Однажды ефрейтор Герлах передал мне приказ явиться к командиру роты. Герлах спросил меня, знаю ли я, как надлежащим образом необходимо приветствовать начальника. Я отвечал, что постараюсь научиться, чтобы ему не было за меня стыдно. Я отполировал обувь, почистил пыльную форму, поправил фуражку. Я шел, раздираемый противоречивыми чувствами. Сердце мое учащенно билось. Гауптмана фон Мюнхов я очень боялся. Его лицо неизменно выражало скрытность, и это мне внушало осторожность и заставляло держать дистанцию. Он был обвешан наградами, особенно бросался в глаза Железный крест - настоящий юнкер, отпрыск консервативных прусских дворян. Для меня он был воплощением нациста. Когда я находился рядом с ним, то непроизвольно чувствовал себя скованным.
Я боялся, что он подозревает меня и, возможно, подслушивает, опасался, что однажды устроит мне допрос так, что из моих ответов раскроется правда. Он уже проявлял интерес к моей персоне и регулярно обо мне справлялся. А я постоянно с улыбкой отвечал, что мои дела идут хорошо, но при этом предательски краснел.
Теперь я должен был предстать перед ним в его палатке. Сведется ли все к строгому допросу, пусть и строгому, но который я выдержу? Я молил Бога о пощаде. Со временем я придумал себе простую и убедительную историю, которая, как я надеялся, рассеет недоверие и избавит меня от назойливых вопросов.
Я, дескать, рано стал сиротой, поэтому меня отправили в детский дом в Гродно. Родителей едва помню и не так много знаю о своих близких родственниках. Короче говоря, я один на свете. Ради пущей правдивости выдумал еще и тетю: время от времени она меня навещала, и мы говорили по-немецки; не знаю, как сложилась ее судьба.
Я шагал быстро, как солдат, который спешит в строй на комендантскую поверку. Состояние мое было в высшей степени тревожным. У входа в палатку стояла охрана. Я вошел и откозырял. Наверное, снаружи было слышно, как я щелкнул каблуками. Это понравилось, и я был принят с улыбкой. Гауптман фон Мюнхов предложил мне сесть, а ефрейтору Герлаху приказал принести вина и печенья. Мне вдруг подумалось: сон это или явь? "Ты уже пил когда-нибудь вино?" - спросил гауптман. Я отвечал, что нет. Я уже научился думать одно и при этом говорить, не моргнув глазом, совершенно другое.
Я хорошо помнил, что, по крайней мере, на Песах когда-то выпил четыре стакана вина. Эти мицвот, приятные обязанности набожного еврея, я очень любил. Помню, как однажды в шабат отец перед началом традиционной трапезы опустил в фужер с крепким алкоголем кусок сладкой халы и дал мне попробовать. Я чуть было не захлебнулся, слезы выступили у меня на глазах, а сидящие вокруг закатились громким смехом.
В то время как я думал об этих счастливых моментах в отчем доме, вслух отвечал, что еда в детдоме была скверной, а мои губы, само собой, никогда не касались вина.
"Если это так, то можешь попробовать настоящее хорошее мозельское". Вино приятно смочило горло, печенье было рассыпчатым и вкусным. "Что за прекрасная война для господина гауптмана!" - подумал я.
Завязалась непринужденная беседа. Гауптман фон Мюнхов не выражал никакого сомнения или подозрения, когда я ему рассказывал о своей придуманной жизни. Этим я был даже удивлен. Подумал даже, что вся эта история делала меня в его глазах более привлекательным. Он хвалил мое мужество, мое безупречное поведение, мою отличную дисциплину. А потом сделал мне ошеломляющее предложение.
Он владеет большим имением в Померании, в Штеттине, очень богат, но не имеет детей. А так как я очень ему понравился, он захотел меня усыновить. "Ты перестанешь быть сиротой и на своей новой родине получишь прекрасный дом".
Я как с неба свалился. Что-то во мне говорило: "Как ты можешь соглашаться - ведь у тебя есть родители! По отношению к ним это было бы преступлением".
Мое сознание бунтовало, и несколько секунд я сомневался. Противоречивые мысли теснились в моей голове. Вслух же сказал: "Я бы с удовольствием". Мне удалось при этом выглядеть счастливым и улыбаться. Он не замечал ничего, не мог заметить, что в эти мгновения со мной действительно что-то происходит. Внешне я был спокойным и радостным, внутри же бушевали горе и тоска по дому. Я еле сдерживал слезы.
Усыновление должно было произойти непосредственно после победоносного возвращения войск на родину. Я должен был встретить моего отца-усыновителя в его имении, где и предполагалось уладить необходимые формальности.
Мой "будущий отец" еще некоторое время душевно со мной поговорил. На прощание он обнял меня и сказал: "Тебя будут звать Йозеф фон Мюнхов. Я скажу своей жене о твоем согласии. Она будет счастлива и скоро обязательно тебе напишет".
Я вышел на свежий воздух, все еще абсолютно оцепеневший, беззвучно взывая к отцу и матери.
Со временем, похоже, я заразился напряженным ожиданием близкой безоговорочной победы. Прежде чем уснуть, судорожно пытался представить себе это имение и свою приемную мать. Но думал и о своей семье. Увижу ли я их снова? "Будешь ли ты, как прежде, Соломоном Перелом или Йозефом фон Мюнхов?" - спрашивал я себя. До сих пор удивляюсь, как от всего этого я не сошел с ума.
Однако я не прекращал думать о побеге. Я все еще надеялся добраться до передовой и перейти на сторону Советов. Я знал, что мое место на той стороне, и если бы мой план удался, то дезертирством своим я бы отомстил за жертв нацизма.
Однажды такая возможность представилась, во всяком случае, я так думал. Мне было приказано незамедлительно отправиться в одно место на захваченной территории, чтобы послушать брошенный русскими в спешке радиопередатчик. Он был в рабочем состоянии и принимал сообщения противника. Немцы надеялись получить сведения о планах контрнаступления русских. В окрестностях слышался постоянный пулеметный огонь. Окопы неожиданно привели меня на передовую.
Украдкой я осмотрелся, наметив возможный путь для побега. Передо мной раскинулась открытая, слегка покатая местность, на дальнем ее краю, примерно в двухстах метрах, стоял густой березовый лес.
Я все больше волновался. Только двести метров до моего освобождения. Как сделать первый шаг?
Я был окружен немецкими солдатами, они зорко за мной наблюдали, но не потому, что подозревали в желании сбежать, нет, они боялись, как бы со мной что-нибудь не случилось. Они постоянно твердили мне о том, чтобы я не полагался на каску и не высовывал голову из окопа. Вокруг было много свежих могил, скрывавших еще теплые трупы немецких солдат. Над ними стояли связанные крестом березовые ветки с надписью "Погиб за фюрера, народ и отечество". Когда мы добрались до передатчика, меня попросили надеть наушники и переводить то, что я услышу. Я колебался: переводить ли слово в слово или изменить значение услышанного так, чтобы информация показалась не особенно ценной?
По счастливой случайности понять хотя бы слово все равно было невозможно из-за непрекращающихся помех. И все-таки я смог ухватить несколько слов, которые, однако, не содержали никакого особенного смысла. Симулируя усердие и интерес, я попросил связиста лучше настроить передатчик, но он только покачал головой и выругался. Я понял, что ничего сделать нельзя.
Меня решили вернуть в часть, и все просьбы оставить меня здесь еще хоть немного, ни к чему не привели. Я отговаривался тем, что я первый раз на фронте и хочу еще понаблюдать за происходящим. Настоящим моим желанием было, конечно, дождаться наступления ночи и при первой возможности уползти в лес. Но сопровождавшие меня солдаты не смягчились и потребовали следовать с ними. "Военные действия могут в любой момент снова возобновиться, тогда начнется ад. И только дурак останется здесь по доброй воле, если только ему не прикажут", - сказал, улыбаясь, один из них.
Мне, увы, не удалось избавиться от провожатых, и я довольствовался молитвой и надеждой на более удобный случай.
Разочарованный, я вернулся в часть. Солдаты интересовались подробностями опасного задания, на котором мне была отведена главная роль. Я заливал вовсю, и мой рассказ пришелся им по душе. Я вырос в глазах сослуживцев.
Случай дал понять, насколько они меня уважают. У меня были небольшие трения с одним солдатом, которого все недолюбливали за то, что тот никогда не мылся и постоянно дурно пах. Мы друг на друга накричали, и вдруг он вспылил и заявил, что я веду себя как еврей. Реакция других не заставила себя ждать. Его окатили водой, обругали за бессовестность и потребовали, чтобы он передо мной извинился. Я был и удивлен, и смущен. "Виноват" он был лишь тем, что невольно дал мне в очередной раз понять: моя безопасность и моя жизнь висят на волоске.
Великий Боже! Если бы они только знали, что этот грязнуля прав!
Так случилось, что на этой неделе солдаты, воевавшие на Восточном фронте, впервые испытывали горечь поражения. Блицкриг оказался на поверку длинным и мучительным. Они ожидали легкой победы и с восторгом рассказывали о быстром разгроме поляков и французов. Брызгая слюной, они всячески превозносили эту "легкую" войну. Но объективная реальность не совпадала с радужными иллюзиями. Вскоре стало известно о том, что заявление командования армии об отставке советского руководства в Москве оказалось уткой, а Сталин принял на себя руководство обороной города. Устояли и укрепления из бетона и стали, построенные вокруг Ленинграда. Об этом мы узнали из противоречивых, сбивающих с толку новостей. К тому же начинала давать о себе знать русская зима. Солдаты знали о поражении Наполеона в 1812 году.
Еще больший страх овладел ими, когда они узнали о том, что высшее командование и службы обеспечения надлежащим образом не подготовились к войне в зимних условиях. Наступление частей вермахта затягивалось, однако войска продвигались вперед, сокрушая все на своем пути. Вспоминаю, как грустно мне было смотреть на бронетранспортеры и танки, давящие гусеницами золотые поля спелой пшеницы. И я с тайной радостью наблюдал, как колосья пытались вновь выпрямиться. Некоторым это удавалось, как будто они говорили: "Мы тоже не склонимся перед поработителями. Мы не сдадимся оккупантам!"
И я тоже не сдамся! Я, еврейский мальчик Соломон, я не сдамся им легко!
Между тем мы остановились на постой в одной большой деревне к северо-западу от Смоленска. Решено было предоставить нам три свободных дня. Интенданты части бог знает откуда притащили забитую свинью. Достали большой котел, ведра и ушаты для бани и стирки обмундирования. Мы были потные и пыльные. Самую большую из покинутых крестьянских изб с огромной плитой на кухне несколько солдат превратили в комнату для мытья.
Вода в котле начала закипать, кухня быстро наполнилась паром и пением моющихся. Мылись вместе, по группам.
Само собой разумеется, из-за моего обрезания я не мог принимать участия в общем мытье. Ужасные сцены селекции еще остались в моем сознании и, наверное, никогда не исчезнут. Под разными предлогами я уклонялся от предложения присоединиться к той или иной группе и терпеливо ждал, пока последний человек не покинет кухню.
Снабженный полотенцем, куском мыла и чистым нижним бельем, я вошел в помещение и тщательно прикрыл дверь. Встал в ушат, горячая вода доходила мне до колен. На улице один солдат играл на губной гармонике, и в то время, как я мылся, я весело напевал мелодию из "Паяцев".
Вдруг я остолбенел. Вплотную около меня кто-то шептал. Еще я не понимал, что происходит, как кто-то сзади меня обнял. Я почувствовал, как чье-то голое тело прижалось ко мне. Я замер. В моем мозгу пронзительно звучали тысячи тревожных сигналов. Когда возбужденный член хотел уже войти в меня, я выскочил, как укушенный змеей. Умнее, наверное, было бы остаться стоять спиной, но я инстинктивно освободился от объятий. Одним прыжком я выскочил из ушата и, как был голым, быстро обернулся.
Передо мной стоял Хейнц Кальценберг, военный врач. Его лицо залилось темно-красным цветом, оно выражало смущение. Он натянуто улыбнулся. Глубокая тишина стояла в помещении. Пару минут мы стояли друг напротив друга, голые, как в первый день жизни.
Случилось то, что должно было случиться. Его взгляд скользнул по моему телу сверху вниз и остановился ниже живота. Он изумился и удивленно спросил: "Ты что, еврей, Юпп?" Меня парализовал страх. Я пролепетал: "Мама, папа, придите, помогите мне!" Я разразился слезами: "Не убивай меня! Я молод и хочу жить!"
Картины ужасов, которые я наблюдал в течение нескольких дней, быстро сменялись в моей памяти. Мы находились в маленьком русском селе. Люди из военной жандармерии, которые относились к нашей части, приказали сельским женщинам закрыть всех кошек в одном покинутом доме. А потом началась бойня. Я никогда не забуду, с каким диким удовольствием они расстреливали бедных животных через полуоткрытые окна. Спасаясь от пуль, кошки бежали в задние углы, делали огромные прыжки и страшно мяукали, пока не наступила смертельная тишина.
Ну а теперь я стоял голым и безоружным перед немецким офицером, был мячиком в когтях гигантской, все уничтожающей машины и ждал смертельного приговора. Может быть, в исполнение его приведут тем же револьвером, из какого расстреливали бедных кошек. И если он не расстреляет меня на месте, то передаст в руки военной жандармерии. Для них это рутина: сорвать с подозрительного человека одежду, повесить на шею табличку с надписью "Я был партизаном", затем вздернуть на виселице на рыночной площади или на обочине дороги. Делалось такое с целью напугать местных жителей, воспрепятствовать присоединению их к партизанам, которые стали организовываться, несмотря на присутствие немцев.
В то время как я пишу эти строки, на память мне приходят те минуты, которые я считал последними… Моя рука дрожит, и я откладываю перо, чтобы успокоиться.
Хайнц приблизился ко мне, нежно обнял, положил мою голову себе на грудь и с нежностью сказал: "Не плачь, Юпп, тебя не должны услышать на улице. Я тебе ничего не сделаю и другим твой секрет не выдам. Знаешь, есть еще и другая Германия!" И прежде чем покинуть помещение, заручился моим обещанием не открываться никому, и прежде всего моему будущему приемному отцу, гауптману фон Мюнхов.
Я закончил мытье, вытер слезы и вышел, уверенный, из кухни. Я одержал победу над злом. Моя глубокая тайна была сохранена настоящим другом. Он протянул мне руку, когда я потерял остаток веры в человечество, и я с удивлением для себя открыл, что не все, кто меня окружали, убежденные нацисты.
Потом мы с Хайнцем сидели поддеревом вдали от остальных. Рассказал я ему все с самого начала: о своих родителях, о нашем изгнании из Пайне… ничего не скрыл. Он сочувственно слушал. Мне было 16, ему - 30 лет, и мой рассказ его глубоко тронул. Сексуальные домогательства прекратились, возникла настоящая сердечная дружба. Он обещал после войны взять меня к себе домой. Мою тайну мы поклялись никому не выдавать.
Прошло несколько недель, как случилось ужасное несчастье. Быстрое продвижение отрядов вермахта привело к остановке в окрестностях Москвы. Затем бои перешли в позиционную стадию. Наступили последние дни осени.
Высшее военное руководство решило: если невозможно быстро прорваться в Москву, достаточно захватить Ленинград. Уже несколько месяцев город находился в окружении. Дивизия, в которой я служил, была отправлена на север, чтобы принять участие в этой операции. По дороге прошел слух, что после победы в России мы все получим отпуск, чтобы набраться сил, и потом нас передислоцируют во Францию. Эту информацию распространяли, чтобы поддержать солдат. Начались нескончаемые споры о французских винах, о знаменитой французской кухне, о женщинах, которых ни с какими другими в мире не сравнить. Каждый рисовал себе фантастические картины. Сожалею, что не записывал тогда эти невероятные фантазии. Да и сам я, прислушиваясь к разговорам, мечтал о Франции и ее чудесах, желая оказаться там. Я не испытывал ни малейшего желания оставаться на фронте, где мне постоянно грозит смерть от осколка гранаты или шальной пули. Умереть в форме моих врагов от пули моих друзей! Хотя какая разница, от чьей пули умереть?
Через некоторое время мы добрались до лесов в окрестностях Ленинграда и стали готовиться к наступлению. Чтобы прорвать оборону города, требовались "голиафы", техническая немецкая новинка того времени. Это были небольшие управляемые по проводу машинки, наполненные динамитом, самоходные мины, которые могли проникать в бункеры и там взрываться.
Однако все они до единой потонули в болотах, окружавших Ленинград. Большего провала невозможно было себе представить. К тому же русские тоже изобрели простую, но очень эффективную машину "Железный Иван" - двухмоторный бронированный самолет. Ночью на бесшумном бреющем полете он пролетал над немецкими колоннами, причиняя значительный ущерб. После того как сбрасывались бомбы, почти всегда попадавшие в цель, из самолета открывали пулеметный огонь. Нам приказывали выпрыгивать из бронетранспортера и стрелять по самолету. Это было бессмысленно. Отчетливо помню эти сцены, повторявшиеся почти еженощно, помню крики и щелканье затворов, стрельбу по самолетам над нашими головами. В таких случаях любой большой предмет подходил для меня в качестве укрытия, и, согнувшись, я наблюдал этот странный сюрреалистический спектакль.
Но, несмотря на все неудачи и потери, немцы не намерены были отступать от Ленинграда. Наша часть остановилась в Шлиссельбурге, откуда уже видны были крыши города. Я вновь оказался на передовой. Повсюду велись усиленные военные приготовления. Батареи тяжелых орудий установили позади наших позиций, в то время как танки были выдвинуты вперед. Все окапывались. Унтер-офицеры были откомандированы на командные посты, чтобы получать указания. Час X был назначен на следующее утро на рассвете. Среди солдат росли нервозность и напряжение. Все хотели быстро победить, остаться в живых и дожить до обещанных романтических каникул во Франции.