Чтобы избежать дальнейшего накала отношений, Тургенев увез Полинетту в Париж. Сначала они поселились вместе на улице Риволи в доме № 206, затем на улице Аркад в доме № 11. Воспитание ребенка было поручено английской гувернантке. Он испытывал к Полинетте чувства нежности и сострадания, однако ему постоянно казалось, что он принуждал себя, занимаясь ею. В действительности роль отца совсем не подходила этому человеку, разрывавшемуся между литературой и любовью. Разочарованный в Полине Виардо, он и в работе не находил удовлетворения. Своим друзьям он жаловался, что совершенно потерял вкус к сочинительству. Извечно недовольный, он мечтал о России, признавая, что более счастлив во Франции. "Что ни говори – а мне все-таки моя Русь дороже всего на свете – особенно за границей я это чувствую", – писал он Боткину. (Письмо от 25 октября (6) ноября 1856 года.) Он с нетерпением ждал известий от своих собратьев из Санкт-Петербурга и Москвы. На послание Толстого он ответил письмом, в котором попытался объяснить их напряженные отношения: "Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями – я хотел пойти далее и глубже <<…>> У нас мало точек соприкосновения; вся Ваша жизнь стремится в будущее, моя вся построена на прошедшем… Идти мне за Вами – невозможно; Вам за мною – также нельзя; Вы слишком от меня отдалены, да и кроме того, Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем. <<…>> Словом, друзьями в руссовском смысле мы едва когда-нибудь будем; но каждый из нас будет любить другого, радоваться его успехам". (Письмо от 13 (25) сентября 1856 года.)
Настроение Тургенева омрачала еще мучительная болезнь мочевого пузыря. Он консультировался у разных врачей, часто менял лекарства, пил постоянно хинин. Он принялся писать "Дворянское гнездо", но раздосадованный, сомневаясь в своих силах, забросил рукопись. Однако его последняя книга "Повести и рассказы" с огромным успехом вышла в Санкт-Петербурге, и он получил прекрасные отзывы о "Фаусте". Но все это было делом прошлого. Он спрашивал себя, сможет ли он при таком расстроенном здоровье и отсутствии вдохновения продолжить работу. Он думал об отце, рано умершем от каменной болезни. Не обречен ли он на подобные страдания? При малейшем недомогании он предполагал худшее. В Париже было очень холодно. Дома отапливались плохо. Сидя перед единственным в доме камином, он замерзал и сердился. Что он искал в этом городе? Даже французские писатели его больше не интересовали. Он посетил салон мадам д'Агу, встретил Виктора Гюго, графа Делиля, Ламартина, Жорж Санд. Они казались ему бабочками, которые легко порхали над мутными водами парижской жизни. "Все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно, – писал он Аксакову. – Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского, отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения – вот что встречается Вам, куда ни оглянитесь. <<…>> Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго, хилое хмыканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Санд; Бальзак воздвигается идолом, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним <<…>>; общий уровень нравственности понижается с каждым днем – и жажда золота томит всех и каждого – вот Вам и Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа – а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли". (Письмо от 27 декабря 1856 (8) января 1857 года.)
Эти "обстоятельства, не зависящие от его воли", носили имя – Полина Виардо. Она навестила его в Париже в его квартире, однако их отношения были сугубо дружескими. Вне всякого сомнения, мудрое поведение диктовала "глубоко интимная" болезнь Тургенева. У Полины был, впрочем, другой любовник – художник Ари Шеффер. Весь Париж знал об их связи. Тургенев переносил немилость с бессильной злобой. Он проклинал свой возраст, мочевой пузырь, физическую слабость, одиночество. "Пузырь мой мешает мне писать, нарушая спокойствие и ясность духа, – писал он Боткину. – Я не чувствую себя свободным – точно мне свечку под подошвой держат, ровно настолько, чтобы не зажигалась кожа". (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1856 года.) И писателю Дружинину признавался: "Осужден я на цыганскую жизнь – и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!" (Письмо от 5 (17) декабря 1856 года.) Даже Лев Толстой имел право на его безнадежные признания: "Я в этом чужом воздухе – разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. <<…>> Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда – я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве". (Письмо от 8 (20) декабря 1856 года.) Несколько недель спустя он доверительно писал Анненкову: "Единственная женщина (Полина Виардо. – А.Т.), которую я любил и вечно любить буду". (Письмо от 4 (16) марта 1857 года.)
Она в свою очередь дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, думала она, обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.
Та степень ревности и отчаяния, до которых дошел Тургенев, лишала его любой мысли о литературной карьере, которая казалась ему абсурдной. "О себе тебе говорить не стану, – писал он вновь Боткину, – обанкрутился человек – и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести <<…>>. Ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до окончания века. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью – у меня нет, были поэтические струнки – да и они прозвучали и отзвучали, – повторяться не хочется – в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне – это выражение или плод медленно созревших убеждений". В том же письме он объявлял своему корреспонденту, что Толстой был проездом в Париже: "Он глядит на все, помалчивая и расширяя глаза; поумнел очень: но все еще ему неловко с самим собою – а потому и другим с ним не совсем покойно. Но я радуюсь, глядя на него: это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы". (Письмо от 17 февраля (1) марта 1857 года.)
В каждом письме ко всем своим русским друзьям он поверял это чередование чувств восхищения и разочарования: "Толстой изменился во многом и к лучшему – но скрып и треск его внутренней возни все еще неприятно действует на человека, нервы которого без того раздражены". (Письмо к Анненкову от 16 (28) февраля 1857 года.) "С Толстым я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишком мы врозь глядим". (Письмо к Колбасину от 8 (20) марта 1857 года.) "Несмотря на все мои старанья, сердечно сблизиться с Толстым я не могу. Он слишком иначе построен, чем я. Все, что я люблю, он не любит – и наоборот. <<…>> Но из него выйдет человек замечательный – и я первый буду любоваться и рукоплескать – издали". (Письмо к Анненкову от 9 (21) марта 1857 года.) "Толстой начинает приучаться к терпимости и спокойствию; перебродит это вино – и сделается напитком, достойным богов". (Письмо к Боткину от 23 марта (4) апреля 1857 года.) Толстой в свою очередь писал Боткину о Тургеневе: "Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением". И, наконец, своей родственнице Татьяне Ергольской: "Его несчастная связь с Полиной Виардо и его дочь держат его здесь в климате, который ему вреден, и на него жалко смотреть. Никогда не подумал бы, что можно так любить". (Письмо на французском языке от 30 марта (11) апреля 1857 года.)
Однако, если один раз Толстой жалел Тургенева, то назавтра – жестоко осуждал его. И как когда-то в Санкт-Петербурге тщательно записывал эти перепады в настроении в своем личном дневнике: "Обедал с Тургеневым и было легко… он просто тщеславен и мелок". (17 февраля (1) марта 1857 года.) "Сидел с Тургеневым часа три приятно". (20 февраля (4) марта 1857 года.) "И опять вечер славно провел у Тургенева за бутылкой вина и камином". (21 февраля (5) марта 1857 года.) "Тургенев ни во что не верит, вот его беда, не любит, а любит любить". (25 февраля (9) марта 1857 года.) "За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя". (26 февраля (10) марта 1857 года.) "Тургенев скучен. Увы! Он никого никогда не любил". (1 (13) марта 1857 года.) "Зашел к Тургеневу. Он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий". (4 (16) марта 1857 года.) "Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, но это невозможно". (5 (17) марта 1857 года.) "В 5 зашел Тургенев, как будто виноватый; что делать, я уважаю, ценю, даже, пожалуй, люблю его, но симпатии к нему нету, и это взаимно". (7 (19) марта 1857 года.) "Пошел к Тургеневу. Он уже не говорит, а болтает; не верит в ум, в людей, ни во что". (25 марта (6) апреля 1857 года.) И подводя итог всему: "Тургенев плавает и барахтается в своем несчастии". (18 февраля (2) марта 1857 года.)
Наконец Тургенев, набравшись духу, бежал от этого сентиментального кошмара и в мае 1857 года отправился в Лондон к Герцену. Время было использовано на то, чтобы обменяться с другом какими-то важными мыслями, познакомиться с Карлейлем, Теккереем, Диккенсом, Маколеем, и он устремился в Берлин, а затем в расположенный возле Кобленца Зинциг. Там он принял курс морских ванн и чудесным образом обрел вкус к работе. Маленький немецкий городок, старые липы, чинные ряды виноградников, луна, готическая колокольня, прогуливающиеся в сумерках молоденькие блондинки, широкие воды Рейна – эту мирную картину Тургенев выбрал для своей повести "Ася". Ее героиня, как Полинетта, – незаконная дочь дворянина и служанки. Как Полинетта, благодаря воспитанию она стала "барышней". Только эта барышня, мечтательная и вместе с тем жизнерадостная, удивительно походила на Татьяну из "Евгения Онегина". Она жила в небольшом курортном городке со своим братом Гагиным. Рассказчик тоже укрылся в этом затерянном уголке, чтобы, как автор, бежать от ветреной и жестокой женщины. "Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой… Сперва даже она поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту". Таким образом, вновь между строчками повести проявляется образ Полины Виардо. Очень скоро рассказчик и Ася полюбили друг друга. Их идиллия развивается на фоне всех элементов немецкой романтической поэзии (руины, солнечные закаты, свет луны, шепот реки). В конце герой не решился просить руки девушки. Гордость Аси была задета, она неожиданно уехала со своим братом, оставив нерешительному поклоннику записку: "Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я уезжаю – нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово… – я бы осталась". Рассказчик заключает в отчаянии: "Я знавал других женщин, но чувство, возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже не повторилось… Осужденный на одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучные годы…" Эта повесть, написанная совершенным языком, неторопливым, гармоничным, привела в восторг большинство друзей Тургенева своей свежестью. Читатели лестно говорили о психологической проницательности автора и его тонком поэтическом чувстве при описании пейзажей. Однако некоторые, Тютчевы среди них, сочли, что Ася – персонаж искусственный. А Толстой в письме к Некрасову сказал даже так: "По моему мнению, самая слабая вещь из всего, что он написал". (Письмо от 21 января (2) февраля 1858 года.) Что касается Тургенева, то он не был удовлетворен своим произведением. "А между тем, – убеждал он Толстого, – я писал ее очень горячо, чуть не со слезами". (Письмо от 27 марта (8) апреля 1858 года.)
Он был еще в Зинциге, когда 24 июля 1857 года узнал о рождении сына у Полины Виардо – Поля. Это был четвертый ребенок в семье. Три дочери – Луиза (1841), Клоди (1852) и Марианна (1854) – родились до появления мальчика. Но кто был отцом маленького Поля? Думая об отношениях, которые были у него с матерью ребенка за девять месяцев до этого, Тургенев мог с гордостью чувствовать себя ответственным за свершившееся чудо. Многие из его окружения были в этом убеждены. Он позволил вылиться своей радости в письме к счастливой матери: "Hurrah! Ура! Lebe hoch! Vivat! Да здравствует маленький Поль! Да здравствует его мать!" (Письмо от 12 (24) июля 1857 года.) И просил ее при первой возможности написать ему, чтобы рассказать, как произошло это событие, которое обрадовало его, что, по его словам, было извинительно в его годы и в его положении. Он, вне всякого сомнения, надеялся, что это рождение приблизит его к Полине Виардо. Однако она не сделала ни малейшего намека на возобновление былых отношений. Мать большой семьи, известная актриса высокомерно игнорировала этого болезненного чичисбея, который сгорал от любви к ней в немецкой деревушке.
Неожиданно он решил, что лечение, которое он получал в Зинциге, не приносило пользы. "Воды здешние мне вредят, – написал он графине Елизавете Ламберт. – Я дурно себя чувствую. Я должен ехать. Куда? Не знаю сам". (Письмо от 13 (25) июля 1857 года.) Чтобы поправить здоровье, он отправился в Булонь и принял там курс морских ванн. Результаты разочаровали его. Наконец он решил, что только пребывание в Куртавнеле может вылечить его физически и морально. Его приняли там очень холодно. Порадовавшись малышу, который, быть может, был плодом его любви с Полиной, он с досадой почувствовал себя лишним в доме. Не поступил ли он бестактно, побеспокоив друзей в минуты супружеского счастья? Полина часто отсутствовала. Чтобы отвлечься, Тургенев охотился с Луи. "Ты видишь, что я здесь, – писал он Некрасову, – т. е. что я сделал именно ту глупость, от которой ты предостерегал меня… Но поступить иначе было невозможно. Впрочем, результатом этой глупости будет, вероятно, то, что я раньше приеду в Петербург, чем предполагал. Нет, уж точно: "Этак жить нельзя". Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет – ну и не надо никакого". (Письмо от 12 (24) августа 1857 года.)
Однако он оставил "чужое гнездо" не для того, чтобы, как сначала предполагал, поехать в Россию, а отправился в Италию с Боткиным, который незадолго до этого присоединился к нему. Они начали с посещения Рима. Оказавшись в этом городе, с которым познакомился семнадцать лет назад, в студенческие годы, Тургенев с грустью сравнивал былое вдохновение с сегодняшней усталостью, тоской, разочарованием. Сорокалетний седеющий мужчина жил как праздный странник, без порта приписки, без корней, без семьи, отверженный единственной женщиной, с которой хотел бы делить дни и ночи, – и все чаще и чаще думал о смерти. Тем не менее он ходил по музеям, развалинам, съездил в римскую деревню, спустился в катакомбы, восхищался великими картинами и спорил об искусстве со своим новым другом художником Ивановым. Полина Виардо не отвечала на его письма. Он жаловался дочери Полинетте: "Прошу тебя написать мне тотчас по получении моего письма и сообщить мне о госпоже Виардо. Я надеялся по приезде сюда (в Рим) найти от нее письмо – но, видно, отсутствующие неправы". (Письмо от 21 октября (2) ноября 1857 года.)
Так как Полина Виардо упрямо хранила холодное молчание, он поверял свои переживания друзьям, оставшимся в России. "Как мне тяжело и горько бывает, этого я вам передать не могу. Работа может одна спасти меня, но если она не дастся, худо будет! Прошутил я жизнь!" – писал он Анненкову. (Письмо от 31 октября (12) ноября 1857 года.) И графине Ламберт: "В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое. <<…>> Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла – и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором – но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет". (Письмо от 3 (15) ноября 1857 года.)
Он чувствовал себя способным выполнить это обещание в волнующей атмосфере Вечного города. 22 декабря 1857 года сообщал графине Ламберт, что начал писать "большую повесть, главное лицо которой – девушка, существо религиозное". Этой повести суждено будет стать романом "Дворянское гнездо". Он работал над ним вдохновенно, воссоздавая в атмосфере благородных римских камней русские пейзажи, русские лица, русскую жизнь. Может быть, это последнее произведение возместит все моральные страдания, которые он перенес во время своего путешествия? "Я знал перед моей поездкой за границу, перед этой поездкой, которая так была для меня несчастлива – что мне было бы лучше оставаться дома… и я все-таки поехал", – писал он ей в том же письме. Весной 1858 года он оставил Рим, не завершив своего романа, и отправился во Флоренцию, Вену, Дрезден, Лейпциг, Лондон, где вновь встретил Герцена. Тот издавал теперь журнал "Колокол", в котором жестко критиковал царский режим. Номера издания пересылались тайно в Россию. Писатели страстно спорили о проекте реформирования положения крепостных крестьян, которое намеревался осуществить в России Александр II. Вдохновленный этой инициативой, Тургенев верил в мудрость и благородство царя. Вся Россия была возбуждена. Это было еще одним поводом для того, чтобы поспешить вернуться на родину.
В середине июня Тургенев был уже в Спасском. К нему приехал друг Фет. Целыми днями в любую погоду они пропадали на охоте. Под солнцем, проливным дождем они охотились, соревнуясь в удаче. А когда уставали – несколько часов отдыхали в стогу сена, потом обедали. Россия дышала им в лицо ароматом своих полей и лесов. Возвращаясь домой, работали. Охота, чтение долгими вечерами и литературные споры – все это было идеальной атмосферой для завершения редакции "Дворянского гнезда". Иногда Тургенев исчезал из Спасского, отправляясь в Ясную Поляну к Толстому. Он развлекался, ухаживая за сестрой Толстого Марией, которая принимала знаки его внимания за чистую монету. Разъяренный Толстой пометил в своем дневнике: "Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь!" (Толстой. Дневники. 4 сентября 1858 года.) А Тургенев писал Боткину: "Я с Толстым покончил все свои счеты: как человек он для меня более не существует. <<…>> Если я ем суп и он мне нравится, я уже по одному этому наверное знаю, что Толстому он противен – et vice versa". (Письмо от 12 (24) апреля 1859 года.)