Т.Я. Чтобы развязать узел. Осенью 29-го дю Плесси оказался в Париже и стал за мной ухаживать. Я была совершенно свободна, ибо Маяковский не приехал. Я думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было бы выбора. Я думала, может быть, он просто испугался… И я уже слышала про Полонскую… Через 50 лет это трудно объяснить. Я себя почувствовала свободной. Мы с дю Плесси ходили в театры, я ему сказала, что чуть не вышла замуж за русского. Он бывал у нас в доме открыто - мне нечего было его скрывать, он был француз, алиботер, это не Маяковский. Я вышла за него замуж, он удивительно ко мне относился.
Г.Ш. Ты его любила?
Долгая пауза
Т.Я. Нет, я его не любила. В каком-то смысле это было бегство от Маяковского. Ясно, что граница для него была закрыта, а я хотела строить нормальную жизнь, хотела иметь детей, понимаешь? Франсин родилась через девять месяцев и два дня после свадьбы. Эти два дня спасли мою репутацию в Париже. Иначе бы сплетничали, что дю Плесси женился на мне, когда я была беременна от другого. Свадьба была 23 декабря 29-го года, потом мы поехали на Капри на две недели, а в феврале в Варшаву, где дю Плесси получил должность в посольстве. О самоубийстве я узнала там. Из газет.
Г.Ш. Ты огорчилась?
Долгая пауза.
Т.Я. Это было больше, чем огорчение. Это было ужасное горе… Давай больше не говорить.
Фаина Раневская с оружием в руках
"В жизни" Фаину Георгиевну Раневскую я увидел впервые осенью сорок шестого года. Это было в гостях и, хотя время было трудное, и еда была соответствующая, но стол был сервирован изысканно. Раневская хвалила красивую посуду и сказала, сокрушаясь:
- А я все растеряла во время войны, и из посуды у меня остался только ночной горшок.
- Вы счастливее меня, - ответила хозяйка. - Это теперь такая редкость, и его у меня нет.
Посмеялись, и Фаина Георгиевна рассказала, что маленькой дочери Вертинского нигде не могли купить горшок и с трудом выменяли его… на два билета на концерт маэстро.
Разговор переходил с одного на другое, заговорили что-то об эвакуации, которая еще у всех была в памяти. "Я жила в Алма-Ата, и Ромм сдавал там Большакову "Мечту". Война, гибнут люди, полстраны под немцем, казалось бы - уймись. Нет, у него были какие-то претензии к Розе Скороход. Но он побоялся со мной связываться: я распустила слух, что ношу с собою браунинг, так как боюсь темноты, и лучше вечером со мною не встречаться, не ровен час - могу выстрелить… Ромм сказал, что это спасло Розу. Выходит, что я защитила ее с оружием в руках".
Разговор зашел о Гельцер и хозяйка сказала: "Я с нею виделась в последний раз, по-моему, при царе Горохе, мы когда-то очень дружили. И вдруг на днях ночью, из тьмы веков как будто не было ни революции, ни войны - телефонный звонок, и, как ни в чем ни бывало: "Скажи, сколько лет было Онегину? Ты не знаешь? Я сейчас в него влюблена".
- Представляю себе, - сказала Фаина Георгиевна. - Верно села в кресло, зажгла свечи, окружила себя гравюрами и с томиком Пушкина предалась мечтам. Я ее так понимаю. Я тоже недавно влюбилась, решила устроить ужин, пошла к Елисееву купить рябчиков, салату… Взгромоздила новую шляпу, стою в очереди в кассу, мурлычу что-то под нос, чувствую себя такой девочкой-девочкой и вдруг слышу сзади: "Ну, бабушка, поворачивайся, заснула, что ли?" И сама же смеется.
В 1944 году в Театре Революции поставили "Лисички" Лилиан Хелман. У Раневской была там роль небольшая, но осталась в моей памяти навсегда. Она играла бедную родственницу, унижаемую мужем, которая пьет, заглушая тоску. Точно сегодня, вижу я беспомощную улыбку, когда тихо - словно в замедленной съемке - опускалась она на стул, потрясенная его жестокой пощечиной, и, не выдержав публичного оскорбления, вдруг раскрывалась перед всеми. Сидя за роялем, наигрывая пошлый вальсок, она раскачивалась в такт музыке, говорила страшные слова и улыбалась окружающим своей знаменитой улыбкой, а слезы текли, текли - и все это я не могу забыть уже полвека…
Тогда, в 46-м году, я, пользуясь случаем и волнуясь, сказал, как Раневская поразила нас, студентов.
- А меня изучают во ВГИКе?
- Конечно.
- Что же про меня говорят?
- Что вы гениальны.
- Какие у вас там сидят умницы!
Я попросил разрешения проводить ее, она тогда жила на площади Восстания. Во дворе стоял низенький желтый флигелек: "Это только на вид он романтичный. На самом же деле там мрак и холод. У меня комната - сущий колодец, и я чувствую себя ведром, которое туда опустили".
Время от времени судьба дарила мне встречи с нею, недолгие, и я запомнил несколько ее "мо" и рассказов:
Одно время она жила в высотном доме на Котельниках, под нею находились булочная и кинотеатр "Иллюзион". Круглые сутки не было покоя: днем из зала доносились фонограммы, ночью с грохотом разгружались фургоны. "Ничего не поделаешь - я живу над хлебом и зрелищем".
- Рина Зеленая заманила меня сниматься в "Подкидыше". Когда снимали на улице Горького, собралась толпа любопытных. У меня было ощущение, что я моюсь в бане, а туда вдруг привели экскурсию рабочих.
- Вчера Завадский опять ходил на рыдалку.
- Разве он рыбак?
- Не на рыбалку, а на рыдалку. Когда Уланова танцует "Жизель", он сидит в партере и всякий раз рыдает, рыдает.
Председатель ТВ Лапин пришел на спектакль "Дальше - тишина". После представления был у Раневской за кулисами, благодарил, говорил комплименты и спросил: в чем он ее увидит в следующий раз?
- В следующий раз вы меня увидите в гробу, - уверенно ответила Фаина Георгиевна.
Снимая фильм о Райкине, я включил в картину его рассказ о Раневской, который с тех пор стал широко известен: "Когда привезли в Москву "Сикстинскую мадонну", ее пришли смотреть чиновники из Министерства культуры. Один из них и скажи: "А, знаете, на меня она не производит такого уж впечатления…" Фаина Раневская, стоявшая неподалеку, заметила: "Эта дама в течение стольких веков на таких людей производила впечатление, что теперь она сама вправе выбирать, на кого ей производить впечатление, а на кого нет!"
Вот один из ее рассказов: "Как-то я обратилась к своему другу, драматургу Константину Тренёву, с просьбой, чтобы он написал мне с Абдуловым скетч (Осип Наумович Абдулов был замечательный актер, партнер и приятель Раневской, которого она не переставала оплакивать.).
- Понимаешь, Костя, нам нужно, чтобы мы могли приехать в любой клуб, я со своим чемоданчиком, где концертное платье, и сыграть скетч в сборном концерте. Как мы играем Чехова - стол, два стула и мы с Осипом. Но мне хочется что-то современное, грустное или смешное - это уже как ты решишь. Потом переоделись - и бегом на другой концерт.
- Понятно, - сказал Костя. - У меня даже есть идея.
Вскоре звонок: "Приходи". Купила торт, прибоярилась и поехала слушать скетч. Волнуюсь. После чая Костя раскрыл рукопись, откашлялся и начал: "Открывается занавес. На сцене спальня в стиле Людовика Четырнадцатого. Служанка зажигает свечи. Перед трюмо сидит Генриетта - это ты".
- Подожди, подожди. Где мы возьмем спальню в концерте? И откуда служанка, когда с Осипом вдвоем… с чемоданчиком… из клуба в клуб…
- А-а-а, понятно. Это другое дело. В следующий раз получишь то, что нужно!
Звонит. Я опять покупаю торт, приезжаю. Волнуюсь. После чая Костя раскрывает рукопись и, откашлявшись, читает: "Открывается занавес. На сцене - вестибюль замка, винтовая лестница, лакей смахивает пыль со статуи Людовика Четырнадцатого. Входит Сируа - это Осип".
- Подожди, подожди. Где мы возьмем в концерте винтовую лестницу и статую? И откуда лакей, ведь мы с Осипом вдвоем… с чемоданчиком… с концерта на концерт…
- А-а-а, понятно. Это другое дело. В следующий раз получишь то, что нужно!
Звонит. Упрямо покупаю торт. Приезжаю. Волнуюсь. После чаю Костя достает рукопись, откашливается и, вздев очки, читает: "Открывается занавес. На сцене столовая мореного дуба. Стол накрыт на 12 персон. Горничная вносит огромный торт. Появляется Жаннет - это ты"…
Так мы и продолжали с Абдуловым… с концерта на концерт… с чемоданчиком… играть Чехова.
Правда, Осип считал, что зрители были не в накладе".
Тамара Ханум, или шемаханская царица
Это имя гремело по стране еще с начала тридцатых годов. Она была так же знаменита, как Обухова и Утесов.
В то время чуть что - устраивались декады национального искусства, они шли с помпой, фанфарами, наградами, и Тамара Ханум приехала на узбекскую декаду в Москву как олицетворение сталинского лозунга, что жить стало лучше, и, главное, веселее. Но я ее видел только на фото и в стереокино, а на сцене - ни разу. И лишь в 1951 году я попал на ее сольный концерт, и он произвел на меня неизгладимое впечатление. Было это в Кисловодске, в провинциальном курзале. Публика - профсоюзные иностранцы, совершающие вояж по санаториям и здравницам и набирающиеся неизвестно какого опыта. Я снимаю о них фильм, а концерт входит в программу их увеселений.
Со скрипом раздвинулся пыльный плюшевый занавес, вышли пианистка и два узбека с бубнами. Они заиграли темпераментно, громко, страстно, и на сцену буквально вылетела молодая нарядная узбечка. Это был вихрь, и косы свистели, едва поспевая за головой, они неслись параллельно полу, а во время бешеных туров обвивали штопором ее стан. Это была стихия, которая ошарашивала. Вдруг она упала на колени, и мы, наконец, смогли ее рассмотреть. Теперь танцевало только ее лицо, глаза, улыбка, ресницы, все было лукавым и ослепительным. Внезапно она вспорхнула, блеснула, пленила и улетела…
Господи, что это было? Пока мы приходили в себя, ее пианистка Софья Каракаш объявила: "А сейчас Тамара Ханум исполнит старинную грузинскую песню "Мое сердце в горах" - девушка грустит о юноше, который объяснялся ей в любви и ушел с табуном в горы". Долго ли поведать эту, мягко говоря, нехитрую историю? А ведь за это время… Впрочем, не успели мы понять, кто ушел с табуном, а кто грустит, как Каракаш ударила по клавишам, и в ту же секунду появилась очаровательная грузинка в белом казакине, сверкая и искрясь серебром, и, танцуя, запела глуховатым, надтреснутым голоском нежную песню. На ней с ног до головы было все другое - платье, убор, туфли, другие кольца, браслеты, серьги, другой грим! Когда она это успела? Но главное - перед нами была самая настоящая грузинка, а не узбечка, которая только что нас ошеломила.
Полное внутреннее перевоплощение и совершенная внешняя трансформация поражали зрителей весь вечер. Зал был покорен и ее мастерством - пением, танцами, музыкальностью - и фокусом преображения, этим чисто цирковым трюком. Так покоряет Райкин своей трансформацией и Кио своей загадкой. Такой концерт могла бы дать целая бригада артистов - армяне, казахи, испанцы, японцы: пока одни пели, другие одевались бы и разогревались. Но весь смысл представления был в том, что на сцене творила только одна артистка, одна и та же непостижимо разная Тамара Ханум.
Бухарскую песню "Ери Дженим" она исполняла в темновишневом бархатном халате, расшитом жемчугами. Он ей достался после "закрытия" гарема эмира Бухарского. Я все время забывал ее спросить - каким образом? Халат этот кое-где потерт, облез, но она его очень любит. Еще бы! Недавно он вернулся с выставки театрального костюма в Брюсселе, где экспонировался рядом с костюмом Шаляпина из "Бориса Годунова".
"Я очень устала ждать тебя, - поет Тамара Ханум на диалекте бухарских евреев, - мои губы поблекли, а ты проходишь мимо, не глядя на мое окно!"
И еще не замолкли аплодисменты, как в глубине сцены стояла Тамара Ханум уже в афганских одеждах: из-под платья виднелись шелковые шаровары, ножки были обуты в ювелирно расшитые туфли, а на голове красовалась чалма с павлиньим пером. "Ты спросил меня - откуда ты, девушка? Я прошла мимо, не ответив, но ты опьянил меня, спалил, погубил меня". Когда она вышла с эстонским номером, то пела с настоящим эстонским акцентом, когда с украинским - по темпераменту не уступала артистам ансамбля Вирского.
И так весь вечер.
Как Игорь Моисеев, она брала народную основу танца, характер движений, стиль одежды и - делала искусство. Это фольклор, преображенный мастером. Дилетантство ее возмущало, а псевдоансамбли вызывали презрение. На мякине ее было не провести, и редкий национальный костюм, увиденный по телевизору, она одобряла, ибо досконально знала, где какая бейка должна быть пришита и где бахрома просто недопустима. Она оригинальна и неповторима в своем жанре, ею же созданном - танцевально-певческой миниатюре. Кто еще в нем работает? Никто. Как никто не может повторить Райкина или Рину Зеленую.
С детства она была для меня легендой, знаменитой восточной танцовщицей, экзотической женщиной, далекой от нашей повседневности. А в 1972 году я с нею познакомился и очень ее полюбил. Я снимал в Ташкенте телефильм о знаменитом драматическом актере Алиме Ходжаевом, и на съемке, где участвовала Тамара Артемовна, она пригласила меня в гости. Купил огромный букет роз, иду на встречу то ли с Шехерезадой, то ли с Шемаханской царицей, во всяком случае с женщиной в шароварах и, наверно, со звездой во лбу. В чем-то это так и оказалось, но одновременно я увидел современную живую, веселую, гостеприимную, любезную, элегантную даму. Смеется, угощает чаем с самодельными лепешками, расспрашивает, удивляется: "Зачем вы снимаете Алима, а не меня? Ведь он поражает тусклостью, как другие поражают талантом. У него даже нет врагов - правда, их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья. И этот театр! Как можно у них что-то смотреть? Там постоянно решают кроссворды, которые все давно решили. И каждый вечер валяют дурака - ведут диалог на узбекском, а для современности вставляют во фразы по-русски "империализм" или "колхоз".
- Но он же играет и в "Маскараде".
- Он очень храбрый, раз выходит Арбениным со своим узбекским лицом. Я испугалась, когда его увидела. Играет он с деревянной непринужденностью, сами увидите.
Я пригорюнился - мне же его снимать!
- Сейчас у него премьера…
- Да, это пьеса о Турсунай, я ее хорошо знала. Мы в двадцатых годах вместе начинали, и ее убил родной брат за то, что она сняла паранджу и вышла на сцену. Он играет брата - вздутая осанка, увесистая страсть, и темно по смыслу.
- Гм… А что с настоящим братом?
- Недавно дали звание Народного артиста.
- Неужели?
- Вот вам и "неужели". Да еще сидит в ложе, смотрит спектакль и говорит: "Это было так, а это не так. Совсем не так".
Она все время исчезает и появляется то в других серьгах, то накинута другая шаль, то косы уложены так, то эдак, а прическу украшают то жемчуга, то розы из моего букета… Весь вечер она разная. Небольшая квартира похожа на гримуборную - всюду висят костюмы, платки, разбросаны туфли и сапожки, высятся горы чемоданов, из которых выглядывают расшитые яркие ткани, на подносах лежат груды бус, серег, браслетов, всевозможных восточных украшений. Все это сверкает и будоражит, а надо всем огромный портрет Тамары Ханум в танце - красивый, веселый, талантливый. Такой написал ее Таир Салахов, такой помнят ее те, кто видел.
Она рассказывает часами, - а она рассказчица блестящая, - о своих и чужих концертах, о сотрудниках, поездках, о костюмах и украшениях, о национальной еде - она массу знает и многое умеет: петь, танцевать, играть на национальных инструментах, готовить, учить танцам и песням, она говорит и поет на многих языках, знает культуру и обычаи всех восточных стран.
Всегда бывает так: пока сидишь у нее, разговариваешь, пьешь чай (она - всегда из стакана с подстаканником, а не из пиалы, как диктует стереотип), Тамара Ханум несколько раз успевает переодеться. Иначе ей неинтересно. Даже когда больна (а ничто человеческое ей не чуждо), то наденет один халат, то другой, то шаль, то укутается платком словно на сцену идти, диковинно завяжет больное горло и неузнаваемо подмажется.
В 1972 году ей было 66 лет, она почти не выступала, но все время рвалась на сцену. Она готова была танцевать где угодно - в школе, на колхозном току, в гостях - под любой аккомпанемент и даже без оного - ее распирала жажда творчества, и она устраивала театр для себя и для окружающих, хотя этих окружающих могло быть всего двое-трое. Однажды мы сидели в гостях у Л. Ю. Брик, которая любила ее и считала талантливейшей женщиной. Вдруг пришел никому не известный семнадцатилетний французский студент. Появился зритель! Тамара Ханум тут же встрепенулась, скрылась в ванной и тут же вышла, преображенная. Соорудив костюм из фуляра, полотенец и салфеток, она спела свою любимую еврейскую песню "Варенички", затем спародировала псевдоцыганок, тряся плечами, поводя очами и ударяя в бубен - коробку из-под торта, - что было очень смешно.
Про какую-то балерину говорили: "Как можно танцевать в 70 лет?!" - и отвечали: "Танцевать можно, смотреть нельзя". Но с Тамарой Ханум было по-другому - ее концерт в день семидесятилетия прошел в Москве с огромным успехом. Опять она завораживала зал, мгновенно преображалась, являясь то в одном, то в другом, пела на всех языках, вертела ослепительные туры и даже маршировала под духовой оркестр в военном мундире - оказывается, у нее звание капитана и полно наград.
Кто-то уговорил ее организовать музей из своих сценических вещей, чтобы еще при жизни она сама могла все объяснить. Я видел Тамару Ханум в окружении будущих экспонатов, это незабываемо. Это сокровища Алладина. Ее костюмы уникальны, а украшения собраны со всего света. Я их могу рассматривать часами и не могу налюбоваться.
Но узбекские власти несколько лет не разрешали открыть музей, хотя все было готово. Почему? "А ты разве не знаешь, что я по национальности армянка? И, наверно, мне придется прийти на вернисаж, надев крышку гроба на голову", - предполагала Тамара Артемовна. К счастью, многолетняя борьба закончилась ее победой, и на доме, где она провела последние годы, наконец появилась надпись "Музей Тамары Ханум". Если будете в Ташкенте, обязательно пойдите.