В те годы такие рассуждения были достаточно смелы, эпизод в картине получился острый и смешной. И хотя сатира, смех и документальное кино - три вещи несовместные, фильм приняли без поправок. Мы удивились, но облегченно вздохнули. И, как вскоре выяснилось, рано: позвонили из Главка и сказали, что нужно сократить эпизоды с Пантюховым. Намекают, что кто-то звонил Романову (министру кинематографии) аж на дачу в Крым. Так-таки в Крым? Да-да! А кто именно и что сказал? Почему вырезать? Этого, разумеется, не говорят, но гонорар не платят и фильм не выпускают. И давят на меня - если не исправлю крамолу, то студию, ни в чем не повинных рядовых работников лишат премиальных. Я мрачно упираюсь, думаю: "Вот из Крыма приедет барин, барин нас рассудит!" Но барин не рассудил.
Очень смешно показал Рязанов в одной из телепередач, как режиссеры являлись перед светлые очи министра: выходит секретарша, открывает тяжелые двери, приглашает войти. Рязанов переступает заветный порог и бухается на колени: "Батюшка-барин, не погуби…" Как говорится, наконец-то слово найдено - "не погуби". С таким же ощущением явился и я на просмотр к министру, где мы смотрели только эпизод с Пантюховым. Вот разговор с Романовым, записанный мною тотчас по возвращении из Госкино 28.11.67.
"- Да, Райкин играет хорошо, но текст не доработан. Непонятно, когда происходит дело.
- Пантюхов говорит в самом начале, что действие происходит "в те самые времена", т. е. в сталинские.
- Ну, вы же не повесите это объяснение на экране, как мочалу (!). В сталинские времена мы построили социализм, чего же над этим смеяться? На таких типах все держалось, они работали в областях, районах. И сейчас много таких. И потом - в театре Пантюхова видели тысячи, а в кино его увидят миллионы.
- Райкин с этим номером выступал по телевидению и его уже видело больше народа, чем увидит фильм. Ничего же плохого не случилось?
- Тем более нечего показывать, раз было по телевидению! (Обращаясь к начальнику главка, хитрому царедворцу с лицом Бенкендорфа.) Ведь нас письмами закидают. Помните тот случай, когда зритель стрелял в экран? (Снова обращаясь ко мне.) Да, да, зрители стреляют в экран, когда им что-нибудь не нравится. Вы что, этого хотите?
- Господи, помилуй! Может быть, они ненормальные?
- Понормальнее нас с вами. Нет, надо решить, нужен ли этот номер вообще. И потом - Пантюхов говорит это известное ленинское выражение о слабом звене в цепи, а зрители в это время смеются!
- Но они же смеются не над цитатой, а над глупостью Пантюхова.
- Так он же оглупляет эту фразу, и она звучит нелепо, а все смеются. И что это за костюм с этими карманами!
- Это френч.
- Я знаю. Его носил Сталин, и люди ему подражали. Но сейчас-то его не носят.
- Да ведь действие и происходит в сталинские времена, поэтому он во френче.
- (Не слушая.) Где вы видели сейчас такие френчи? Это же фальшиво.
- Кстати, наш начальник отдела кадров ходит в таком френче.
- Но нельзя же из-за этого вставлять Пантюхова в картину!
Ну что тут ответить? Разговор зашел в тупик. Решили смотреть картину целиком, вместе с Аркадием Исааковичем. Уходя, Романов спросил начальника главка: "Кто нам сделал это указание?" на что тот ответил, помявшись: "Да это тут мы… посовещались… и решили…"
Вот так. Значит, это обычная перестраховка нашего верноподданного и трусливого руководства. На сей раз поводом, как выяснил Райкин у секретарши, послужило письмо пенсионера (наверняка Пантюхова на заслуженном отдыхе), который увидел фильм, узнал себя, обиделся и тут же написал куда не надо. А Госкино, разумеется, и не подумало защитить ни артиста, ни режиссера, ни студию, ни, в конце концов, себя.
Через два дня смотрим всю картину в том же составе плюс Райкин. Как только зажигается свет, Аркадий Исаакович говорит:
- Смотреть такой фильм без публики, право же, очень странно. Все равно что клоун будет кувыркаться наедине с самим собой. Зрители должны смеяться, а тут гробовое молчание…
Романов: Но прежде чем зрители начнут смеяться, надо решить, можно ли им смеяться. (Будто бы острота.) Скажите только откровенно, - что вы думаете насчет Пантюхова?
Райкин: Ну, раз мы его вставили в картину и я специально приехал из Ленинграда, чтобы его защитить…
В результате, к моему удивлению, Райкин согласился убрать пару фраз. Поговорили еще о несущественных, вкусовых поправках, и Романов спросил начальника главка:
- А не получится у нас, как с письмом к Зусмановичу?
Райкин: Что за Зусманович?
Романов: Начальник Дальневосточной конторы проката. Он получил письмо, что если будет продолжаться демонстрация "Председателя", то ему окна разобьют.
Райкин: Мне кажется, что за эту картину стекла бить не будут.
Собираемся уходить и вдруг начальник главка: "Не сочтите меня перестраховщиком (а именно таковым он всю жизнь и являлся), но вот фразу о слабом звене в цепи империализма я бы посоветовал убрать. Поймите меня правильно, вашу картину увидят миллионы, будут над этой репликой смеяться. А потом они придут в университеты марксизма, в институты и, услышав эту ленинскую фразу, будут хохотать. Нехорошо".
Романов, конечно, поддержал это дурацкое предложение, я начал было спорить, но Райкин встал на их сторону, и я погорел с этой цепью империализма.
В гардеробе, одеваясь, Аркадий Исаакович заметил: "Я все время бросаю кости волкам, чтобы сохранить жизнь". И уже в машине: "Они ведь никогда больше не будут смотреть картину. Поэтому - умоляю - оставьте все фразы. Особенно эту: "В искусстве я продержался долго - с той поры, когда сатиру ругали, и до той поры, когда ее снова начали ругать…"
Что и было сделано.
Софья Вишневецкая, или вдовьи страсти
С Софьей Касьяновной Вишневецкой, вдовой Всеволода Вишневского, меня знакомили неоднократно. Именно неоднократно, ибо она глядела мимо меня, занятая своими монологами. Я был ей неинтересен, не нужен, так как ко Всеволоду Вишневскому, которого она боготворила, не имел никакого отношения и на меня не стоило обращать внимания. Когда же я занялся фильмом о Вишневском - а меня уговорила Пера Аташева, иначе почему бы я за него взялся? - вот тогда она стала узнавать меня за версту и шла на меня танком! Было это в 1959 году.
В честь первого знакомства (для нее, для меня это было чуть ли не десятое) Софья Касьяновна пригласила меня к себе в писательский дом в Лаврушинский, где они раньше жили с Вишневским. Квартира оказалась огромной, обставленной громоздкой мебелью тридцатых годов, вперемежку с ампирной. Посуда была изящная - серебро, хрусталь, фарфор, все старинное, семейное - Софья Касьяновна была дочерью богатого дантиста. Поражала ванная комната, она была метров двадцати, посредине в пол был утоплен мраморный бассейн, в котором можно было делать даже плавательные движения. "Этот мрамор Всеволоду подарили метростроевцы, когда рыли первое метро в Москве", - гордо сказала Софья Касьяновна. Так ли это было на самом деле? Софья Касьяновна часто фантазировала: однажды она подарила мне оранжевый бант с черными полосами, он у меня красуется на гитаре, очень к месту. "Этот бант Всеволод снял с простреленного знамени полка, в котором он сражался в Испании. Это было, когда полк покидал Барселону, у вас это есть в картине. Помните? Всеволод привез эту реликвию мне, возьмите ее на память!" - "Большое спасибо!"
Правда, потом на кончике ленты, на небольшой этикетке я прочел название фирменного цветочного магазина, и бант скорее украшал цветочную корзину, а не простреленное знамя, но так, наверно, хотелось Вишневскому. А может быть, и Софье Касьяновне. Оба они были вояки, любили все связанное с армией и флотом и силой своего воображения, не задумываясь, могли превратить букет цветов в полковое знамя.
Софья Касьяновна по профессии театральная художница, Фрадкину и Вишневецкую я помнил еще по детским театрам довоенных лет. Она оформляла какие-то спектакли и в блокадном Ленинграде. Они с Вишневским провели там все эти страшные годы. О блокаде Вишневский написал замечательно в своих дневниках. Это лучшее, на мой взгляд, что он сделал в литературе. Софья Касьяновна после его смерти все их расшифровала - что было нелегко - и издала.
Творчество Всеволода Вишневского меня никогда не задевало, все его пафосные, торжественные, безапеляционно-лозунговые интонации мне абсолютно чужды, вся эта гражданская война меня не интересует, все у него однобоко: красные хороши, белые плохи. Люди у него отличаются не характерами, а воинскими званиями: "входит старшина третьей статьи"… "второй помощник капитана стреляет"… "капитан третьего ранга говорит"… "контр-адмирал в отставке вдруг вспомнил" и тому подобное. Работая над фильмом, я прочитал все его книги, и только военные дневники произвели на меня впечатление. Но человек он был храбрый, добрый и искренний. Я где-то прочел, что он ежемесячно давал деньги, чтобы посылали Мандельштаму в ссылку. И это при том, как вспоминает Надежда Яковлевна, вдова Мандельштама, что Софья Касьяновна, проходя мимо здания на Лубянке, заметила, что пока существует НКВД, она может спать спокойно. И спала.
Конечно, в двух словах нельзя дать анализ творчества никакого писателя, но это не входит в мою задачу, так, к слову пришлось, - я ведь пишу про Софью Касьяновну. А она взялась за меня всерьез, засучив рукава! Характер у нее был сильный, энергия ее распирала, она была напориста, целенаправленна: ради Вишневского могла снести все на пути - и сносила. Она числилась консультантом, но командовала всей группой, студией и чуть ли не министерством культуры, которое в то время ведало кинематографией. Существует такая категория женщин, которые ничем не смущаются, они энергичные и самоуверенные, перед ними пасует любое начальство. Оно соглашается, если не на все, то на многое - лишь бы они поскорее ушли из кабинета, перестали произносить монологи, звонить, писать и обивать пороги, а нынче и факсы посылать. В кино я знал таких непобедимых - Ю. Солнцеву, В. Строеву, сегодня им подросла смена. Среди писательских жен особой энергией отличались Т. В. Иванова и С. Вишневецкая.
С самого начала Софья Касьяновна не могла примириться с тем, что фильм об Эйзенштейне я сделал в 5 частях, а про Вишневского снимаю всего в трех.
- Это еще почему?!
- Софья Касьяновна, так стоит в государственном плане.
- Так поломайте его!
- Государственный план? Мне его поломать не под силу.
(Кроме того, я считал, что красная цена такому фильму именно полчаса.)
- Вам не под силу, а мне под силу!
Когда я говорил ей, что какие-то вещи сделать невозможно или не нужно, она аргументов не слышала, слышала только, что что-то там "нельзя" по отношению к Вишневскому. И она сразу же бросалась к В. Головне, директору студии, и выходила оттуда, победно сверкая очами: "Видите, вот вы все "нельзя, нельзя", а Головня сказал, что можно!" Я к Головне. Он вежливый, ловкий дипломат, умело обведет вокруг пальца и густо позолотит пилюлю. "Владимир Николаевич! Но этого же нельзя сделать, сметой не предусмотрены расходы, нужно пролонгироваться на два месяца, а главное то, что она предлагает снять, - не существует в природе!"
Улыбается. Все понимает. Рад, что избавился от нее, что выпроводил ее раньше, чем она довела его до инфаркта: "Дорогой Василий Васильевич, разберитесь с ней сами". И меня тоже выпроваживает. И я "разбираюсь": скандал за скандалом. Я не снимаю трубку, и Софья Касьяновна часами после двенадцати ночи жалуется на меня маме. Мама, держа трубку в одной руке, другою грозит мне кулаком за то, что еженощно вынуждена брать удары на себя.
Сценарий писал Александр Моисеевич Марьямов, который только посмеивался за глаза на замечания Вишневецкой - он ее давно знал, - а в глаза поддакивал и соглашался. Он всегда поступал по-своему и написал сценарий как умел, а не как хотела Софья Касьяновна, а отдуваться приходилось мне. С ним она справиться не могла, он умело избегал ее, изворачивался, не подходил к телефону и сипло смеялся над ситуацией, колыхаясь огромным животом, - вылитый Фальстаф.
Пытаясь увеличить метраж, Софья Касьяновна писала, требовала и грозила. Привезла на студию Константина Симонова, показали ему картину в пяти частях, вчерне. Он должен был подключиться к хлопотам. Силой привезла заместителя министра культуры Кузнецова (бывший важный моряк, был у нас и такой в культуре), ему тоже показали вчерне. Все это выглядело затянуто и рыхло, уныло и неинтересно. Я-то видел это яснее всех, но Софья Касьяновна не разрешала сокращать до показа министерству, благодаря чему мы и шлепнулись сообща. Фильм, к счастью, оставили в коротком метраже.
Софья Касьяновна была высокая брюнетка, красивая, с большими темными глазами. Ходила она слегка переваливаясь, как-то странно стремительно ковыляя. Было ей в то время около шестидесяти. Одевалась элегантно, предпочитая черные и фиолетовые тона, серебро и бирюзу. Вокруг шеи всегда газовая косынка, по этому поводу говорили: "не то богема, не то ангина". Всегда сильно душилась дорогими духами.
Если разведка успевала донести, что Софья Касьяновна появилась в вестибюле (всегда без звонка, как ревизор), я бежал из монтажной сломя голову, но она меня отовсюду выковыривала и начиналось:
- Ну, что вы тут без меня успели?
- Вот вчера я монтировал…
- Да кому это интересно, что вы там монтировали? Садитесь и слушайте, какое я вчера сделала открытие. Оно перевернет всю нашу картину. Уж я-то выбью под это дело из них лишние части! Сознайтесь, я наверно, выгляжу ужасно, я ведь не спала целую ночь!
- Напротив, вы очень хороши собою. (Что она еще там затеяла?)
- Шутки в сторону! Всю ночь я разбирала записи Всеволода, карандаш не читается, какие-то обрывки… Измучилась. На чем он только ни писал, даже на трамвайных билетах.
- Так-таки и на билетах?
- А что вы думаете? Когда его распирали мысли, то выбирать было некогда. Ведь он был боец! Да, так вот, я записала… где же это? (Роется в сумке, там что-то звякает, шуршит.) Это такая мысль, что я до сих пор дрожу. А ведь писал он в самый разгар войны, представляете? Такое мог придумать только Всеволод. (Продолжает рыться.)
- Ах, Софья Касьяновна, скажите своими словами.
- Своими это не то. Тут нужны слова именно Вишневского. А, кроме того, я их забыла после бессонной ночи. А, вот нашла!
Но нашла она лишь очки и теперь продолжает поиск в очках:
- Вот, кажется, это оно: "Дорогая Соня, у меня разболелись зубы, а ты"… нет, это какая-то записка. Куда же я зафурычила? Мне прямо дурно. Это, что ли? "Правление Литфонда предупреждает, что в случае неуплаты…" Дураки, черта лысого они у меня получат. Нет, это тоже не то. Ах, вот она наконец! Но почему все буквы вверх тормашками?
- Вы же держите бумагу наоборот.
- Это я от волнения. Даже руки дрожат. Вот оно - слушайте!
Я замираю. Торжественно, чуть не по слогам, читает:
"Мы победим врага!!!"
И смотрит победоносно: "Каково?!"
Господи, думаю, во время войны не было ни одного блиндажа, ни одного забора, где не был бы написан этот лозунг. Но чтобы не разочаровывать ее (всю ночь не спала!), делаю вид, что у меня в зобу дыханье сперло. Ведь она была влюблена в каждую букву, что написал Всеволод и считала его гением. После его смерти она опубликовала буквально все, что он написал и добилась постановки "Оптимистической трагедии" во всех театрах страны, за исключением разве что Большого. "Ненапечатанное напечатано, непоставленное поставлено. Ей больше нечего было делать на этой земле, и тогда она умерла". Так написал о ней Александр Штейн. Увидев ее в гробу, Пера Аташева сказала: "Это не Соня - она молчит". Правда - я не помню ее молчащей. С ее смертью кончился этот дом, некогда шумный и широкий. Детей у них не осталось.
…Она могла по сто раз смотреть черновой монтаж, ходила на все рабочие просмотры. Сначала я недоумевал, сердился, но потом понял и смирился - она хотела без конца смотреть на Вишневского. Когда он появлялся на экране живой, она умильно улыбалась, иной раз и смахивала слезу. А уж когда видела его фотографию 1918 года в матроске - он ранен, половина лица забинтована, а со второй половины смотрит глаз весело и приветливо, - Софья Касьяновна восклицала: "Всеволод!", - то удивленно, то умиленно, то печально. Я каждый раз ждал это восклицание, даже когда смотрели готовую картину. И всегда вспоминал чье-то описание игры Элеоноры Дузе в "Даме с камелиями", которая много раз произносила "Арман", и каждый раз по-разному… Недавно наткнулся на эту фотографию, - и тут же вспомнил всю компанию - и Всеволода, и Армана, и Вишневецкую, и Дузе.
После премьеры Софья Касьяновна устроила пельмени, позвала всю группу. Мы долго и весело кутили, а потом она всех одарила. Мне она презентовала номерное издание "Le livre de la Marquise" с иллюстрациями Сомова и несколько книг Вишневского. Я все берегу. На одной из них надпись: "Дорогому Василию Васильевичу от замученной им Софьи Касьяновны".
Видно, я тоже был не сахар.
Джордж Баланчин и его крамольные балеты
В 1962 году в Москву приехал "Нью-Йорк-сити-балле" под руководством Джорджа Баланчина. Это были идиллические времена, когда об американском балете можно было снять документальный фильм. Что я и затеял.
Премьера состоялась в Большом. (Потом спектакли шли в Кремлевском дворце съездов.) В зале - вся Москва, это было большое художественное событие. Но начало задерживалось, не было самого Джорджа Баланчина, главного балетмейстера. Он поехал в отель "Украину", чтобы переодеться. И исчез. За кулисами паника, телефон не умолкает, публика нетерпеливо жужжит. Невиданный случай - церемонию открытия провели без виновника торжества. А он появился в антракте и со смехом рассказал, что застрял в лифте!
Баланчин назначил мне прийти для переговоров на следующий день утром. Была репетиция "Серенады". Я увидел уже немолодого, небольшого роста человека с подвижным, но неулыбчивым лицом. Вид утомленный. Волосы подкрашены и слегка подведены губы. Очень красивые кисти рук. В поведении и манере держаться - артистизм, изящество.