В Париже Эльза жила в разных квартирах - то в скромных, дешевых и неудобных, то в сносных, то в комфортабельных и роскошных. Я был в ее последней квартире на Левом берегу, в шикарном квартале, хотя комфортабельной квартиру можно было назвать чисто условно - просторные, красивые апартаменты высоко под крышей, но дом старинный и лифта нет, а сердце уже работает на пределе и возвращение из города - проблема, ибо подниматься с каждым днем все тяжелее… Комнаты обставлены с артистическим вкусом, не без снобизма, но никакой богемы, все респектабельно - тысячи книг, и русских и французских, новейшая живопись - Пикассо, Брак, Шагал, Матисс - все с дарственными надписями, ее кабинет увешан любимыми фотографиями, где тесно сплелись Россия и Франция. На столе рукопись перевода Марины Цветаевой. Видимо, об этом она писала в письме: "Перевела из Цветаевой четыре стихотворения. Она поэт настоящий - тяжелый, невыносимый и со своим, даже не голосом, а криком - отзвуки, скажем, Маяковского, Пастернака есть, но есть свое, из нутра и из таланта идущее. Когда переводишь и начинаешь соскабливать глянец, то туг-то она и оказывается".
Я ее спросил о Цветаевой, встречались ли они? "Я ее довольно хорошо знала, хотя не очень любила, мы слишком были разные. Но поэт гениальный, иначе я ее не переводила бы. А этот ужас с Эфроном и ее бегство! Как, ты не знаешь? Ах да, у вас об этом не пишут, ну, как-нибудь потом, это долго. А история с кораллами была уже в Москве - слышал о ней? Правда, к стихам она не имеет отношения. Лиля подарила крупные коралловые бусы Елене Тагер. Когда Марина Ивановна увидела их, она стала просить Тагершу отдать эти бусы ей, уж очень понравились. Каждый раз, как встречала ее, так и просила. "Я не могу, - отвечала та, - мне их подарила Лиля Юрьевна". "Так попросите ее, чтобы она разрешила вам отдать эти бусы мне!" Та, помявшись, спросила Лилю. И Лиля, несколько обескураженная, что ее подарок хотят передарить, все же разрешила, учитывая, что кораллы будет носить Цветаева, которой этого так хочется. Тагерша отдала их Марине Ивановне, а та на следующий же день… их продала!" - "Ну, не может быть!" - "Как так не может быть, когда Тагерша сама, каясь, сказала об этом Лиле. И очень на Марину похоже. Знаешь, как реагировала Лиля? Она сказала: "Бедная! Представляю, как она нуждалась".
Эльза пригласила меня поехать на уик-энд к ним на дачу. В начале пятидесятых годов они с Арагоном решили подыскать себе к надвигающейся старости загородный дом и в конце концов остановили свой выбор на… полуразрушенной мельнице неподалеку от Парижа, в местечке Сен-Арну. Мельницу перестроили, получился уютный и оригинальный дом. "Боже мой, наконец-то мы отрезаны от всех этих любителей пожирать чужое время!" Для нее было важно одно - писать. Чем дальше - тем времени все меньше, "не успеешь отметить один день рожденья, как уже наступает следующий", а она была полна планов и надеялась, что судьба будет милостива…
Уже давно она была вне светской жизни, чужда публичности, хотя любила одеваться, предпочитала одежду от Грэс, всегда носила шляпы и до последнего дня отличалась элегантностью. Была очень изобретательна в части украшений одно время даже зарабатывала этим. "Как-то в начале тридцатых мы с Арагоном сидели в кафе и к нам подсел Жан Кокто. "Я думал, что это Эльза и Луи Арагон, - говорил он смеясь, - а это оказалась компания коммивояжеров, которая торгует бижутерией. Они все время говорили о бусах". Я делала бусы из всякой всячины - африканского гороха, метлахской плитки, пуговиц и даже из… клистирных наконечников. Продавала их, ведь Арагона тогда почти не печатали и мы жили на эти деньги. Ты же читал в "Красной нови" мою повесть "Бусы", где я писала про всю эту модную индустрию Парижа".
Я попал на эту знаменитую Мельницу, когда хозяев уже не было в живых, но еще все носило отпечаток их характеров и вкуса, все еще дышало их жизнью. Комната Эльзы обставлена только самыми необходимыми, но красивыми и оригинальными вещами - зеркало, комод, шкафчик для рукописей и дневников, которые она вела всю жизнь. Удобное плетеное ажурное кресло и письменный стол у окна, из которого открывается вид на лужайку, всю в цветах и куда весной доносится пение птиц. Как здесь было ей хорошо работать и как она это ценила! Здесь написаны все ее крупные вещи, десятки статей и сотни писем. Здесь большей частью создавала она свою знаменитую "Антологию русской поэзии", куда были отобраны лучшие стихи от Тредиаковского до Ахмадулиной.
Труд переводчика! Эльза Триоле в своей жизни переводила много, но перевод поэзии - при всей ее любви и приверженности к стихам - отнимает у нее много сил, она мучается, у нее опускаются руки, и все же она вновь садится к письменному столу, дабы "Антология" получилась достойной тех больших поэтов, которых она выбрала. Как она костерит по телефону и в письмах тех переводчиков, что она пригласила в помощь! Впечатление такое, что все они сговорились лениться, обманывать, скрываться, путать, болеть, жениться, разводиться, прятаться от жен и заодно от Эльзы, нарушать сроки, не подходить к телефону, выкручиваться, терять рукописи - Эльза просто вне себя! Месяцами она ищет Романа Якобсона по всему свету - он обещал написать предисловие. Тщетно. "Вчера разозлилась и с ходу, одним духом написала предисловие, покончив с неверным Ромой. Теперь книга закончена!"
Вспоминая ее разговоры и перечитывая письма, делаешь вывод, что "Антология" появилась только благодаря энтузиазму, настойчивости и стремлению Эльзы Триоле познакомить читающую публику с лучшими образцами русской поэзии. "Вышла "Антология". Глазам не верю. Теперь идет подготовка к вечеру. Если все это сбудется и я еще буду жива, то буду лежать и лежать, ничего не делать, пытаться не переживать, не огорчаться, не волноваться и не позволять брать меня за горло!"
Тридцать лет прошло, но лучше и полнее, чем "Антология" Эльзы Триоле, во Франции не появилась. И не одно поколение французских читателей, открывая этот том, приобщалось к вершинам русской поэзии.
Брожу я по "Мельнице" - по-нашему это дача и дачный участок - цветы, посаженные Эльзой, садовые скамейки, выкрашенные Арагоном, вот здесь бегали любимые пудели, их запирали, когда приезжала Эльза, - так радостно они бросались на нее, что сбивали с ног. Здесь она принимала своих друзей со всего света - Жолио Кюри, Пабло Неруду, Шагала и Пикассо, Юткевича, Эренбурга, Черкасова, Любовь Орлову, Симоновых, Плисецкую, - с трудом, но находила для них время, ибо любила этих людей и ей с ними было интересно. Здесь же, в своем кабинете на втором этаже, куда доносились соловьиные трели из сада, она закончила свой последний роман "Соловей замолкает на заре", в котором предсказала свою смерть. И здесь же умерла она, семидесяти четырех лет, от сердечной недостаточности. Было это в 1970 году.
Арагон и Триоле распорядились, чтобы после их смерти в "Мельнице" могли бы время от времени жить и работать молодые неимущие писатели - такие, какими были они сами в юности, - и пользовались бы их огромной уникальной русско-французской библиотекой. И в качестве "дара Франции, каким бы ни был тип ее правительства" они завещали стране все свои рукописи, документы и письма - дар, который невозможно переоценить.
Эльза и Арагон похоронены у себя в саду, под вековым ясенем. Я долго стоял над могильной плитой, думая о белокурой маленькой москвичке в кружевных панталончиках из-под платьица, которую мама за ручку водила гулять на Чистые пруды. И - о закончившей свой путь на окраине провинциального французского городка знаменитой писательнице. Я вспомнил, как Эльза сказала однажды, что город любят не за красоту самого города, а за те чувства, которые человеку пришлось там испытать. Для нее это были Москва и Париж. Я вспомнил, как в последние годы постепенно накапливались на полке у ее сестры в Москве аккуратно присылаемые Эльзой, том за томом, собрание сочинений Триоле и Арагона, их знаменитое "Перекрестное" издание, где сплелись его и ее творчество, их книги. Более сорока томов, украшенных фронтисписом Анри Матисса. На могильной плите выбиты слова Эльзы Триоле: "Мертвые беззащитны. Но нас защитят наши книги". Если бы…
Сергей Лифарь на бюллетене
В начале октября 1980 года у меня были съемки в Софии. Смотрю - афиша: "Гала-спектакль Сержа Лифаря" с болгарскими артистами.
Лифарь! Имя, вплетенное в легенду русского балета, - невозвращенец, фаворит Дягилева и премьер его труппы, красивый и талантливый артист, для которого писали специально Стравинский и Прокофьев, главный балетмейстер "Гранд Опера", коллаборационист, известный пушкинист…
И он здесь, в Софии.
В программе были три его постановки: "Парад" Берлиоза, "Ромео и Джульетта" Чайковского и "Федра" Пуленка-Кокто. "Ромео" я видел с Ивет Шовире, прима-балериной Гранд Опера, во время гастролей в Москве, а вот на "Федру" билет тогда достать было невозможно, и я обрадовался, что через 22 года настиг-таки ее в Софии!
"Парад" оказался ужасно провинциальный: вся труппа, начиная с учениц, шествовала, хотя и под музыку Берлиоза, но не в музыку. Все без исключения некрасивые брюнетки, сильно растрепанные. Походили-походили, чего-то немного поделали ручками и застыли в апофеозе. "Ладно, думаю, скорее бы "Федра". Но вместо порочной царицы вывели Лифаря в черном двубортном костюме, с бабочкой. Очень довольный, низко кланяется, занавес давали несколько раз. Я думал, что он выше ростом, а он оказался невысоким.
"Федра" была великолепной. Поставленная 30 лет назад, она ничуть не устарела. Мне очень понравилась хореография и красивые скульптурные композиции, возникающие на мостках второго плана и сценография Кокто. Партия Федры драматичная, статуарная, с выразительными позами. Два очень страстных, каких-то завораживающих дуэта. Роль, которую могла бы исполнить Майя Плисецкая, - как будто это все было поставлено на нее.
После спектакля захожу за кулисы. Представляюсь. "Господа! - кричит возбужденный Лифарь. - Познакомьтесь с балетоманом из Москвы. Он специально прилетел на мой вечер!"
Так ему, видимо, хотелось. Я поздравил его, он о чем-то спросил и так, разговаривая, мы двинулись к выходу, но оказались на коктейле в каком-то зале - актеры, министерша культуры, посол - и опять: "Это московский балетоман, который прилетел на нашу премьеру. Прошу знакомиться!"
Вот так - захотел и прилетел. Ни решения выездной комиссии, ни визы. Все это, конечно, было неведомо Лифарю. Короче говоря, попав, как кур в ощип, я поскорее ретировался, условившись о свидании на завтра. "Приходите на файф-о-клок"!
Прихожу. Номер у него в лучшем отеле, но однокомнатный, какой-то тесный, все расшвырено. Он в халате. Выглядит никак не на свои 75, а лет на 55, прямой, энергичный. Сейчас он полулежит:
- Извините меня за мой вид, но я утром проснулся от ужасной температуры, вызвали врача, было 39. Теперь ее сбили, но я чувствую себя плохо. Вот посмотрите, мне что-то дали (он протянул бюллетень на болгарском языке), зачем это? ("Ну, думаю, как бы тебе ни было плохо, а я ни за что не уйду…")
Он буквально набросился на книгу "Потомки Пушкина", которую я ему принес, и стал рассматривать фотографии, называя всех по имени-отчеству, словно это были его родственники, а не Пушкина. Видно было, что он в совершенстве знает предмет. Стоит сказать, что в книге было несколько страниц, посвященных ему. Забыв обо мне, он погрузился в чтение.
- Нет, Сергей Михайлович, меня это не устраивает. Мы условились поговорить, а вы занялись книгой. Будете ее читать в Париже долгими зимними вечерами. Она же ваша.
- Как? Вы мне ее дарите? Как это трогательно. Неужели? Спасибо, спасибо.
Обрадовавшись и оживившись, он начал монолог. Я же время от времени подбрасывал хворост в костер его красноречия, задавая вопросы. Там, наверное, было много неточностей, рассказывал он-торопливо, темпераментно, с известной долей рисовки и актерства (но не артистизма. Артистизм - в показе движений.) Он то смеялся, то злился, но никогда не мямлил. Я попросил разрешения включить магнитофон.
- Сергей Михайлович, "Федра"…
- Я должен был ее поставить в Большом для Плисецкой. Планировался целый мой вечер - "Сюита в белом" и "Видения". Вы их видели?
- Да, да, с Ивет Шовире и вашим премьером Мишель Рено.
- Так вот, все было договорено с Демичевым и послом Виноградовым, меня пригласили, и я собрался. Но все сорвалось из-за Григоровича. Это он меня не пустил. Он никого не впускает в Большой, ни одного балетмейстера - ни Баланчина, ни Пети. А Роббинса и Джофри? Он их тоже обманул. Когда он меня видит, то обнимает, тю-тю-тю, ты хороший, приезжай, дадим тебе постановку. А за спиной все сам же срывает. Римские объятия (он показал), обнимает до тех пор, пока не задушит. Для меня это было ужасно, ведь я, поверив заверениям Демичева, не брал других контрактов, нанял репетиторов, послал партитуру, потратился, ждал-ждал… Кто им дал право лишать меня работы, лишать творчества? И это в вашей стране, где главным в жизни провозглашен труд!
Он презрительно фыркнул.
- Как вы относитесь к заимствованию пластики, когда один балетмейстер берет найденное другим? Например, партия Ариси в "Федре" очень напоминает Хозяйку Медной горы. Ясно, что это было сделано под влиянием Федры. Ведь оригинальные движения, повторенные в других балетах, - это как заимствование мысли.
- Но это неизбежно. Это диффузия искусства. Иначе мы бы не двигались вперед, а только крутили фуэте. Когда подняли железный занавес, мы увидели друг друга и обогатили один другого. Вы стали использовать наши достижения в постановках, новшества в хореографии и в разрушении канонов, приемы западных художников - Руо, Пикассо, Кокто, - разве они не повлияли на оформление ваших постановок хотя бы тем, что прогнали со сцены натурализм? А мы берем вашу исполнительскую культуру, акробатизм и молодость артистов, их темперамент, чистоту школы. Я имею в виду лучшие образцы - Семенову и Плисецкую, Васильева и Соловьева. Ах, какой был танцор! Мы все онемели, когда увидели его. Он единственный, кто немного похож на Нижинского. Да, так вот о диффузии. Поза "Б" появилась впервые у меня в "Федре", а теперь она стала такой привычной. Весь Бежар на этом построен. Вы видели его индийский цикл? А ведь когда я ее придумал, был целый скандал. Во время репетиций в Гранд Опера - в 50-м году - я показал артистам вот эту позу (он встал и, держась за косяк, присел.) Девочки из хореографического училища пришли домой и рассказали родителям, что я их учу непристойности. Родители пришли на репетицию, увидели, что это особенно ничем не грозит их малюткам. Но прозвали это движение "Поза "Б" - т. е. "поза биде". Как будто вы садитесь на биде. Смотрите. А теперь к этому все привыкли. Плохо только, что чужое выдают за свое. Используйте, но не присваивайте. Так получилось с "Историей русского балета". Я ее когда-то написал, потом узнал, что над "Историей" работает сын Бахрушина. С каким нетерпением я ждал его книгу! Ведь перед ним были открыты все театральные архивы СССР - я же был этого лишен. И вдруг читаю то же, что написал я! Он просто переписал мою книгу! Пе-ре-пи-сал. Как это назвать? К диффузии это не имеет отношения. Пожалуйста, используй то, что я написал, но тогда зачем ставить другую фамилию, если нет ничего своего?
О Дягилеве? На Западе о нем много написано чепухи. У вас так не пишут. У вас пишут научно. Вот Красовская. Ее история балета - научная книга. А биография о Нижинском хотя и сильно беллетризирована ею, но удивительно достоверна и точна. Там и Дягилев очень правдивый. Вообще, он страшно боялся одиночества. Во многом от этого он и допустил к себе Кохно. Это ужасный негодяй. Это Смердяков. Так его окрестил не я, а Сергей Павлович. Кохно было всего 16 лет, когда он стал автором либретто "Блудного сына". Вы верите этому? Вздор! Что он мог понимать в 16 лет? Все придумал и сочинил Дягилев. Кохно взял у него и всю жизнь получает авторские со всего света. Ведь балет идет до сих пор, но все знают, что он был написан Прокофьевым для меня и на меня было поставлено! А Смердяков-Кохно воспользовался слабостью Дягилева, который так боялся одиночества, что мать Кохно вместе с Судейкиным сунули его, шестнадцатилетнего, к нему в постель. Оттуда и началась его карьера.
Он сердито замолчал, как будто это было вчера. Повеяло сплетнями, и я перевел разговор на фильм о Нижинском.
- Дягилева там играет английский актер, забыл фамилию. Замечательно точно. Это так трудно, все знают, какой был сложный человек Сергей Павлович. Но артист сыграл его поразительно. А Нижинский… как так можно? Какой-то смазливый мальчик, который ведет с Дягилевым долгие разговоры о гомосексуализме. Откуда режиссер знает, о чем они говорили, а о чем нет? Нет главного в Нижинском - нет его чуда. Он был гениален, это все было на моих глазах. А здесь смазливый мальчик чего-то перебирает стройными ножками. У Нижинского были страшно уродливые ноги, но он был божественен, неповторим, он был персоналите! Его мог бы сыграть Соловьев, но он умер и мог бы еще Барышников, не знаю, почему его не пригласили. Может быть он им оказался не по карману? Хорошо хоть, что Дягилева они не испортили. А ведь могли!
Сергей Михайлович позвонил, чтобы принесли чаю.
- Вот все гадают, почему погиб Дягилевский балет. Об этом написано столько ерунды. Хотите, я вам скажу почему?
- Почему?
- Я его убил!
- Господи, зачем же?
- Ну, это длинный разговор. Я об этом написал в статье "Мое отречение". Она была напечатана во многих газетах, но не у вас. Я ее обещал прислать Красовской. Вы не можете дать мне ее адрес? Спасибо.
- Скажите, Сергей Михайлович, почему первые гастроли Гранд Опера в Москве прошли без вас?
- Почему? Из-за этой бандитки Лиан Дейде. Она враждовала с Ивет Шовире и делала все, чтобы приехать в Москву примой. Она хотела царствовать одна, а не делить сцену с Шовире. У Дейде был любовник, влиятельное лицо в Министерстве искусств. Они сделали так, что Шовире исключили из поездки. Это было за моей спиной. Когда я узнал об этом, я возмутился, устроил скандал - я даже пригрозил, что уйду с поста главного балетмейстера Гранд Опера. В результате Шовире полетела в Москву. Но Дейде со своим покровителем мне отомстили ужасно: когда мы приехали в аэропорт, то в моем паспорте (а нам их привезли из вашего посольства только в аэропорт) не оказалось советской визы! Вся труппа летит танцевать мои балеты, а меня не пускают! Даже сейчас кровь бросается мне в голову при одном только воспоминании…
- Да, это похоже на экзекуцию с Нуреевым в том же злополучном аэропорту, когда ему перед отлетом в Лондон сказали, что его, премьера труппы, отсылают обратно в Москву. И тогда он прыгнул за загородку и убежал.
- Но я уже однажды убежал! Мне бежать было некуда! Я был в состоянии аффекта и непременно застрелил бы их, но у меня не было оружия. И они улетели на глазах у меня…
Наконец принесли долгожданный чай, он немного успокоился, и я отвлек его, спросив о Юсупове.
- А вы знаете, что благодаря мне, он чуть было не вернулся в Россию?
- Откуда же я могу знать?
- Так вот, вам пришло в голову позвать обратно Юсупова и сделать его смотрителем Архангельского, который у него отобрали в революцию. Чтобы туристы приезжали и видели и Дворец, и Юсупова, ему там обещали особняк… Говорили, что это придумал Хрущев. И вот посол попросил меня быть посредником, устроить это свидание. И тот и другой приехали ко мне. Так было смешно! Посол говорит Юсупову: "Вы такой замечательный человек, вы так помогли нашей революции".
- Как так? - удивляется Юсупов.