КАТЕРИНУШКА ЗАКАТИЛАСЬ
А вот другой мой воспитатель - домашний, звали его Катеринушкой.
Единственное, что сохранилось от Катеринушки, - фотография, на которой она снята с моей бабушкой, Марией Николаевной Коняевой. Фотография плохая, но характерная. Обе смеются до слез. Бабушка просто смеется, а Катеринушка и глаза закрыла, и видно, что слова вымолвить не может от смеха. Я знаю, отчего обе так смеются, но не скажу… Не надо!
Кто снял их во время приступа такого неудержимого смеха - не знаю. Фотография любительская, и в нашей семье она давно-давно. Катеринушка нянчила мою мать, нянчила моих братьев. Мы хотели, чтобы помогла она нам и с нашими "рунчиками" - Верочкой и Милочкой, но что-то ей помешало. Помех у нее, притом неожиданных, было немало.
Помню, что в детстве жила она в Тарасовом в одной со мной комнате, а было мне тогда лет шесть, и я открыл тогда впервые, к своему удивлению, что у женщин есть ноги. Юбки носили такие длинные, что видна была только обувь. А тут по утрам за ширмой, когда Катеринушка вставала, появлялись две ноги в толстых чулках разного цвета (чулок все равно под юбкой не было видно). Я смотрел на эти разноцветные чулки, появлявшиеся передо мной до щиколоток, и удивлялся.
Катеринушка была как родная и для нашей семьи, и для семьи моей бабушки по матери. Чуть что нужно - и появлялась в семье Катеринушка: заболеет ли кто серьезно и нужно ухаживать, ожидается ли ребенок и нужно готовиться к его появлению на свет - шить свивальнички, подгузнички, волосяной (нежаркий) матрасик, чепчики и тому подобное, заневестилась ли девушка и нужно готовить ей приданое - во всех этих случаях появлялась Катеринушка с деревянным сундучком, устраивалась жить и, как своя, вела всю подготовку, рассказывала, говорила, шутила, в сумерки пела со всем семейством старинные песни, вспоминала про старое.
В доме с ней никогда не было скучно. И даже когда кто-нибудь умирал, она умела внести в дом тишину, благопристойность, порядок, тихую грусть. А в благополучные дни она играла и в семейные игры - со взрослыми и детьми - в лото цифровое (с бочоночками), причем выкликая цифры, давала им шуточные названия, говорила приговорками и поговорками (а это не одно и то же - приговорок сейчас никто не знает, фольклористы их не собирали, а они часто бывали "заумными" и озорными в своей бессмысленности - хорошей, впрочем).
Кроме нашей семьи, семьи бабушки и ее детей (моих теток), были и другие семьи, для которых Катеринушка была родная и попав в которые не сидела сложа руки, вечно что-то делала, сама радовалась и радость эту и уют распространяла вокруг.
Легкий она была человек. Легкий во всех смыслах, и на подъем тоже. Соберется Катеринушка в баню и не возвращается. Сундучок ее стоит, а ее нет. И не очень о ней беспокоятся, так как знают ее обычаи - придет Катеринушка. Мать спрашивает свою матушку (а мою бабушку): "Где Катеринушка?", а бабушка отвечает: "Катеринушка закатилась". Такой был термин для ее внезапных уходов. Через несколько месяцев или через год Катеринушка так же внезапно появляется, как перед тем исчезла.
- Где ты была?
- Да у Марьи Иванны! Встретила в бане Марью Иванну, а у той дочь заневестилась: пригласили приданое справить!
- А где же Марья Иванна живет?
- Да в Шлюшине!
(Так в Питере называли Шлиссельбург - от старого шведского "Слюсенбурх".)
- Ну, а теперь?
- Да к вам. Свадьбу третьего дня справили.
Вспоминала Катеринушка про мою маму разные смешные истории. Пошли они вместе в цирк. Мама маленькой девочкой была с Катеринушкой в цирке первый раз и пришла в такой восторг, что вцепилась Катеринушке в шляпу, да вместе с вуалькой и содрала с нее…
Катеринушка только при своих ходила в платке, а на улице, да еще в цирке, бывала в шляпке. И в Александрийский театр она со всей семьей дедушки и бабушки ходила. Помню, рассказывала, как в антрактах в аванложу приносили кипящий самовар и вся бабушкина семья пила чай.
Таков был обычай в "купеческом" Александрийском театре, где и пьесы подбирались на вкус купеческий и мещанский (потому-то "Чайка" там и провалилась - ждали ведь фарса, тем более что и Чехов в этой среде был известен как юморист).
Катеринушка была вдовой мастера, погибшего во время какой-то заводской аварии. Она гордилась своим мужем, гордилась, что его ценили. У нее был и собственный дом в Усть-Ижоре, обращенный окнами на Неву, то есть на север, и так она любила свою Усть-Ижору и дом, что, бывало, рассказывала: "В мой дом солнышко два раза заглядывает - утром раненько поздоровается, а вечером, к закату, попрощается". Если учесть, что летом восход и закат сдвинуты к северу, то это, наверное, так и было. Но не зимой.
Никто не знал ее фамилию. Я у мамы спрашивал - не знала, но в паспорте у Катеринушки стояло отчество - Иоакимовна, и очень она не любила, если кто-нибудь называл ее Акимовной. Даже с обидой об этом рассказывала.
Как определить профессию этой милой вечной труженицы, приносившей людям столько добра (счастье входило вместе с ней в семью)? Я думаю, назвать бы ее следовало домашней портнихой.
Профессия эта совершенно сейчас исчезла, а когда-то она была распространенной. Домашняя портниха поселялась в доме и делала работу на несколько лет: перекраивала, перешивала, ставила заплатки, шила и белье, и пиджак хозяину - на все руки мастер. Появится такая домашняя портниха в доме, и начинают перебирать все тряпье и всей семьей советоваться, как и что перешить, что бросить, что татарину отдать (татары-тряпичники ходили по дворам, громко кричали: "Халат-халат", и в доме всякую ненадобность покупали за гроши).
Умерла она так же, как и жила: никому не доставив хлопот. Закатилась Катеринушка в 1941 году слабой одноглазой старухой. Услыхала она, что немцы подходят к любимой ее Усть-Ижоре, встала у моей тети Любы с места (жила тетя Люба на улице Гоголя) да и пошла в Усть-Ижору к своему дому. Дойти она не смогла и где-то погибла, верно, по дороге, так как немцы уже подошли к Неве. Привыкла она всю жизнь помогать тем, кто нуждался в ее помощи, а тут несчастье с ее Усть-Ижорой…
Закатилась Катеринушка последний раз в жизни.
О ПЕТЕРБУРГЕ МОЕГО ДЕТСТВА
Петербург и Ленинград - это совсем разные города. Не во всем, конечно, кое в чем они "смотрятся друг в друга". В Петербурге прогревался Ленинград, а в Ленинграде мелькает Петербург его архитектуры. Но сходства только подчеркивают различия.
Первые впечатление детства: барки, барки, барки. Барки заполняют Неву, рукава Невы, каналы. Барки с дворами, с кирпичом. Катали выгружают барки тачками. Быстро-быстро катят их по железным полосам, вкатывают снизу на берег. Во многих местах каналов решетки раскрыты, даже сняты. Кирпич увозят сразу, а дрова лежат сложенными на набережных, откуда их грузят на телеги и развозят по домам. По городу расположены на каналах и на Невках дровяные биржи. Здесь в любое время года, когда это необходимо, можно купить дрова. Особенно березовые, жаркие. На Лебяжьей канавке у Летнего сада пристают большие лодки с глиняной посудой - горшками, тарелками, кружками, бывают и игрушки, особенно любимые глиняные свистульки. Иногда продают и деревянные ложки. Все это привозят из района Онеги. Лодки и барки чуть-чуть покачиваются. Нева течет, покачиваясь мачтами шхун, боками барж, яликами, перевозящими через Неву за копейку, и буксирами, кланяющимися мостам трубами (под мостом трубы полагалось наклонять к корме). Есть места, где качается целый строй, целый лес: это мачты шхун у Крестовского моста на Большой Невке, у Тучкова моста на Малой Неве.
Есть что-то зыбкое в пространстве всего города. Зыбка поездка в пролетке или в извозчичьих санках. Зыбки переезды через Неву на яликах (от университета на противоположную сторону к Адмиралтейству). На булыжной мостовой потряхивает. При въезде на торцовую мостовую (а торцы были по "царскому" пути от Зимнего к Царскосельскому вокзалу, на Невском, обеих Морских, кусками у богатых особняков) потряхивание кончается, ехать гладко, пропадает шум мостовой.
Барки, ялики, шхуны, буксиры снуют по Неве. По каналам барки проталкивают шестами. Интересно наблюдать, как два здоровых молодца в лаптях (они упористее и, конечно, дешевле сапог) идут по широким бортам барки от носа к корме, упираясь плечом в шест с короткой перекладиной для упора, и двигают целую махину груженной дровами или кирпичом барки, а потом идут от кормы к носу, волоча за собой шест по воде.
Архитектура заслонена. Не видно реки и каналов. Не видно фасадов за вывесками. Казенные дома в основном темно-красного цвета. Стекла окон поблескивают среди красных дворцовых стен: окна мылись хорошо и было много зеркальных окон и витрин, полопавшихся впоследствии во время осады Ленинграда. Темно-красный Зимний, темно-красный Генеральный штаб и здание Штаба гвардейских войск. Сенат и Синод красные.
Сотни других домов красные: казарм, складов и различных "присутственных мест". Стены Литовского замка красные. Это страшная пересыльная тюрьма - одного цвета с дворцом.
Только Адмиралтейство не подчиняется - оно желтое с белым. Остальные дома также выкрашены добротно, но в темные тона.
Трамвайные провода боятся нарушить "право собственности": они не крепятся к стенам домов, как сейчас, а опираются на трамвайные столбы, заслоняющие улицы. Что улицы! - Невский проспект. Его не видно из-за трамвайных столбов и вывесок. Среди вывесок можно найти и красивые. Они карабкаются по этажам, достигают третьего - повсюду в центре: на Литейном, на Владимирском. Только площади не имеют вывесок, и от этого они еще огромнее и пустыннее. А в небольших улицах висят над тротуарами золотые булочные крендели, золотые головы быков, гигантские пенсне и пр. Редко, но висят сапоги, ножницы. Все они огромные. Это тоже вывески.
Тротуары перегорожены подъездами, козырьками, держащимися на металлических столбиках, опирающихся на противоположный от дома край тротуара. По краю тротуара - нестройные ряды тумб. У очень многих старинных зданий встречаются вместо тумб вкопанные старинные пушки. Тумбы и пушки оберегают прохожих от наезда телег и пролеток. Но все это мешает видеть улицу, как и керосиновые фонари единого образца с перекладиной, к которой прислоняют фонарщики свои легкие лесенки, чтобы зажечь, потушить, заправить, почистить.
В частые праздники - церковные и "царские" - вывешиваются трехцветные флаги. На Большой и Малой Морских трехцветные флаги свешиваются на канатах, перетянутых через улицы от дома к противоположному.
Но зато какие красивые первые этажи главных улиц! Парадные двери содержатся в чистоте. Их полируют. У них красивые начищенные медные ручки (в Ленинграде их снимут в 20-е годы в порядке сбора меди для Волховстроя). Стекла всегда чистые. Тротуары чисто метут. Они украшены зелеными кадками или ведрами под водосточными трубами, чтобы дождевая вода меньше выплескивалась на тротуары.
Дворник" в белых передниках выливают из них воду на мостовую. Из парадных изредка появляются швейцары в синих с золотом ливреях - передохнуть воздухом. Они не только в дворцовых подъездах, но и в подъездах многих доходных домов. Витрины магазинов сверкают чистотой и очень интересны - особенно для детей. Дети оттягивают ведущих их за руки мам и требуют посмотреть в игрушечных магазинах оловянных солдатиков, паровозики с прицепленными вагончиками, бегущие по рельсам. Особенно интересен магазин Дойникова в Гостином дворе на Невском, славящийся большим выбором солдатиков.
Аптеки видны издалека. В окнах аптек выставлены декоративные стеклянные вазы, наполненные цветными жидкостями: зелеными, синими, желтыми, красными. По вечерам за ними зажигают лампы.
Особенно много дорогих магазинов по солнечной стороне Невского ("солнечная сторона" - это почти официальное название четных домов Невского). Запомнились витрины магазинов Тэта с поддельными бриллиантами. Посередине витрины устройство с вечно крутящимися лампочками: бриллианты сверкают, переливаются.
Асфальт - это теперь. А раньше - тротуары из известняка, а мостовые - булыжные. Известняковые плиты добывались с большим трудом, но зато выглядели красиво. Еще красивее были огромные гранитные плиты на Невском. (Они остались на Аничковом мосту. Многие гранитные плиты перенесены сейчас к Исаакию.) На окраинах бывали тротуары из досок. Вне Петербурга, в провинции, под такими деревянными тротуарами скрывались канавы, и, если доски изнашивались, можно было угодить в канаву, но в Петербурге даже на окраинах тротуары с канавами не делались.
Мостовые по большей части - булыжные, их надо было содержать в порядке. Летом приезжали крестьяне подрабатывать починкой булыжных мостовых и сооружением новых. Надо было подготовить грунт из песка, утрамбовать его вручную, а потом вколачивать тяжелыми молотками каждый булыжник. Работали сидя.
Мостовщики обматывали ноги и левую руку тряпками - случайно можно было попасть себе молотком по пальцам или по ногам. Смотреть на этих рабочих без жалости было невозможно. А как красиво подбирали они булыжник к булыжнику, плоской стороной кверху! Это была работа на совесть, работа художников своего дела. В Петербурге булыжные мостовые были особенно красивы: из разноцветных обкатанных гранитных камней. Особенно нравились мне булыжники после дождя или поливки. (О торцовых мостовых писалось много - в них также были своя красота и удобства. Но в наводнение 1824 года они погубили многих: всплыли и потащили за собой прохожих.)
Звуки Петербурга!
Конечно, в первую очередь вспоминаешь цоканье копыт по булыжной мостовой. Ведь и Пушкин писал о громе Медного Всадника "по потрясенной мостовой". Но цоканье извозчичьих лошадей было кокетливо-нежным. Этому цоканью мастерски умели подражать мальчишки, играя в лошадки и щелкая языком. Игра в лошадки была любимой игрой детей. Цоканье копыт и сейчас передают кинематографисты, но вряд ли они знают, что звуки цоканья были различными в дождь или в сухую погоду. Помню, как с дачи, из Куоккалы, мы возвращались осенью в город и площадь перед Финляндским вокзалом была наполнена этим "мокрым цоканьем" - дождевым. А потом - мягкий, еле слышный звук катящихся колес по торцам и глуховатый "вкусный" топот копыт по ним же - там, за Литейным мостом. И еще покрикивания извозчиков на переходящих улицу: "Э-эп!" Редко кричали "берегись" (отсюда - "брысь"): только когда лихач "с форсом" обгонял извозчичью пролетку. Ломовые, размахивая концом вожжей, угрожали лошадям (погоняли их) с каким-то всасывающим звуком.
Кричали газетчики, выкликая названия газет, а во время первой мировой войны - и что-нибудь из последних новостей. (Приглашающие купить "выкрики" - пирожки, яблоки, папиросы - появились только в период нэпа.)
На Неве гудели пароходы, но характерных для Волги криков в рупоры в Петербурге не было: очевидно, было запрещено. По Фонтанке ходили маленькие пароходики Финляндского пароходного общества с открытыми машинами. Виден был кочегар. Тут и свист, и шипение пара, и команды капитана!
Одним из самых "типичных" уличных звуков Петербурга перед первой мировой войной было треньканье трамваев. Я различал четыре трамвайных звонка. Первый звонок - перед тем как трамваю тронуться. Кондуктор (до войны - всегда мужчина в форме) на остановках выходил с задней площадки, пропускал всех садящихся вперед, сам садился последним и, когда становился на ступеньку вагона, дергал за веревку, которая шла от входа к звонку у вагоновожатого. Получив такой сигнал, вагоновожатый трогал вагон. Эта веревка шла вдоль всего вагона по металлической палке с прикрепленными кожаными петлями, за которые могли держаться стоящие в трамвае. В любом месте трамвая кондуктор мог позвонить вагоновожатому. И это был второй тип звонка. Вагоновожатый предупреждал неосторожных прохожих с помощью еще одного звонка, действовавшего от ножной педали. Здесь вагоновожатый звонил иногда довольно настойчиво, и звук этот часто слышался на улице с трамвайными линиями. Потом появились электрические звонки. Довольно долго ножные педальные звонки действовали одновременно с ручными электрическими. Грудь кондуктора была украшена многими рулонами с разноцветными билетами. Билеты разных цветов продавались по "станциям" - на участки пути, и, кроме того, были белые пересадочные билеты, с которыми можно было пересесть в определенных местах на другой маршрут. Все эти маршруты указаны в старых путеводителях по Петербургу. Время от времени, когда кончался тот или иной отрезок пути и надо было брать новый билет, кондуктор громко возглашал на весь вагон: "Желтым билетам станция!" Или: "Зеленым билетам станция!" Или: "Красным билетам станция!" Интонация этих "возглашений" запомнилась мне на всю жизнь: в школу я ездил на трамваях.
Очень часто были слышны на улицах звуки военных оркестров. То полк шел по праздникам и воскресным дням в церковь, то хоронили генерала; ежедневно шли на развод караула к Зимнему преображенцы или семеновцы. На звуки оркестра сбегались все мальчишки: потребность в музыке была большая. Особенно интересно было, когда выделенные для похорон войсковые подразделения возвращались с кладбища: тогда полагалось играть веселую музыку. С веселыми маршами шли в церкви, но, разумеется, не в Великий пост. Были и "тихие" звуки: звенели шпоры военных. За звоном своих шпор офицеры следили, шпоры часто делались серебряными. На Невском и на прилегающих улицах (особенно у Гостиного двора, на углу Невского и Садовой) торговцы продавали детям надутые легким газом взлетавшие шарики: красные, зеленые, синие, желтые и самые большие - белые, с нарисованными на них петухами. Около этих продавцов всегда было оживленно. Продавцов было видно издали по клубившимся над их головами связкам веселых шариков.
В моем детстве на улицах уже не продавали сбитень, но отец помнил и любил рассказывать о сбитне. Он хорошо подкреплял прохожих, особенно в мороз. Сбитенщик закутывал самовар в особый ватник, чтобы не остыл, и носил его на спине, а кран открывал из-под левого локтя. Сбитень - это смесь кипятка с медом и разными специями, чаще всего с корицей. По словам отца, сбитенщики в старину кричали: "Сбитню горячего!" Я запомнил слова отца: не "сбитня", а именно "сбитню".
А по утрам с окраин города, особенно с Выборгской стороны, доносились фабричные гудки. Каждый завод можно было узнать по гудку. Гудели три раза, созывая на работу, - не у всех были часы. Эти гудки были тревожными, призывными…
Как ребенка, меня всегда тянуло заглянуть за фасады домов: что там? Но об этом я больше узнавал из рассказов взрослых.
Магазины. Впрочем, помню те, в которые заходил с матерью: "Колониальные товары" (кофе, чай, корица, еще что-то), "Бакалея", "Суровский магазин" (ткани, нитки), "Булочная", "Кондитерская", "Писчебумажный магазин". Слова "продукты" в нынешнем значении не было ("продукты" - только "продукция чего-то"; "продукты сельского хозяйства" - стали говорить на моей памяти). На рынок ходили за "провизией". Продавцы назывались приказчиками. Помню дисциплину этих продавцов в магазинах "Масло". Стояли они на шаг назад от прилавка, заложив руки за спину. При появлении покупателя приказчик делал шаг ему навстречу и опускал руки. Это невольно заставляло покупателя к нему подойти. Масло и сыр давали пробовать на кончике длинного ножа.