В повести "Соглядатай" Набоков использовал классическую детективную формулу как кривое зеркало из комнаты смеха, чтобы более точно отразить неопределенность, алогичность и таинственность человеческого "я".
***
Примерно то же самое можно сказать и о первом англоязычном произведении Набокова – романе-загадке "Истинная жизнь Себастьяна Найта" ("The Real Life of Sebastian Night"), написанном в 1938–1939 годах во Франции и изданном в декабре 1941-го, уже после переезда писателя в Америку.
Подобно "Граненой оправе" – литературному дебюту Себастьяна Найта, набоковский роман, пользуясь изысканно-витиеватым слогом героя-повествователя В., "взлетает в высшие сферы серьезных чувств <…>, отталкиваясь от тонко пародируемых штампов литературной кухни", – в данном случае от "кухни" детективной литературы.
Несмотря на отсутствие важнейшего компонента детективной формулы – преступления, роман написан с учетом сложившихся законов детектива, и, на первый взгляд, Набоков строго соблюдает "правила игры", главная цель которой – "создать напряженность, увлечь читателя извилистыми ходами сюжета, натолкнуть его на ряд ложных догадок, с тем чтобы затем поразить эффектом неожиданной развязки" (Д. Жантиева).
Этим условиям в полной мере соответствует повествование набоковского романа: оно предлагает вниманию читателя захватывающее расследование, которое предпринимает герой-повествователь, решивший написать книгу об "истинной" жизни своего сводного брата Себастьяна Найта.
Новоиспеченного биографа не смущает то обстоятельство, что к моменту написания книги он не в состоянии составить цепочку хоть сколько-нибудь связных воспоминаний о недавно умершем брате, чей образ представляется ему в виде сумятицы "считаных ярких пятен", запечатлевшихся в памяти, напоминая "случайные кадры, выхваченные ножницами из кинофильма и ничего общего не имеющие с нитью драмы".
Настойчиво пытаясь воссоздать из осколков разрозненных впечатлений, смутных воспоминаний и противоречивых свидетельств цельный образ Себастьяна Найта, повествователь тщательно вычитывает биографический подтекст в книгах своего брата, ловит в них "редкие проблески личных признаний" и в то же время с дотошностью заправского сыщика разыскивает немногих Себастьяновых знакомых, способных добавить хотя бы одну драгоценную черточку к создаваемому портрету.
Скупой на подробности Себастьянов приятель по Кембриджу; уклончивый и скользкий мистер Гудмэн (оказавшийся пронырливым литературным дельцом и, ко всему прочему, конкурентом героя-повествователя, автором наспех состряпанной биографии "Трагедия Себастьяна Найта"); художник, как-то изобразивший Себастьяна в виде Нарцисса, пристально смотрящего на водяную гладь озера; Наташа Розанова, первая любовь будущего писателя, волею судьбы также оказавшаяся в эмиграции; мадам Лесерф, она же – Нина Речная, ради которой ослепленный страстью Себастьян бросил любящую его Клэр Бишоп, – эти и другие свидетели, которых, колеся по всей Европе, разыскал неутомимый набоковский следопыт, дают весьма куцые и противоречивые показания, так что вместо чаемого портрета, с тщательно прописанными деталями и умело наложенной светотенью, у В. получается небрежно набросанный эскиз.
Вновь, как и в случае со Смуровым, мы сталкиваемся с разноголосицей мнений и причудливым переплетением несходных друг с другом версий. Почти каждый из героев романа имеет особое мнение о его "истинной" жизни, так что "чем дальше мы продвигаемся в поисках Себастьяна, тем меньше о нем знаем".
В книге мистера Гудмэна – ее пристрастному язвительному разбору повествователь уделяет целую главу – Себастьян Найт практически лишается неповторимо-индивидуальных черт и загоняется под трафарет "типичного представителя" "потерянного" послевоенного поколения.
Сам же В. предлагает, естественно, совершенно иную версию Себастьяна. Книгу, которую он создает по ходу развития сюжета, смело можно было бы озаглавить "Триумф Себастьяна Найта". Старательно, хотя и не всегда удачно, затушевывая все отрицательные черты своего героя, порой даже умиляясь его недостаткам и слабостям, свирепо терзая "недальновидных" и "нерадивых" критиков, которые когда-то недооценили найтовские шедевры, повествователь порой превращает биографическое исследование в восторженный панегирик – столь же далекий от объективной истины, как и велеречивый опус мистера Гудмэна.
В романе (наряду с "Соглядатаем" – одном из самых полифоничных набоковских произведений) дается еще одна точка зрения на Себастьяна Найта. Принадлежит она обворожительной мадам Лесерф, выдающей себя за хорошую знакомую и поверенную в любовных делах той самой La Belle Dame Sans Merci, которая, подобно героине знаменитой баллады Китса, не раз упоминаемой в романе, разбила сердце впечатлительному Себастьяну Найту. В изображении мадам Лесерф (как выясняется чуть позже, она и "охочая до развлечений красотка", Себастьянова роковая любовь, – одно и то же лицо) Себастьян предстает угрюмым и претенциозным занудой, который (в духе лермонтовского Грушницкого) "слишком был поглощен своими чувствами и мыслями, чтобы понимать чувства и мысли других людей". По ее мнению, Себастьян – это "утонченный холодный умник", которого необоримые женские чары заставили-таки потерять свою спесь – "опуститься на все четыре лапы и завилять хвостиком".
И как ни возмущается герой-повествователь игриво-насмешливым рассказом очаровательной кокетки, выставляющей объект его преклонения в довольно неприглядном виде позера и сноба, уничтожить, перечеркнуть этот портрет, равно как и привести образ Себастьяна к единому и общезначимому знаменателю, монополизировать право на "завершающее слово" о нем, он не в состоянии. "Ветреная капризница", у которой "один из самых замечательных писателей своего времени" очень скоро стал вызывать лишь приступы томительной скуки, имела полное право на собственную версию Себастьяна Найта – как и сам В., как и Гудмэн, как и любой другой имярек, в чьей душе он оставил неизгладимый отпечаток.
Человеческая душа – "всего лишь способ бытия, а не какое-то неизменное состояние" – именно эта мысль венчает поиски героя-повествователя, усвоившего, по его мнению, одну из важнейших тайн человеческого существования, смысл которой заключается в том, что "всякая душа станет твоей, если уловить ее биение и следовать за ним".
Однако, придя к этому важному выводу, повествователь так и не смог выполнить задуманное – вопреки всем правилам детективной игры ключ к тайне Себастьяна Найта так и не был найден.
Более того, еще до этого несколько обескураживающего финала, по мере развития действия, в голове у читателя все больше и больше растет сомнение: существовал ли Себастьян Найт на самом деле, не вымысел ли он героя-повествователя и, наконец, не пишет ли неутомимый В. (то есть сам Найт) вместо биографии хорошо замаскированную автобиографию, выдавая себя за несуществующего сводного брата.
Оснований для подобного рода подозрений более чем достаточно. Начнем с того, что в своей биографии мистер Гудмэн ничего не говорит о существовании сводного брата Себастьяна Найта. Дважды упоминая об этом обстоятельстве (в первой и шестой главах), повествователь уже в самом начале романа горько жалуется на то, что может показаться читателю "каким-то ложным родственником, говорливым самозванцем".
О тождестве Себастьяна и В. говорят и незыблемая уверенность повествователя в романтической исключительности и гениальности "одного из самых замечательных писателей своего времени", и неумеренные дифирамбы его писательскому мастерству, ненавязчиво перерастающие в пышную рекламу, и исступленная ненависть к литературным противникам Себастьяна – "эти кувшиные рыла глумились над его гением…", – и, наконец, постоянные заявления о духовном родстве с предметом исследования, – о "внутреннем знании его характера", о том, что все Себастьяновы книги он знает так, "будто написал их сам".
Еще одна важная причина, позволяющая отождествить биографа с предметом его исследования: по сюжету и композиции "Истинная жизнь Себастьяна Найта", автором которой является В., отчасти повторяет "Граненую оправу" – первый роман Себастьяна Найта, в котором пародийно обыгрываются штампы классического детектива.
В первую очередь – тот "модный фокус" (растиражированный в бесчисленных опусах Агаты Кристи и ее подражателей), когда место действия, сосредоточенного вокруг загадочного убийства, ограничивается небольшим и по возможности замкнутым пространством – будь то уединенная загородная вилла, занесенная снегом гостиница, прогулочная яхта, трансъевропейский экспресс или палуба первоклассного парохода, – где волей автора собирается разношерстная публика, в действительности, как выясняет впоследствии многоопытный сыщик, состоящая из людей, так или иначе связанных между собой – узами родства, дружбой или деловыми интересами. Вдобавок едва ли не каждый из них хорошо знал убитого (убитую) и так или иначе был заинтересован в его (ее) смерти. Все члены этой компании автоматически становятся подозреваемыми. Вычислить настоящего убийцу, выбрав его из ограниченного круга лиц, – такова задача сыщика, который иногда (как, например, Эркюль Пуаро в романах Агаты Кристи "Смерть на Ниле" и "Убийство в "Восточном экспрессе"") "случайно" оказывается в том же месте, где совершается убийство.
Как и самому Набокову, автору "Граненой оправы" "анатомирование банальностей доставляло <…> некое мрачное удовольствие". Обнажая условности одного из самых популярных канонов массовой литературы, он доводит до абсурда формулу детектива, где и без того логика и психологическая достоверность часто приносятся в жертву разного рода неожиданным эффектам.
Схема, уже насмерть изъезженная в бесчисленных детективных романах и повестях двадцатых–тридцатых годов (но тем не менее успешно эксплуатируемая и по сей день), не просто подвергается в "Граненой оправе" (и, соответственно, в набоковском романе) язвительному осмеянию, но и травестируется, превращается в забавный фарс. Обитатели пансиона, где один из постояльцев, некто Г. Эбсон, найден убитым в своей комнате, все поголовно оказываются родственниками, а в довершение всего главный подозреваемый (кроткий старик Носбэг) и мнимая жертва оказываются одним и тем же человеком.
Сюжет найтовского квазидетектива, лишь слегка преломляясь, отражается в псевдобиографии В., по воле Набокова затеявшего головокружительную кадриль, во время которой автор, повествователь и герой постоянно меняются местами – с тем, чтобы в конце концов слиться в единое целое.
Помимо "Граненой оправы" и другие произведения Себастьяна Найта отбрасывают отблеск на повествование В.
Чудаковатый детектив в отставке господин Зильберманн, чудесным образом вмешивающийся в расследование В. и добывший для него адреса предполагаемых возлюбленных Себастьяна, как две капли воды похож на мистера Зиллера, персонажа найтовской повести "Обратная сторона Луны". Еще один любопытный штрих, на который указал американский литературовед Дэбни Стюарт, посвятивший добрую треть своей книги "Набоков: измерения пародии" "тщательному прочтению" "Истинной жизни Себастьяна Найта": оказав существенную помощь потерявшему было верный след В., Зильберманн (подобно сыщику из "Граненой оправы", он забавно коверкает английскую речь) принялся горячо отговаривать повествователя от затеи найти таинственную возлюбленную Найта: "Нельзя видеть обратна сторона луны (курсив мой. – Н.М.). Пожалуйста, не ищите эта женщина. Что прошло, то ушло…"
Помимо пары Зильберманн – Зиллер, можно найти еще соответствия между отдельными сценами или персонажами "Истинной жизни Себастьяна Найта", автором которой формально является русский эмигрант В., и произведениями самого Найта.
Старый шахматист Шварц, проходной персонаж из "бесспорного шедевра" Себастьяна Найта "Сомнительный асфодель", "обучающий мальчика-сироту ходам коня", соотносится с молчаливым кузеном Пал Палыча Речного, с которым тот во время визита В. играл в шахматы. Шварц (Schwarz) по-немецки значит "черный". Вспомним, что, упоминая соперника Пал Палыча по шахматной партии, повествователь все время использует метонимический образ "черные": "Черные поклонились <…>. Я могу взять твою ладью, – сказали мрачно Черные, – но у меня есть ход получше. <… > Я с вами пить не буду, – сказали Черные <…>. – Я лучше с мальчиком прогуляюсь" – и т.д. на протяжении всей пятнадцатой главы.
В том же романе "Сомнительный асфодель" упоминается швейцарский ученый, который "выстрелом из пистолета убивает в гостиничном номере свою молодую любовницу, потом себя". Немного раньше, в тринадцатой главе, несговорчивый портье блаубергского отеля "Бомон" в ответ на расспросы повествователя о Себастьяне и его спутнице ни к селу ни к городу сообщает, что в соседней гостинице в двадцать девятом году покончила с собой "швейцарская парочка".
Примечателен и эпизод из автобиографического романа Себастьяна "Стол находок", где описывается посещение городка Рокбрюн, в одной из гостиниц которого когда-то умерла его беспутная мать. Себастьян медитирует в саду возле найденного пансиона и благодаря силе воображения обращает время вспять и почти материализует облик давно умершей матери – чтобы чуть позже узнать: его мать умерла в другом пансионате, в другом городе, пусть и с тем же названием. Единственным источником иллюзии явилось его богатое воображение.
Практически та же самая история описывается в последней главе "Истинной жизни Себастьяна Найта". Проведя несколько часов возле постели смертельно больного брата и пережив при этом целую бурю чувств и эмоций, впервые в жизни остро ощутив неразрывную духовную связь с ним, повествователь вскоре обнаруживает, что сидел он возле какого-то англичанина со схожей фамилией, а Себастьян умер еще прошлым вечером.
Вышеупомянутый Д. Стюарт находит еще ряд образно-тематических соответствий между книгами Себастьяна Найта и повествованием В. И пусть некоторые из них, что называется, притянуты за уши, в целом вывод, сделанный американским исследователем, выглядит обоснованным: "Детали произведений Себастьяна преобразуются в элементы жизненного опыта самого повествователя, и дознание о Себастьяне, предпринятое повествователем при помощи изучения его книг, превращается в поиск самого себя <…>. Когда повествователь изучает особенности Себастьяновых романов, он исследует узоры собственной жизни. <…> Изучая Себастьяна, он смотрит в зеркало и видит там самого себя".
Мысль об идентичности В. и Себастьяна Найта вроде бы подтверждается и концовкой романа – тем признанием, которое делает автор биографической (или автобиографической?) книги "Истинная жизнь Себастьяна Найта": "Посмертное существование – это, может быть, наша полная свобода осознанно поселяться в любой душе по выбору, в любом числе душ, – и ни одна из них не заподозрит об этом попеременном бремени. Вот почему Себастьян Найт – это я. У меня такое чувство, будто я воплощаю его на освещенной сцене, а люди, которых он знал, приходят и уходят. <…> Мне не выйти из роли, нечего и стараться: маска Себастьяна приросла к моему лицу, сходство несмываемо, Себастьян – это я, или я – это Себастьян, а то, глядишь, мы оба – суть кто-то, не известный ни ему, ни мне".
Принимая во внимание финальное признание В., учитывая многочисленные переклички между его повествованием и произведениями Себастьяна Найта, мы, казалось бы, смело можем поставить знак равенства между биографом и его героем, интерпретировав жизнеописание Себастьяна Найта как историю о Нарциссе, любующемся собственным отражением.
Однако подобного рода идентификация была бы поспешна и прямолинейна. Несмотря на свою внешнюю эффектность, она не может считаться единственно возможным решением загадки набоковского романа, изначально не рассчитанного на применение универсальных отмычек "единственно верной" интерпретации. ("Искусство должно быть отчетливым, но при этом должно оставлять некоторый простор, где читатель мог бы поупражнять свое воображение" – так, комментируя другой свой релятивистский шедевр, "Бледный огонь", утверждал Владимир Набоков.) К тому же, наряду с многочисленными точками соприкосновения между В. и Себастьяном Найтом, существует немало различий, причем факты совпадения и несходства будут выявляться нами на основе рассказа повествователя, весьма далекого от объективного всеведения и олимпийской беспристрастности.
Плюс ко всему, приняв вышеизложенную версию, мы так и не сможем решить: кто же – В. или Себастьян Найт – является подставным лицом, вымыслом, личиной? Да и может ли подобная идентификация составить окончательное, объективное представление о сущности человеческой личности, о его "истинной" жизни – не важно, обозначим ли мы этого человека "Себастьян Найт", или "В.", или как-нибудь еще?
Как нельзя свести прихотливый узор человеческой жизни к убогой схеме, точно так же невозможно исчерпать содержание одного из самых сложных и загадочных набоковских романов какой-либо из версий относительно того, кому в действительности принадлежит авторский голос, представляет ли "Истинная жизнь Себастьяна Найта" хитроумно замаскированную автобиографию, порой выливающуюся в панегирик, или же – биографическое исследование, которое оборачивается для автора поиском самого себя.
И именно поэтому, несмотря на родовую связь с одним из самых "строгих" жанрово-тематических канонов массовой литературы, "Истинная жизнь Себастьяна Найта" – это своего рода роман-загадка, философский "антидетектив", в котором есть "следователь" и "следствие", но нет преступления и преступника, а стоящая перед читателем загадка принципиально не имеет однозначного решения. Автор, обманывая читательские ожидания, не дает окончательного ответа на поставленный вопрос и вместо этого "дает нам понять, что хотя живущий должен разгадать тайну бытия, ответ – если он вообще существует – можно найти, лишь захлопнув книгу жизни".