получил письмо-сострадание от Толстого, написанное в духе хозяина Ясной Поляны: "Известия о Вашей болезни <<…>> ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я почувствовал, что если Вы умрете прежде меня, мне будет очень больно". (Письмо от 1 (13) мая 1882 года.) Не теряя самообладания, Тургенев ответил ему, чтобы поблагодарить за заботу. "Что же касается до моей жизни – так я, вероятно, еще долго проживу, хотя моя песенка уже спета; вот Вам еще долго жить – и не только для того, что жизнь все-таки дело хорошее, а для того, чтобы окончить то дело, к которому Вы призваны – и на которое, кроме Вас, у нас мастера нет". (Письмо 14 (26) мая 1882 года.)
Так как больной меньше жаловался на боли, было решено на семейном совете перевезти его в Буживаль, где весна, свежий воздух, вид на сад из окна ускорят, возможно, его выздоровление. Он порадовался этой перемене обстановки и подготовился к ней, разобрав свои бумаги. 6 июня 1882 года его, "как сундук", по его собственному выражению, погрузили в коляску. Закутанный пледом, подавленный, переживая тряску в экипаже, он спрашивал себя – достанет ли у него сил перенести это путешествие до конца?
Глава XV
Последнее возвращение
Вопреки надеждам Тургенева деревенский воздух не повлиял на течение его болезни. Первые дни в Буживале были особенно трудными. Несмотря на прекрасный, открывавшийся из окна вид на парк с нежной листвой, цветочными клумбами, прелестными бабочками он с ужасом следил за развитием своей болезни. Доктор Жакку, доктор Бертинсон прописали ему молоко. Он с отвращением поглощал его по двенадцать стаканов в день. "Болезнь моя определилась теперь как хроническая – и ни один врач не может сказать, как долго она будет сидеть во мне, – писал он Людвигу Пичу. – Ни о какой работе, ни о какой поездке и думать нечего – и так может длиться годами!" (Письмо от 18 (30) июля 1882 года.) Даже сидя, он чувствовал сильные межреберные боли. Ночью страдания усиливались. Тем не менее в редкие минуты передышки он пытался интересоваться тем, что происходило в мире. Прочитав брошюру о погромах в России, Тургенев переживал, что слишком слаб для того, чтобы написать о них статью. Он выразил свое сочувствие к гонимым евреям в письме к Колбасину. "Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах <<…>> но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции. "Новое время" (реакционный журнал. – А.Т.) заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили. Остается только краснеть за себя, за свою родину, за свой народ – и молчать. Я еще так плох, что не могу долго писать; если станет лучше – дам Вам знать; если же не будет письма, так уж и знайте, что был когда-то писатель такой-то, в свое время что-то – немногое – сделавший; а теперь уж его нет; а живет где-то больной старик, который не только вперед не заглядывает – да и вокруг себя старается не глядеть". (Письмо от 27 мая (8) июня 1882 года.)
Он не мог писать и завидовал собратьям, которые невозмутимо продолжали путь. Литература не оставляла его в покое даже теперь – больного. Он высказывал свое мнение с той же строгостью, что и раньше. Его все больше и больше раздражала цветистость Гюго. Он противопоставлял ему искреннюю простоту и правду Толстого и не разделял увлечения некоторых Бальзаком. "Я никогда не мог прочесть более десяти страниц сряду, до того он мне противен и чужд", – писал он Вейнбергу. (Письмо от 22 октября (3) ноября 1882 года.) И горячо рекомендовал Стасюлевичу "Жизнь" Мопассана: "Я положительно пришел в восторг: со времени появления "Г-жи Бовари" ничего подобного не появлялось". (Письмо от 12 (24) ноября 1882 года.)
Он смотрел из окна кабинета на сад и с грустью мечтал о большом, ожидавшем его доме в Спасском. Как бы еще раз хотелось побывать в местах своей юности. По его просьбе семья Полонских согласилась обосноваться там на лето. "Когда вы будете в Спасском, – писал он им, – поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я, вероятно, никогда не увижу". (Письмо от 30 мая (11) июня 1882 года.) Полонские послали ему в письме цветы и листья из спасского парка. Он долго рассматривал со слезами на глазах это дорогое напоминание о родине. Крестьяне Спасского написали ему письмо, в котором желали скорейшего выздоровления. Он поблагодарил их за заботу и писал: "Дошли до меня слухи, что с некоторых пор у вас гораздо меньше пьют вина; очень этому радуюсь и надеюсь, что вы и впредь будете от него воздерживаться: для крестьянина пьянство – первое разорение. Но жалею, что, тоже по слухам, ваши дети мало посещают школу. Помните, что в наше время безграмотный человек то же, что слепой или безрукий". (Письмо от 4 (16) сентября 1882 года.)
Теперь доктора придумали устроить у него на плече аппарат, который опирался на левую ключицу. Это приспособление принесло некоторое облегчение. Однако малейшее неожиданное движение вызывало в груди боль. Он не мог поднять руку над головой. "Меня должны чесать и умывать другие руки", – признавался он госпоже Полонской. (Письмо от 1 (13) июня 1882 года.) Чтобы облегчить страдания, к телу прикладывали горячие салфетки. На ночь впрыскивали небольшую дозу морфия. И по-прежнему много молока. Он уже не жил, он переживал и принимал это испытание с фатальным мужеством. Он не был верующим человеком и не искал утешения в надежде на иной мир. Однако ощущение его было с ним на протяжении всего дня. Оно вдохновляло его, несмотря на усталость, писать время от времени стихотворения в прозе и рассказ, который первоначально получил название "После смерти".
В этот горький безнадежный мир, лишь редкие письма Марии Савиной приносили утешение и поддержку. "Вспоминайте иногда, как мне было тяжело проститься с вами в Париже, что я тогда почувствовала!"– писала она ему. Тургенев взволнованно отвечал: "Ваше письмо упало на мою серую жизнь как лепесток розы на поверхность мутного ручья. <<…>> Знаю наверное, что, столкнись наши жизни раньше… Но к чему все это? Я, как мой немец Лемм в "Дворянском гнезде", в гроб гляжу, не в розовую будущность…" (Письмо от 7 (19) июня 1882 года.)
В следующем месяце, покончив с колебаниями, Мария Савина вышла замуж за Никиту Всеволожского. С едва скрываемым раздражением Тургенев поздравлял ее с этим решением: "Прежде всего позвольте поздравить Вас не столько с браком, сколько с выходом из ложного положения", – писал он ей. И так как она обещала прислать ему гипсовый слепок своей руки, добавлял: "А пока целую не гипсовую, а живую – и сверх того, что Вы, при новом Вашем положении, согласитесь предоставить моим ласкам". (Письмо от 27 июля (8) августа 1882 года.)
В августе он почувствовал себя немного лучше и воспользовался передышкой, чтобы закончить повесть "После смерти". Это произведение, получившее впоследствии название "Клара Милич", стало еще одной историей неразделенной любви и мрачного колдовства. Оно было навеяно реальными событиями, происшедшими с певицей Кадминой, в которую безумно влюбился некий профессор зоологии Аленицын после того, как она покончила жизнь самоубийством. Героиня Тургенева Клара Милич – молодая, талантливая актриса – влюбилась в холодного аскетичного Аратова. Отвергнутая им, она отравилась на сцене. После ее смерти Аратова преследуют магические воспоминания о ней. Он не любил ее живую, а теперь желал – мертвую. Она завладела им, посещала ночью в снах, сводила с ума пагубными наслаждениями, толкала к смерти.