По старой памяти он рассуждает с Сережей о братстве, о Прекрасной Даме, но… Смысл этой игры уже утерян. Белого терзают его поэтические концепции, неразделенная любовь к Любови Дмитриевне, братская привязанность к Блоку. Но самое главное, его терзает разлад, который изнутри подтачивает их отношения с Блоком. К тому же он не может не видеть и тем более не замечать раздражительность Любови Дмитриевны. А раздражает ее буквально все. Поклонение, которым ее пытаются окружить и Белый и Соловьев, – угнетает, излишняя болтливость Сергея кажется надуманной и фальшивой.
А Соловьев все пытается вернуть Блока к минувшему лету, в особую атмосферу, царившую в Шахматове, когда им так хорошо втроем. Он яростно возражает против новых мотивов в поэзии Блока, и требует вернуть "зори". Блок все больше молчит, замыкаясь в себе, а если и начинает говорить, то в каждом его слове сквозит горькая ирония, которая позже найдет свое отражение в роковом "Балаганчике". Он напишет:
И сидим мы, дурачки, -
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки,
Задом наперед.
А Сергей Соловьев и Белый, словно не понимая, что все ушло безвозвратно, опять твердят:
Отлетим в Лазурь!
И они опять ставят Блоку в пример Брюсова. Он маг! Он явно не дурачок! Он гений! Вот он-то обожает звучные стихи и знает, как заставить их полюбить. Блок на это отвечает последним и поистине гениальным "Стихом о Прекрасной Даме":
Ты в поля отошла без возврата
Да святится Имя Твое!
Атмосфера между ними накаляется все больше и больше. Да и Александра Андреевна чувствует себя все хуже и хуже. Ей уже разонравился Соловьев, раздражает Белый, она откровенно тяготится их обществом. И вскоре, как и положено, наступает развязка. Сергей ссорится с Александрой Андреевной, и уезжает из Шахматова. Блок, разумеется, берет сторону матери, Белый – Сергея. Он тоже уезжает, но перед отъездом запиской объясняется Любови Дмитриевне в любви. Та рассказывает обо всем свекрови и мужу. Осенью Блок и Белый обмениваются многозначительными письмами, обвиняя друг друга в изменах идеалам дружбы, и тут же каются во всех мыслимых и немыслимых грехах. Любовь Дмитриевна пишет Белому, что остается с Блоком. Белый отвечает ей, что он порывает с ней, потому что понял, что в его любви не было "ни религии, ни мистики".
А она в своих воспоминаниях напишет: "Весна этого года – длительный "простой" двадцатичетырехлетней женщины. Не могу сказать, чтобы я была наделена бурным темпераментом южанки, доводящим ее в случае "неувязки" до истерических, болезненных состояний. Я северянка, а темперамент северянки – шампанское замороженное… Только не верьте спокойному холоду прозрачного бокала – [все возможности] весь искрящийся огонь его укрыт[ы] лишь до времени. К тому же по матери я и казачка (мама – полуказачка, полушведка). Боря верно учуял во мне "разбойный размах"; это было, это я знаю. Кровь предков, привыкших грабить, убивать, насиловать, часто бунтовала во мне и толкала на свободолюбивые, даже озорные поступки.
Той весной, вижу, когда [я] теперь оглядываюсь, я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать".
А что же Блок? Он изменился еще больше. Волосы утратили золотистый блеск, румянец поблек. С него словно содрали всю кожу и остались одни оголенные нервы. В нем огромной, сметающей все на своем пути, поднимается волна беспокойства, волна ненависти против всякого рода болтовни, публичности, пустых свар между новомодными литературными журналами. В одиночестве он бродит по островам, вдоль набережных, полных заводского шума… Он получает странное, щемящее и можно даже сказать извращенное удовольствие среди пьющих, плачущих женщин. Они дарят ему покупные ласки, и на какое-то время беспокойство отпускает его. А иногда… Когда черная тоска становится совсем уже нестерпимой, он точно потерянный блуждает по улицам Васильевского острова, и ноги сами приносят его к Смоленскому кладбищу, где похоронены его обожаемые дедушка и бабушка. А за оградой, там, где заканчивается кладбище, начинается море… Он может стоять часами и смотреть, как пламенеет багровый закат. Потом, вспоминая эти годы, он напишет: "Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева…"
Брюсов, "аргонавты" уже ушли в прошлое. И может быть, именно прежним товарищам обращены его строки:
Ибо что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей.
Однако… Верно, что свято место пусто не бывает и место одних лучших друзей вскоре занимают другие. Именно тогда в жизнь Блока входят Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Люди, которые в начале двадцатого века считались центром притяжения русской элиты. Они были больше, чем муж и жена. Их скорее можно было назвать своеобразной партией или организацией. Он – предтеча великого обновления в русской литературе. Она – умнейшая женщина своего времени, утонченная, красивая, элегантная, со странными зелеными глазами и роскошными рыжими волосами. Она умела привлечь к себе тех, кто ей нравился, и оттолкнуть тех, кто ее не признавал. Блока они допустили к себе не сразу. Долго присматривались. Когда он впервые пришел к ним в дом, госпожа Гиппиус, достав лорнетку, пристально посмотрела на него. В этом взгляде было все. И симпатия, и приветствие, и в то же время скепсис. Она смотрит и не понимает, зачем он, поэт, женился на вполне заурядной девушке. И что хорошего можно ждать от такого брака? У творческого человека и в личной жизни должно быть все не просто, необычно. А тут… Все так пресно.
Блок тоже относился к ним по-разному. Временами они казались ему единомышленниками, временами злился, считая, что они слишком давят и видят в нем свою собственность. А что же было на самом деле? Наверное, те отношения, которые были для Блока идеальными. И у Гиппиус, и у Мережковского было достаточно недостатков. Но… Они оба были поделать Блоку. И все втроем могли многое друг другу дать.
После разрыва с Белым мир для Блока, да и вся его жизнь разделилась на две части. К первой, куда входили "аргонавты", он испытывал безразличие, ко второй… немногочисленной, куда допускались лишь избранные, щемящий трепет. Он бесконечно дорожил этими людьми, не мог без них жить и был в вечном страхе за них. К избранному относились не только люди. В первую очередь – Петербург, а затем – Шахматове. Иногда ему казалось, что они принадлежат только ему.
В это время Блок достаточно часто и много размышляет о судьбах русских поэтов. Он анализирует век девятнадцатый и не подозревает, каким страшным станет двадцатый. И не только для поэтов, а для России в целом. Но пока еще до катаклизмов далеко. И хотя их отголоски временами дают о себе знать, в целом жизнь течет в привычном русле. Поэтому можно спокойно обратиться к прошлому. Которое и вызвало у Блока признание, вскоре ставшее классическим определением трагических судеб: "Лицо Шиллера – последнее спокойное лицо в Европе". Да… Жаль только, что среди русских поэтов не часто встретишь спокойные лица. Слишком жестока к ним была жизнь. Пушкин в тридцать семь, а Лермонтов в двадцать семь пали на дуэлях, которые можно было предотвратить. Рылеев повешен. Фет, уже будучи на пороге смерти, в весьма преклонном возрасте – ему было семьдесят, пытался распороть себе живот. Аполлон Григорьев, одаренный Феофанов, гибнут от пьянства и нищеты. Жизнь Тютчева – непрерывная вереница страданий. А уж о тех судьбах, которые не сбылись, нечего и говорить – им нет числа.
И именно в этот период времени для него особенно важными и значимыми становятся близкие ему люди. Теперь как никогда он ощущает, какими крепкими нитями связан с матерью. Появляются строчки в дневнике: "Мы с мамой частенько находимся по отношению к земному в меланхолическом состоянии". Два тома их переписки свидетельствуют о неизменной нежности и постоянной тревоге друг о друге. Конечно, с Александрой Андреевной, страдавшей острыми приступами душевного расстройства, уживаться становилось все труднее и труднее, ее нервозность, раздражительность с годами лишь возрастали, но… Она была неотъемлемой частью его самого, она принадлежала ему целиком и полностью, и его любовь к ней не иссякала. Только с ней он мог делиться самым сокровенным, своими душевными муками и терзаниями. "Конечно, я не буду стараться устраивать раздоры, даже напротив, постараюсь не злиться, потому что нервы и так расстроены, а всевозможных дел сколько угодно. Но едва ли я буду много разговаривать". И далее он пишет: "Жду, чтобы люди изобрели способ общения, годный и тогда, когда вырван грешный язык. Лучшие слова уже плесневеют".
После революции 1905 года, находясь под сильным впечатлением от увиденного, Блок пишет матери: "Достоевский воскресает в городе… Опять очень пахло Достоевским. Пошли к устью Фонтанки за Калинкин мост и сидели на взморье на дырявой лодке на берегу, а кругом играли мальчишки, рисовал оборванный художник и где-то далеко распевали броненосцы".
В этом же году Блоки переезжают на другую квартиру. Александра Андреевна переживает, не станет ли сын отдаляться от нее.
За переезд было много обстоятельств, против – только одно: любовь матери. В это же время Блок становится невероятно моден. Он желанный гость в башне у Вячеслава Иванова, на воскресных приемах у Сологуба и у Мережковского. Он известный поэт, и от славы порой уже нигде не скрыться. Но его стихи по-прежнему пронизывает горькая ирония и отчаяние. Во время одиноких блужданий по городу он выискивает самые жалкие притоны, словно там ждет его желанная отдушина, и понимание, которое он так тщетно пытается найти в своем мире. В его стихах, письмах, статьях и даже на фотографиях отражается постоянно нарастающая смертная, неотступная тоска, словно все двадцать четыре года были постоянным душевным надрывом.
Смолк смех, постепенно исчезла и улыбка. Он все реже и реже вступает в разговоры и наконец совсем умолкает. Некогда румяное лицо пожелтело, потом обрело землистый оттенок. Волосы из золотистых стали пепельными и начали выпадать. А в стихах уже однозначно догорели и "зори" и "закаты". Остались одни туманы, снежные бури и вьюги. Пурпурный воздух превратился в лиловый, затем посерел, почернел. Внутренняя музыка, которая звучала в нем с самого детства, в которой ему слышалось дыхание вселенной, удаляется и…стихает вовсе.
Любовь Дмитриевна почувствовала себя ненужной мужу. И тут опять в ее жизни появляется Белый, который все настойчивее зовет ее бросить Блока и жить с ним. Белый говорит с Блоком – и тот отстраняется, предоставив решение жене. Она снова рвет с ним, снова мирится, опять рвет… Белый пишет Блоку письма, в которых умоляет его отпустить Любовь Дмитриевну к нему, Блок писем даже не вскрывает.
Однако Белый успокоиться не может. Он приезжает в Петербург. В ресторане Панкина происходит встреча четы Блоков и Белого, закончившаяся очередным примирением. Вскоре Белый уезжает обратно в Москву, но возвращается оттуда злой: Блок опубликовал пьесу "Балаганчик", в которой осмеял и московских "аргонавтов", и сложившийся любовный треугольник, и самого себя. Новые письма, новые объяснения и ссоры… Особое негодование у Белого вызвала фигура Коломбины – в образе глупой картонной куклы Блок изобразил его Прекрасную Даму, Любовь Дмитриевну…
На самом деле пьеса "Балаганчик" – это очень значимое для Блока произведение. Театрик канатных плясунов, где печальный Пьеро ждет свою Коломбину. Но ее, увы, отнимает у него разбитной Арлекин. Блок не случайно делает Прекрасную Даму из картона, а небо, куда улетают влюбленные, – из папиросной бумаги. Из смертельной раны покинутого любовника течет не кровь, а клюквенный сок. На это смотрят "мистики", они стоят, разинув рты, и даже перестают бормотать свои теории…
А. Белый и С. Соловьев не приняли нового направления в поэзии Блока. Тон их критики был крайне резким и даже враждебным. Некоторые строчки они отнесли на свой счет и чувствовали себя обиженными. Белый не стеснялся в выражении своих чувств: "Подделка под детское и идиотское… Блок перестал быть Блоком… Стихи возмутили меня".
Блок не предполагал, что его маленькая лирическая мистерия "Балаганчик" будет поставлена на сцене и станет событием в театральной жизни Петербурга. Постановку осуществил В. Э. Мейерхольд в театре В. Ф. Комиссаржевской. Благодаря Мейерхольду, музыке М. А. Кузмина и декорациям художника Н. Н. Сапунова спектакль получился красивым и поэтичным. Блок назвал постановку идеальной и посвятил "Балаганчик" Всеволоду Мейерхольду.
В одном из писем к Белому Блок назвал "Балаганчик" "ничтожной декадентской пьеской не без изящества". Но, видно, было в этой "декадентской пьеске" что-то близкое духу времени, если на спектаклях, по словам очевидцев, творилось "какое-то столпотворение". В зале попеременно раздавались возмущенные крики, свист, хохот, заглушаемые бурей аплодисментов. В символических образах пьесы часть зрителей увидела намеки на политическую ситуацию в стране.
В августе 1906 года Блоки приезжают к Белому в Москву – в ресторане "Прага" происходит тяжелый разговор, закончившийся сердитым бегством Белого. Он все еще думает, что любим, и что только обстоятельства и приличия стоят на его пути. Белый приезжает в Петербург и идет к Блокам, чтобы окончательно расставить все точки над "i". Его проводят в кабинет поэта. Потом Белый вспоминал: "А Саша молчал, бездонно молчал. И мы пришли с нею к Саше в кабинет… Его глаза просили: "Не надо". Но я безжалостно: "Нам надо с тобой поговорить". И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: "Что же? Я рад". И… по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами…. Я все ему сказал. Как обвинитель… Я был готов принять удар… Нападай!.. Но он молчал… И… еще тише, чем раньше… повторил: "Что ж… Я рад…" Она с дивана, где сидела, крикнула: "Саша, да неужели же?" Но он ничего не ответил. И мы с ней оба молча вышли… Она заплакала. И я заплакал с ней… А он… Такое величие, такое мужество! И как он был прекрасен в ту минуту…"
Да… эта сцена очень зрима. Вот они, недавние друзья, стоят напротив друг друга в кабинете Блока. Когда Белый объявил, что должен объясниться, в лице Блока что-то дрогнуло. Он был совершенно не приспособлен к выяснению отношений, не умел доказывать и убеждать, не считал нужным обнаруживать свои чувства. Выслушав Белого, коротко ответил: "Ну что же – я рад…" Люба обессиленно опустилась на стул, и когда Белый ушел, разрыдалась. Она поняла, что с Белым у нее все закончилось. Они расстались навсегда. Но Саша! Неужели она ему настолько безразлична, что ему все равно, будет ли она верна или же станет изменять с каждым, кто попадется?
Поездка в Италию с Белым не состоялась, поскольку не могла состояться в принципе. Любовь Дмитриевна написала ему, что между ними все кончено. Белый был в отчаянии, его захлестывала ярость, он писал письма с угрозами и даже замышлял самоубийство. В его воспоминаниях есть такие слова: "Сколько дней – столько взрывов сердца, готового выпрыгнуть вон, столько же кризисов перетерзанного сознания".
Летом в Шахматово приезжает секундант Белого – Эллис, который привозит Блоку вызов на дуэль. Встретили его радушно, накормили обедом и убедили, что повода стреляться просто не существует… Белый устал, у него нервное перенапряжение. И будет очень здорово, если Эллис сможет убедить Белого отказаться от своей безумной затеи. Эллис успешно справился с поручением. Белый не стал повторять свой вызов, но… боль и обида были так сильны и так рвались наружу, что вскоре в журнале "Золотое руно" появился рассказ Белого "Куст" с незатейливым сюжетом про то, как бездушный царь удерживает прекрасную девушку, пряча ее от Иванушки. В этой банальной сказочке было столько ядовитых намеков и они были так прозрачны, что теперь не на шутку обиделась Любовь Дмитриевна. И не только на Белого. Ей было горько, что, несмотря на все действия Белого, Блок держался спокойно, не выказывал ни обиды, ни раздражения. Любовь Дмитриевна написала Белому, что не желает иметь с ним ничего общего.
Со временем душевная боль утихла, обиды сгладились, и отношения между Белым и Блоком возобновились, хотя трещина в них осталась. Через несколько лет пережитые страдания переплавились в литературном творчестве Белого и выплеснулись на страницы романов "Серебряный голубь" и "Петербург".
Глава 9
Другая женщина
Можно было бы предположить, что после несостоявшейся дуэли отношения между Белым и Блоком закончатся. Нет… Этого не произошло. Нечто незримое и необъяснимое притягивало их друг к другу. И вот они вновь пытаются делать хорошую мину при плохой игре – будто ничего не произошло.
Однако… В следующем году (1907) между ними опять возникают разногласия. Поводом послужили последние сочинения Блока – сборник стихотворений "Нечаянная Радость". Новый поэтический сборник разительно отличался от "Стихов о Прекрасной Даме". Образы, настроение, мелодия стихотворений – все было другим. Казалось, поэт устал вглядываться в небесную высь и позволил себе посмотреть вокруг. Вместо небесного града и светлого лика он увидел лесные топи, населенные болотными тварями; современный город с усталыми, измученными людьми; кровь и жертвы начавшихся восстаний. И все же неуютная, уродливая жизнь одаривала поэта нечаянной радостью – золотыми красками осени, узорным кружевом листвы, тишиной замирающей природы:
Волновать меня снова и снова,
В этом тайная воля твоя,
Радость ждет сокровенного слова,
И уж ткань золотая готова,
Чтоб душа засмеялась моя!
Блок собирался посвятить "Нечаянную Радость" Белому, но незадолго до выхода книги снял посвящение и объяснил свое решение так: "Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только потому не посвящаю Тебе этой книги" (письмо от 9 августа 1906 года). Через много лет, уже после смерти Блока, Белый признал свою критику несправедливой. В воспоминаниях он назовет "Нечаянную Радость" замечательной книгой.
В 1907 году Блок и Белый участвовали в полемике, связанной с творчеством писателей-реалистов. Журнал "Золотое руно" напечатал статью Блока "О реалистах". Она явилась ответом символистам, которые ополчились на М. Горького и других авторов, объединившихся вокруг горьковских сборников "Знание". Защищая Горького, Блок писал о его искренности, интуиции, хорошем знании жизни. Отметил он и "могущественное дуновение таланта" Л. Андреева, и интересную повесть Скитальца. Далеко не все нравилось Блоку в сочинениях реалистов, и об этом тоже говорилось в статье. В целом обзор давал полную и объективную картину текущей литературной жизни.