ВИ работал в "Уральском следопыте" сначала лит. сотрудником, потом заведующим отделом фантастики. И именно благодаря ВИ "…следопыт" из провинциального периодического издания превратился в журнал всесоюзного масштаба, тираж которого доходил до 500 тысяч экземпляров. Читать раздел фантастики в "Уральском следопыте" было всегда бесконечно интересно, поскольку ВИ придумывал для читателей различные конкурсы, викторины. "Фантастика под микроскопом", "На перекрестках времени", "Заочный КЛФ" – названия этих рубрик, безусловно, вызовут сейчас сердцебиение у любителей и знатоков жанра со стажем. ВИ получал тысячи письма читателей со всей страны, рассказывавших о своей любви к фантастике, о том, как они читают и изучают ее в своих городах и поселках. ВИ обладал редким даром притягивать к себе людей – потому-то он, по точному выражению С. А. Казанцева, "стал той песчинкой, вокруг которой наросла жемчужина фэндома".
Важна роль ВИ не только в образовании клубов любителей фантастики, но и создании в них фэнзинов. И то, что из фэндома вышли ныне известные люди, занимающиеся фантастикой профессионально (редактура, перевод, литературная критика) – достаточно назвать Володю Борисова и группу "Людены", – тоже, я думаю, в немалой степени заслуга ВИ.
И, конечно же, благодаря ВИ и возник ВС КЛФ. Когда весной 1988 г. в Киеве в состав Всесоюзного совета клубов ВИ был избран как представитель творческих организаций, его кандидатура, как и кандидатура А. Н. Стругацкого, получила под громкие аплодисменты абсолютное одобрение зала.
Во многом благодаря ВИ возникла "Аэлита" – праздник свободы и любви к фантастике (собственно, в те годы эти понятия были синонимичны). Если Москву и Ленинград называли столицами советской фантастики, то благодаря "Уральскому следопыту" – т. е. ВИ, – Свердловск стал, в сущности, ее третьим центром. И ВИ был, безусловно, душой "Аэлиты", о чем говорится в давнишней теплой песне, написанной Мишей Якубовским в 1988 г. (на мотив песни про конармейцев) к 50-летию ВИ и ставшей гимном "Аэлиты": "Очень здорово снова /Побывать у Бугрова, / "Следопыту" поклон передать. / Пусть с годами желтеют / Наши фото в музее – / "Аэлита" всегда молода" [13] . Мне рассказывали, что на "Аэлите-92" (после того, как пошла волна переименований и Свердловск стал Екатеринбургом), в ходе дружеского застолья родилось предложение переименовать "Уральский следопыт" в "Бугральский следопыт".
С "Аэлитой", помнится, связано получение самого крупного гонорара в моей жизни. После "Аэлиты-88" я написал для "Книжного обозрения" большой, почти на полосу, материал, от которого главный редактор Овсянников оставил одну фразу: "Ежегодная литературная премия Союза писателей РСФСР и журнала "Уральский следопыт" присуждена писателю из Томска Виктору Колупаеву за сборник фантастики "Весна света"". За этот "шедевр" я получил, как сейчас помню, 1,57 руб. Когда я позвонил ВИ, чтобы сообщить о случившемся ("КО" поступало в Свердловск на пару дней позже), и шутливо посетовал на редакторское своеволие, он посмеялся, посочувствовал и сказал: "Денежки сохрани – пропьем…"
Последний раз я был в Екатеринбурге в 2000-м, когда приезжал получать Мемориальный приз ВИ. И что-то не тянет больше… Конечно, главным образом потому, что с уходом ВИ город словно опустел… Сильно изменилась и "Аэлита"…
Хотя ВИ писал немало о фантастике – и для "Уральском следопыта" (статьи, врезки к публикациям разных фантастов – при этом бывало так, что читать эти врезки было интереснее, чем сами "художественные" тексты…), и для других журналов и газет, все-таки критиком, скорее всего, он не был. С серостью, а то и воинствующей бездарностью он боролся не в статьях, а просто тем, что делал – честно и истово – свое дело. Скорее его можно назвать историком фантастики, разыскателем разных фактов – курьезных, полезных, драматических.
Так написаны его книги "В поисках завтрашнего дня" [14] и "1000 ликов мечты" [15] . На обложке первой книги человек, одетый по моде XIX в., во фраке и цилиндре, высунувшись из гондолы воздушного шара, смотрит в подзорную трубу. Немного смешной, но удивительно привлекательный, похожий на чудаковатых ученых Жюля Верна (и еще, конечно же, на самого ВИ!..), он пытается разглядеть что-то за горизонтом или за толщей лет…
Чаще всего ВИ сравнивали с Паганелем (но не только с ним – например, неожиданное и интересное сопоставление ВИ с д’Артаньяном провел Сережа Казанцев). Однако, говоря о параллелях с героями Жюля Верна, мне приходит на ум не секретарь Парижского географического общества Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель, а Мишель Ардан из романа "С Земли на Луну": "Это был человек лет сорока двух, высокого роста, но уже слегка сутуловатый, подобно кариатидам, которые на своих плечах поддерживают балконы. Крупная львиная голова была украшена копной огненных волос, и он встряхивал ими порой, точно гривой. …Его нос был очерчен смелой линией, выражение губ добродушное, а высокий умный лоб изборожден морщинами, как поле, которое никогда не отдыхает" [16] . По-моему, в немалой степени совпадают не только внешность Ардана и внешность ВИ, но и их характеры: "Этот удивительный человек имел склонность к гиперболам, питая юношеское пристрастие к превосходной степени… Он был глубоко бескорыстен, и бурные порывы его сердца не уступали смелости идей его горячей головы. Отзывчивый, рыцарски великодушный, он был готов помиловать злейшего врага и охотно продался бы в рабство, чтобы выкупить негра" [17] . Не правда ли: как будто написано о ВИ!..
Параллели, как мне кажется, можно найти и в отечественной культуре. Что-то было в ВИ от шукшинских чудиков, с их совестливостью, нетерпимостью к подлости и лжи, что-то – застенчивость, доброта, сочетавшиеся с твердостью в вопросах принципиальных, когда дело касалось защиты чести и достоинства, – от героев Андрея Мягкова в фильмах Эльдара Рязанова.
Ушел из жизни Виталий Иванович во сне – легкая смерть, посылаемая только тем, кто заслужил ее.
День похорон выдался пасмурным. Низкое серое небо, моросящий дождик… Но к вечеру, во время поминок, небо очистилось, засияло солнце, и словно наступило – конечно, кратковременное, – успокоение. Поминки в "…следопыте" были долгими и очищающими душу…
* * *
9 декабря 1986 г. в Дубултах на Всесоюзном семинаре молодых писателей-фантастов я выступил с докладом. Дату эту привожу только потому, что именно в тот день я познакомился с Сергеем Александровичем Снеговым. Он подошел ко мне после доклада (знакомы мы тогда не были), представился (я, обалдев, пробормотал: Да что вы, СА, кто же вас не знает!..) и пригласил зайти к нему в номер. В номере он сказал, что ему очень понравился мой доклад, и, достав экземпляр только вышедшего издания романа "Люди как боги", сделал на титульном листе весьма лестную для меня надпись. В этом, как я потом понял, был весь СА – обладая редкостным чутьем на людей (опыт старого лагерника!), он либо кого-то не принимал, но, будучи поставлен перед необходимостью общаться с ним, вел себя с этим человеком подчеркнуто любезно; либо принимал, и он становился для него своим, и бывал с ним СА трогательно дружественен…
Биографии СА хватило бы не на один роман. Он закончил физмат Одесского университета, некоторое время там преподавал, а затем работал инженером в Ленинграде. В 1936 г. был арестован, до 1939 г. сидел на Лубянке, в Бутырках, Лефортове, потом на Соловках. С 1939 по 1954 гг. сидел в Норильском ИТЛ (Исправительно-трудовом лагере), работал на Норильском горно-обогатительном заводе и закрытом оборонном заводе ("шарашке"), участвовал в создании советской атомной бомбы. Реабилитирован в 1955 г.
Нам, не испытавшим того, что выпало на долю поколения СА, трудно в полной мере оценить то мужество, которое проявил он в течение этих долгих лет. СА просидел в самой страшной политической тюрьме Советского Союза, на Лубянке, полгода, потом четыре месяца в Бутырках, но не сломался, и следователям так и не удалось заставить его оговорить себя – и, что также важно, других. А потом был лагерь, о котором так писал Варлам Тихонович Шаламов, воистину "брат родной" СА "по музе, по судьбам": "Каждая минута лагерной жизни – отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел – лучше ему умереть" [18] . Фамилия В. Т. Шаламова здесь не случайна – СА долго переписывался и дружил с ним.
И после освобождения система не раз пыталась заставить СА изменить себе, сделать подлость. Уже когда он жил в Калининграде, занимался литературной работой и стал членом Союза писателей, его не раз вызывали в обком партии и КГБ, предлагая подписать письма, осуждающие Пастернака, потом Синявского и Даниэля. А в начале 1960-х СА перестали печатать, он попал в "черный список" после того, как в ФРГ вышла статья, автор которой – немецкий литературовед – утверждал, что в повести "Иди – до конца" Снегов-де пытался реабилитировать Христа.
У СА была не очень бросающаяся в глаза внешность (в сравнении, например, с импозантным Игорем Можейко = Киром Булычевым). Он был небольшого роста, плотного телосложения, с крупными чертами лица, придавшими ему – на первый взгляд – некоторую суровость. Но она тут же исчезала, стоило ему улыбнуться. Улыбка у него была удивительная, освещавшая не только его, но и собеседника. СА был нетороплив в движениях, со скупой жестикуляций (как-то я спросил его: "Эта сдержанность в жестах у вас, наверное, еще оттуда? " СА внимательно посмотрел на меня, помолчал, потом улыбнулся и ответил: "Пожалуй, что так. В бараке быстро отучишься руками махать…").
СА ходил в старомодном костюме, носил рубашку без галстука, выпуская ее воротник поверх лацканов пиджака, но все равно производил впечатление человека элегантного, одетого стильно. Зимой он ходил в кепке и в пальто с незастегнутым воротником, без шарфа. Как-то в Дубултах я не выдержал и сказал ему об этом, на что СА только улыбнулся и ответил: "После Норильска здешние минус четыре-пять для меня не холод…" И эта закаленность физическая была словно отражением его закаленности духовной.
СА был человеком добрым и внимательным, его отличало отсутствие суетливости, деликатность до щепетильности. Он был по-рыцарски галантен и учтив с женщинами, так, как не принято в наше время, и они это чувствовали и буквально хорошели в его присутствии. Но при этом в нем ощущался стержень – за мягкостью скрывалась жесткость бойца, прошедшего лагерный ад.
У СА был негромкий глуховатый голос, в речи слышалась легкая картавость, ему очень шедшая. Он очень четко выговаривал окончания слов – такая речь характерна не просто для человека, привыкшего к публичным выступлениям, но (что случается не так часто) испытывающего уважение к любой аудитории, хотя бы она состояла из одного человека. В Дубултах он, несомненно, был одним из лучших руководителей – сейчас, преподавая в вузе, я могу оценить несомненное педагогическое мастерство СА, его такт в работе с семинаристами.
Везде, где он оказывался – на вечерних посиделках на семинарах и конференциях, на прогулке, в купе поезда, – СА любил, собрав вокруг себя, как он говорил, "народ", рассказывать о своем прошлом. Рассказчик он был блистательный, причем не прибегал ни к каким риторическим приемам, модуляциям голоса и другим квази-артистическим штукам. Речь его была мягка и интеллигентна. Каждый его рассказ был законченной новеллой, он словно не говорил, а читал с листа. Десятки, какое там, сотни фигур нашей истории проходили перед слушателями: от Льва Гумилева (с которым СА сидел в Норильске) до великих ученых-атомщиков – Зельдовича и Харитона, от Семена Буденного до заместителя Берии, не говоря уже о множестве заключенных. Примечательно, что СА практически не прибегал к мату – если же какое-то слово и появлялось, то оно было поразительно органичным, при этом не смешиваясь с остальным потоком речи, словно подчеркивая, выделяя мерзость человека или явления.
Он был человеком поразительной образованности – даже на фоне весьма начитанных коллег-писателей. Художественная литература, философия, история науки – и, конечно, его любимая физика. Знание всех этих областей культуры ощущалось в его книгах, будь то морские романы "Держи на волну", "Ветер с океана", книги о первопроходцах области ядерной физики на Западе ("Прометей раскованный") и о создателях отечественной атомной промышленности ("Творцы"), или, наконец, фантастические рассказы или романы.
Ощутимо это и в его самой, быть может, известной, книге, "Люди как боги". Вот что писал СА о замысле романа: "…Пишу о будущем, потому ни о прошлом, ни о настоящем много не нафантазируешь, а будущее для фантазий открыто; рисую общество, в котором мне самому хотелось бы жить, а не изготовленное по скучно-сусальным либо катастрофическим прогнозам ученых футурологов-марксистов либо их противников; живописую героев вполне живых, с сильными характерами, которых мне приятно было бы иметь среди своих приятелей и добрых знакомых…" [19]
А в авторском предисловии к роману СА замечает: "…Я был бы удивлен, если бы мне сказали, что где-то, когда-то точно осуществилась придуманная мною ситуация. И я был бы огорчен, если бы в придуманной мной ситуации люди действовали по-другому, чем я написал" [20] .
"Люди как боги" – трилогия, состоящая из романов "Люди как боги", "Вторжение в Персей" и "Кольцо обратного времени", – одна из наиболее фундаментальных утопий в отечественной литературе. Ее принято также называть – и совершенно обоснованно – первой "космической оперой" в отечественной фантастике, кроме того, в трилогии видно следование автора традициям приключенческого и философского романа. Эта русская "история будущего", встающая, по моему мнению, в ряд с лучшими работами Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова и Ларри Нивена.
Наверное, нет в отечественной НФ литературе писателя, который мог сравниться с СА по богатству фантазии при описании форм иной, не антропоморфной, разумной жизни. В трилогии появляются крылатые кони – пегасы, искусственно выведенные огнедышащие драконы, антропоморфные существа с крыльями, названные ангелами, змеедевы, разрушители (они являют собой биологическое единство живого существа и механизма), наконец, рамиры – представители мыслящей материи, космического разума. В трилогии ощутима также столь редко встречающаяся в "космической опере" – и столь характерная для СА! – иронии, например, в описании внешности ангелов.
Очень важна в романе, как мне кажется, линия взаимоотношений между главным героем и его избранницей Мери. Их любовь описана тонко и поэтично – вот, например, что говорит герой, не желая расставаться с любимой даже на короткое время: "Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Один – я только половинка целого" [21] . Конечно же, здесь звучит автобиографический мотив, любви СА и его второй жены, Гали. СА познакомился с нею в 1952 г., когда она приехала в Норильск. Когда в "органах" стало известно об их отношениях, за связь с ссыльным девушку (она была моложе СА на 17 лет) исключили из комсомола и выгнали с работы. Когда же Галя узнала, что СА собираются отправить на острова в Белом море, что было равносильно гибели, только медленной, то настояла на том, чтобы они расписались. При этом она понимала, что подписывает себе смертный приговор, т. к. становилась членом семьи врага народа. Спасло их только то, что через три месяца после того как они расписались, умер Сталин…
Для меня одна из самых важных книг СА – сборник "Норильские рассказы". Книга, полная жестокой правды о времени и человеке, говорящая так много о прошлом, вне которого нельзя понять наше настоящее… Вот что писал СА в авторском предисловии к изданию 1991 г: "В основу предлагаемых читателю рассказов положены события, свидетелем или участником которых был я сам. Лишь в редких случаях я разрешал себе писать о том, что мне передавали другие участники событий. Соответственно и фамилии героев сохранены подлинные – исключения редки и в большинстве случаев оговорены. Время действия – 1936–1945 годы. Место действия – тюрьмы и лагерь" [22] . Одна фраза в авторском предисловии поразительна: "…Свобода терялась, совесть и убеждения сохранялись" [23] . Это, без сомнения, кредо СА. Он смог выжить потому, что сохранил свободу мысли.
В 1992 г. СА прислал мне книгу "Язык, который ненавидит". Половину сборника составляли рассказы из Норильского цикла, вторая часть была отведена работе "Язык, который ненавидит". Эти исследование – очерки о блатном языке с толковым словарем – не потеряло актуальности и в наши дни. Ведь СА не просто классифицирует блатной язык, но анализирует его философию: "Воровской жаргон, ставший основой лагерного языка, есть язык ненависти, презрения, недоброжелательства. Он обслуживает вражду, а не дружбу, он выражает вечное подозрение, вечный страх предательства, вечный ужас наказания" [24] . И дальше: "Этот язык не знает радости. Он пессимистичен. Он не признает дружбу и товарищества. Ненависть и боязнь, недоверие, уверенность, что люди – сплошь мерзавцы, ни один не заслуживает хорошего отношения – такова его глубинная философия. Это язык – мизантроп" [25] .
В наше время одной из главных фигур культуры стал, увы, уголовник, а самыми модными – фильмы и сериалы из жизни криминального мира; не случайно кумиры молодежи – герои "Бригады", как не случайно и то, что подобные фильмы показывают по телевизору в прайм-тайм. И блатной жаргон звучит не только с экранов – он проникает в нашу повседневную жизнь (примеров этого можно найти множество), стал частью лексикона политиков и деятелей культуры, причем в этом чаще всего не отдают отчета ни говорящий, ни его слушатели. Можно поразиться тому, что СА предупреждал об опасности экспансии блатной эстетики свыше сорока лет назад.
В 1996 г. в Риге издательством "Полярис" был опубликован посмертно роман С. А. Снегова "Диктатор". Перед читателем предстает обстоятельно и увлекательно выписанная картина жизни параллельного (или, по словам автора, "сопряженного") мира. Действие романа происходит на планете, которая во многом напоминает Землю. Жители планеты сумели "приручить" погоду, управляя ею по своему желанию, командуя циклонами и тайфунами, создавая засуху или посылая дожди, используя это умение в военных целях. В основе сюжета – события, происходящие в одно из наиболее значительных государств планеты, Латании, в котором к власти приходит ученый астрофизик Алексей Гамов. После серии побед в войне Латании с ее вековечным противником Кортезией он был провозглашен спасителем нации и обрел абсолютную власть. Гамов ненавидел войну – и всеми силами старался покончить с нею, желая, по его словами, "лишить войну камуфлирующих ее понятий благородства, героичности… Унизить войну, чтобы мутило и выворачивало кишки при одном упоминании о ней" [26] . Жестокости и ненависти Гамов хотел противопоставить сострадание и милосердие, надеясь, что тогда пробудится в людях "то единственное, что делает каждого человека равнозначным Богу, – его внутренняя человечность".