Трудно сказать, будет ли легенда когда-нибудь опровергнута или, что еще менее вероятно, появятся убедительные свидетельства ее истинности. Но не случайно ведь в свое время Лев Толстой писал "дневник" Федора Козьмича, не случайно Даниил Андреев в своей вдохновенной "Розе мира" возвел Александра - Федора Козьмича в сонм небесных праведников, поставил его во главе "просветительных сил России". Легенда эта всегда будет волновать историков, писателей, мыслителей и просто всех, кто хочет понять эту удивительную страну.
Анатолий Смирнов
Разгадка смерти императора
Внезапная кончина 18 февраля 1855 года Николая I породила легенды. Одна гласила, что Николай не мог пережить неудачи Крымской кампании и покончил с собой, другая обвиняла лейб-медика Мандта, иностранца, в том, что он "уморил царя". При всей несовместимости легенд слухи совпадают в главном - в убеждении о неестественности смерти государя. Легенды эти, распространившиеся с молниеносной быстротою, были настолько тревожны, что уже в первые дни после кончины Николая потребовалось правительственное оповещение о событии 18 февраля, чтобы их пресечь. 24 марта 1855 года "с Высочайшего соизволения" вышла книга на русском, польском, английском и французском языках - "Последние часы жизни Императора Николая Первого" (без указания автора и издателя, с пометою типографии II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии), как выясняется, принадлежавшая перу главного управляющего II Отделением графа Д. Н. Блудова. Характерен эпиграф: "Блаженни мертвии, умирающий о Господе". Книга сия была направлена к тому, чтобы, кратко изложив ход болезни императора, его просветленную кончину, рассеять сомнения в неестественности его смерти.
Для успокоения умов была напечатана записка доктора Мандта "Ночь с 17-го на 18-е февраля 1855 года", первоначальная редакция которой была, однако, исправлена и дополнена в духе политической необходимости момента. Позже Мандт издал весьма ценную, с точки зрения сообщаемых сведений, статью "О последних неделях императора Николая I". Об этих документах - разговор позже.
Уже после революции многочисленные источники на эту тему пополнились новыми, найденными в архивах. В 1918 году в архиве графа П. Д. Киселева, человека умного и наблюдательного, была обнаружена рукопись, принадлежавшая его перу, освещающая последние часы Николая I.
В рукописи Киселева сильно выражено непосредственное чувство полной неожиданности, внезапности кончины Николая, что обычно скрывалось в воспоминаниях современников. Эта неожиданность тем более знаменательна, что автором рукописи был граф П. Д. Киселев, генерал-адъютант, министр, чрезвычайный посол и прочее - лицо, близкое ко двору. Была ли смерть следствием осложнившегося гриппа или Николай не сохранил сил душевных и оборвал сам нить своей жизни?
Литература - и официальная, и мемуарная - представляет кончину Николая следующим образом: "Сей драгоценной жизни положила конец простудная болезнь, сначала казавшаяся ничтожною, но, к несчастью, соединившаяся с другими причинами расстройства, давно уже таившимися в сложении, лишь по-видимому крепком, а в самом деле потрясенном, даже изнуренном трудами необыкновенной деятельности, заботами и печалями, сим общим уделом человечества и, может быть, еще более Трона". Это - граф Блудов. А вот что пишет доктор Мандт: "В Гатчине государь стал неузнаваем: душевное страдание сломило его прежде, чем физическое. Если бы Вы его видели при получении каждой плохой вести! Он был совершенно подавлен, из глаз его катились слезы, и часто он слишком обнаруживал овладевавшее им отчаяние. Но эти минуты бывали для государя нечеловеческим мучением…" В более поздних заметках о Николае мы находим указание на то, что в Гатчине, где он тогда жил, "помнят про его бессонные ночи, как он хаживал и клал земные поклоны перед церковью".
Что же так угнетало властелина? Но - все по порядку.
"Не желая отказать графу Клейнмихелю в просьбе быть посаженным отцом у дочери его, государь поехал на свадьбу, несмотря на сильный мороз… - пишет В. Панаев, директор канцелярии императора. - Этот вечер был началом его болезни: он простудился. Возвращаясь, ни на что не жаловался, но ночь провел без сна… Другую и третью ночь провел тоже беспокойно, но продолжал выезжать. Ни в городе, ни даже при дворе не обращали внимания на болезнь государя; говорили, что он простудился, нездоров, но не лежит… Государь не изъявлял опасения насчет своего здоровья, потому ли только, что в самом деле не подозревал никакой опасности, или же, вероятнее, и для того чтобы не тревожить любезных своих подданных. По сей последней причине он запретил печатать бюллетени о болезни его. Сия болезнь продолжалась с разными изменениями от последних чисел генваря до 9-го февраля".
Наиболее точную датировку развития болезни мы находим в камер-фурьерском журнале, начиная с 5 февраля.
Суббота, 5 февраля: "Сего числа Его Величество почувствовал себя несовершенно здоровым. Прогуливаться не выходил".
"То же 6-7-го по несовершенному здоровью прогуливаться и принимать с докладами никого не изволил".
Но уже 8 февраля, во вторник, царь выезжал на манеж, а к концу недели явно окреп и даже делал смотр войск. В камер-фурьерском журнале в записи за 11 февраля есть намек на то, что в этот день Николай чувствовал недомогание: "Его Величество по пробуждении чувствовал себя слабым и потому изволил приказать послать к Отцу Духовнику и сказать, что он по несовершенному здоровью слушать утреню и часы не может, но постарается быть к Преждеосвященной Литургии". Вечерняя запись говорит, что "по причине лихорадки Его Величество в церкви быть не мог и вечером". Полного исцеления еще не было.
С 12 февраля Николай "с докладами г.г. Министров принимать не изволил, но отсылал дела к Его Высочеству Государю-Цесаревичу"; однако из записи за тот же день явствует, что от одиннадцати часов "были у него на посещении" граф Орлов и министр двора граф Адлерберг. В табели за воскресенье 13 февраля на полях помечено: "Его Величество заболел 10 февраля лихорадкой, которая 11-го числа повторилась. Ночью на 13-е число было мало сна. Лихорадка менее. Голова свободнее. Его Величество выхода к Литургии иметь не изволил". В записях за 14 февраля, понедельник, читаем: "Его Величество ночью на 14-е число февраля мало спал, лихорадка почти перестала. Голова свободна". С 10 по 15 февраля недомогание, временами усиливаясь, все же шло на убыль: "Голова свободна", "Лихорадки нет". Но именно эти-то факты и обходят преднамеренно царедворцы-мемуаристы.
И Блудов, и Панаев, и Мандт, давшие наиболее полное описание последних дней Николая, как будто не замечают улучшения состояния его здоровья с 12 по 17 число и берут все развитие болезни за одни скобки - с 9 по 17 февраля. Но и они не отрицают важный факт - гнетущее впечатление, которое произвела на Николая телеграмма о поражении русских войск под Евпаторией, полученная им 12 февраля. Почти оправившийся от гриппа Николай переживает новый кризис - нравственный, физическое недомогание сменяется душевными муками и слезами отчаяния. Для Николая, всегда гордившегося своей невозмутимостью, это состояние необычно. Его терзает тревога за армию, за исход войны.
В 10–11 часов ночи с 17 на 18 февраля Мандт, как он пишет, не терял надежды на выздоровление государя и, сделав все нужные медицинские предписания, не раздеваясь, прилег отдохнуть до трех часов в одной из комнат дворца, оставив у постели больного доктора Карелля. В половине третьего ночи, когда он встал, чтобы идти на смену Кареллю, ему подали записку от фрейлины Антонины Дмитриевны Блудовой следующего содержания: "Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении святых Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы - иностранец, и вся ответственность падет на Вас. Вот доказательство моей признательности за Ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная Вам А. Б.". Вот в этом пункте (описание ночи с 17 на 18 февраля) официальные источники и доктор Мандт начинают сбиваться.
Мандт пишет, что он поспешил к Николаю и после осмотра его, убедившись в том, что его положение крайне опасно, что у него начало паралича, приступил к возложенной на него миссии. Николай I мужественно выслушал диагноз Мандта и попросил позвать наследника.
Почему вдруг паралич, при гриппе, почти залеченном?
Современники самым подробным образом описывают последние минуты Николая, мольбы императрицы о принятии святых Тайн, прощание с сем ей, находившимися во дворце сановниками и слугами, обряд исповеди и затем кончину его в 12 часов 20 минут пополудни 18 февраля. Но причина внезапного "паралича от этих описаний не становится понятней, скорее, наоборот. Закрадывается сомнение, что власти хотят что-то скрыть, "заговорить", отвлечь внимание.
Первый бюллетень о его болезни от 13 февраля (запись в камер-фурьерском журнале 13 февраля) появился в газетах только 18-го, когда Николай уже умирал. В прибавлениях к тому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья 17 февраля в одиннадцать часов вечера, подписанный лейб-медиками: "Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого легкого сделалось труднее". В субботу, 19 февраля, в отделе внутренних известий газеты повторили бюллетень № 2. Бюллетень № 3 от 18 февраля, четыре часа пополуночи: "Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным". И № 4 от того же числа, девять часов пополуночи: "Угрожающее Его Величеству параличное состояние легких продолжается" с припискою после подписей врачей: "Государь Император сего числа, в 3 72 часа пополуночи, изволил исповедаться и причаститься святых Тайн в полном присутствии духа". И только 21 февраля, на четвертый день после смерти Николая, был опубликован манифест о его кончине. Это невероятно. В памяти невольно встают события марта 1953 года, когда все мы читали сообщения о болезни другого властелина, тоже уже усопшего.
Естествен и логичен ход болезни императора только до 12 февраля, так говорят факты. А 12 февраля Николай получает известие из-под Евпатории, которое, по свидетельству Мандта, "положительно убило его… тут ему был нанесен последний удар". "Сколько жизней пожертвовано даром, - эти слова и эта мысль постоянно возвращались к нему. - Бедные мои солдаты!" У всех авторов воспоминаний и записок, не исключая и Киселева, остается пробел с 12 по 17 число. Это явно преднамеренное умолчание многозначительно. Камер-фурьерский журнал свидетельствует об улучшении самочувствия Николая с 13 по 16 февраля: лихорадка прошла, голова перестала болеть, ночами он не спал, но бессонница была следствием уже морального беспокойства, а никак не физического недуга.
До вечера 17 февраля, с которого Мандт начинает описание знаменательной ночи, во дворце все спокойно, спокойно именно потому, что до самой ночи и сам Мандт продолжал всех уверять, что опасности нет. Наследник, императрица, не говоря уж о дворе и широкой публике, и не подозревают о возможности скорого смертельного исхода. Но дальше начинается преднамеренный туман, пробел в изложении лейб-медика.
Он получил записку Блудовой с просьбой "не терять времени ввиду усиливающейся опасности", но каким образом Блудова могла знать о тяжелом положении больного и сообщить об этом его врачу до того, как этот врач осмотрел его и убедился, что кризис наступил? Здесь кроется неточность, точнее - умолчание. В "Воспоминаниях" Панаева мы находим следующее интересное сообщение. Когда Панаев наскоро набросал свое описание последних дней Николая I, Александр II дополнил его некоторыми деталями. Запомним: сын лично просматривает и редактирует информацию о смерти отца. Затем Панаев снова редактировал эту "удачную в литературном и политическом отношении", по выражению правительственных кругов, статью и в два часа ночи по высочайшему повелению лично распорядился в редакции четырех газет, чтобы вынули часть набранного на завтра материала и заменили привезенным им. Далее "потребовано было, - пишет Панаев, - от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя; он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил или, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьею".
Прочтя это сообщение, мы уже совсем иначе, с другой степенью доверия - а точнее, недоверия - подходим к оставленному Мандтом документу, зная, что редакция Панаева могла и записку Мандта еще более изменить в надлежащем политическом направлении.
Взяв под сомнение записку Мандта, можно позволить себе привести свидетельство некоего "неизвестного лица", сообщенное со слов доктора Карелля, коллеги лейб-медика Мандта. Это лицо рассказывает, что "17-го февраля он (Карелль - А. С.) был потребован к Императору Николаю ночью и нашел его в безнадежном состоянии и одного - Мандта при нем не было. Император желал уменьшить свои сильные страдания и просил Карелля облегчить их, но было уже поздно, и никакое средство не могло спасти его. В таком положении Карелль, зная, что не только в городе, но даже во дворце никому не известно об опасности, отправился на половину Наследника-Цесаревича и потребовал, чтобы его разбудили. Пошли разбудить и Государыню и немедля отправили напечатать два бюллетеня за два предшествующих дня". Очень интересный факт. Запомним, что будят Карелля вне очереди и зовут к умирающему, где должен был быть (но не был) дежурный врач Мандт.
Если допустить, что приведенная здесь ссылка на свидетельство Карелля достоверна, тогда так называемая записка Мандта теряет все свое значение и дело в связи с данными камер-фурьерского журнала принимает иное освещение.
События могут представляться следующим образом. В начале февраля Николай заболевает простудой, настолько, однако, незначительной, что почти не нарушается обычный ход его жизни: с 7 по 10 февраля никаких указаний на развитие болезни не встречается в камер-фурьерских журналах. И никаких жалоб для публики не дается. 10–11 февраля простуда обнаруживается легкой лихорадкой и проходит. Далее, 12-го числа Николай получает известие из Евпатории: неприятель прочно закрепился в Крыму. Это означает, что война по существу проиграна. Мало того, рушится вся внешняя и внутренняя политика и сами основы миропонимания императора Николая I. Было от чего впасть в тяжелые раздумья и оказаться во власти ночных кошмаров. Чтобы скрыть это тяжелое настроение, овладевшее Николаем, во дворце поддерживают разговоры о лихорадке, о его нездоровье. Двор обеспокоен затворничеством царя, ежедневно съезжаются во дворец лица, близкие царской фамилии, в ночь с 17-го на 18-е во дворце остается на ночь великий князь Константин Николаевич и министр двора граф Адлерберг. Предположим, что Николай действительно принял в эту ночь яд. Этим мы как будто противоречим главному нашему источнику - камер-фурьерскому журналу, который начинает бить тревогу еще 17 февраля днем.
Но на полях того же журнала встречаются три бюллетеня, содержание которых указывает на то, что во дворце ночной кризис не был неожиданностью: "Вчера была сильная лихорадка с страданием правого легкого. Всю ночь лихорадка продолжалась и мешала спать Его Величеству; извержение мокроты свободное, заметно, что и подагра участвует в болезни". "Болезнь Его Имп. Величества началась легким гриппом, а 10-го же февраля при слабых подагрических припадках обнаружилась лихорадка". "С появлением вчера страдания в правом легком лихорадка была довольно сильна. Ночь Его Величество провел без сна. Сегодня лихорадка несколько слабее и извержение легочной мокроты свободно" (на подлинном подписали: Мандт, Енохин, Карелль).
Самым важным вопросом при определении создавшегося в действительности положения является вопрос, когда камер-фурьер заносил записи в журнал? Ровность почерка, выдержанность стиля каждой ежедневной записи говорят за то, что они делались им поздно вечером, когда жизнь во дворце замирала и можно было подвести итоги дню, или на другой день поутру. При внимательном рассмотрении страниц журнала за 17 и 18 февраля можно легко заметить, что запись касательно молебна о здравии больного сделана свежими черными чернилами до слов "читана была молитва об исцелении от тяжкой болезни Государя Императора"; эта же фраза и последующие написаны явно в другой прием, везде иными, бледными, разбавленными водою, чернилами. Далее, все сообщения и бюллетени о болезни Николая за эти дни вписаны на полях журнала, тогда как вообще поля оставались чистыми и в продолжении нескольких недель на них делались записи только о событиях, пропущенных камер-фурьером.
Возникает гипотетическое, но очень соблазнительное предположение: не были ли вписаны бюллетени за 17 февраля и часть событий за этот день задним числом, то есть 18 февраля? Впечатление явно вписанного позже, текста производит только бюллетень от 18 февраля (напечатанный в газетах под номером 3): "Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным".
Когда мы рассматриваем далее страницы этого журнала, то видим, что три предыдущих вышеприведенных бюллетеня написаны тем же почерком и чернилами, что и явно вписанный бюллетень за 18 февраля. Можно предположить с достаточным основанием, что после того как 18 февраля камер-фурьер закончил свои записи, ему велели вписать на полях табели за 17-е число три бюллетеня и за 18-е - один. Чернилами, разбавленными водой, писать неудобно, и он берет свежие чернила, отчего разницы между текстом, написанным тоже свежими чернилами (текст за 17-е), и бюллетенями как будто нет, но она сразу бросается в глаза при взгляде на запись за 18 февраля и вписанный на ее полях бюллетень.
Это предположение можно, конечно, оспорить, и вписанный бюллетень, быть может, объясняется каким-нибудь случайным фактом, но, вчитываясь в бюллетень № 3 от четвертого часа пополуночи 18 февраля, удивляешься его содержанию: ведь он написан после того, как Мандт убедился, что у Николая начался паралич, после приобщения умирающего; написан тогда, когда он находился уже в агонии, а содержание бюллетеня весьма осторожно, это наводит на мысль, что все четыре бюллетеня были написаны сразу с целью создать иллюзию, что болезнь развивалась постепенно.