Было это так. Мы с моей напарницей в очередной раз вышли на задание. Поскольку опыта у нас еще не было, нам не разрешали выходить за пределы линии обороны, мы должны были находиться в траншее, изучать оборону противника, засекать огневые точки, наблюдательные пункты, следить за возможными передвижениями немцев и определять возможные цели для последующего их поражения. Стрелять разрешалось лишь в исключительных случаях и только наверняка.
В тот день наша вахта на передовой затянулась, мы уже замерзли и устали, но не уходили. Вдруг вижу: прямо против того места, где мы находились, по траншее, ведущей из тыла на передовую, в полный рост, не пригибаясь, идет немец. Этот участок передовой противника был открытым, все просматривалось как на ладони, поэтому немцы всегда торопились пройти его быстрее и пригибаясь пониже. А этот - или только что прибывший, или бесшабашный какой-то - шел во весь рост, не торопясь. Принимаю решение: стрелять! Затаив дыхание, тщательно прицеливаюсь, плавно нажимаю курок. Немец нелепо взмахивает руками и как-то боком валится вниз. Подождав немного, мы с напарницей уходим, договорившись с солдатами, что они понаблюдают за тем немцем. На следующий день они рассказали, что долго наблюдали, не поднимется ли немец. Нет, не поднялся, дотемна за ним никто не приходил, и вообще не заметно было даже обычного в это время движения. Очевидно, я попала в цель. Доложили командиру. Вечером выстроили все отделение, мне объявили благодарность.
Сложные чувства обуревали меня в тот день. С одной стороны, я была рада, что открыла боевой счет. С другой стороны, когда убиваешь человека, даже если это враг, то становится не по себе. Помню, весь тот вечер меня слегка подташнивало, знобило, думать об убитом не хотелось.
Потом это прошло. Столько довелось увидеть зла, сотворенного фашистами, что я не испытывала уже никакой жалости к тем, кого убивала. Страшно признаться, но уничтожение немцев стало просто делом, обязанностью, которую надо было выполнять хорошо. В противном случае они убьют тебя.
Ненадолго прерываю повествование, чтобы рассказать о необычной находке. Я уже почти закончила работу над воспоминаниями и занялась отбором фотографий, чтобы сделать специальный альбом для иллюстрации описанного периода моей жизни. Было это в марте 2000 года. Неспешно перебирала старые фотографии, бумаги. И вдруг мне попадается письмо, которое ровно пятьдесят пять лет тому назад (1 марта 1945 года) я отправила с фронта своей подруге по заводу Юле Ларгиной. Много лет спустя, не помню, в связи с чем, она переслала это письмо мне в Москву. И вот я держу в руках фронтовой треугольник, раскрываю и медленно прочитываю его. К своему удивлению, узнаю, что первого фашиста я уничтожила совсем не так, как описала выше. Оказывается, то была совсем другая история. Что же касается первого немца, убитого мной, воспроизведу события точно по тексту письма, ничего не исправляя и не редактируя.
"Ты спрашиваешь, что я ощущала перед первым боем. Трудно даже определенно выразить это. Я волновалась, а иногда нападало какое-то безразличие. Казалось, что все равно, что будет. Сейчас я имею на счету уже не 2 фрица, а больше. Только в обороне я уничтожила 4 фрица, а сколько в наступлении - не знаю, не считала. В общем, счет продолжается. Описать первый бой трудно, а как убила первого фрица, могу описать.
Это было в обороне. Стоял замечательный день. Ярко светило солнце, и снег искрился в поле. Мы как раз получили новые маскхалаты, надели их и пошли на "охоту". Идем все одинакового роста, в одинаковых халатах, как медвежата. Осторожно подобрались к своим траншеям, спрыгнули туда и пошли на свои посты. Это была первая наша "охота". Я очень волновалась, ведь до этого никогда не приходилось видеть фрицев. И вот стоим. Час стоим, 2, 3, 4 часа, а все никого не вижу. Я уже начала беспокоиться, что не только убить, а даже увидеть никого не смогу. И вот было уже часа 3 дня, когда мой наблюдатель крикнул: "Фрицы!" У меня даже в глазах потемнело. Я прильнула к оптике, гляжу, из леса идут 2 фрица. Во весь рост. И видно их хорошо, как на ладошке. У меня дыхание сдавило. Я выстрелила, но поспешила и не попала. Быстро перезарядила винтовку и выстрелила второй раз. На этот раз пуля попала в цель. Один фриц свалился, а другому удалось улизнуть в лес. И хоть я видела своими глазами, и другие видели это, но мне никак не верилось, что я своими собственными руками убила фрица. С каким настроением я шла обратно! Пришли девчата, поздравляют меня. Командир роты вынес благодарность. В моей снайперской карточке появилась первая единица. Так я открыла свой боевой счет".
Вот, оказывается, как все было в первый раз. Удивительно, но этот эпизод я совершенно не помню и, если бы не чудом сохранившееся письмо, не вспомнила бы, скорее всего. А ранее описанный эпизод был, его я помню отчетливо, причем, если можно так сказать, всей кожей, физически ощущаю тогдашнее мое состояние. Возможно, обостренному восприятию того случая способствовали какие-то обстоятельства. Поэтому я решила ничего не менять в тексте. Пусть все остается в прежнем виде, как вспомнилось.
Всего на моем счету числится восемь уничтоженных фашистов. Но на самом-то деле как их сосчитаешь? Когда мы находились в окружении в Ландсберге, сутками не выходили из окопов, за день отражали по шесть-восемь немецких атак и стреляли, стреляли, стреляли до потемнения в глазах, как определить, кто и сколько врагов уничтожил? Стреляла я, стреляли рядом стоявшие в окопах солдаты, стреляли пулеметчики… Как сосчитать, сколько пало от твоей пули? Поэтому я всегда с некоторой долей скептицизма относилась ко всем подобного рода подсчетам. Это не означает, однако, что я подвергаю сомнению заслуги тех, кто из своей снайперской винтовки уничтожил десятки фашистов. Просто я считала по-своему. Поэтому мои восемь - это то, что было подтверждено наблюдателями, и в основном цели, уничтоженные по заданию.
Так было и в тот раз, когда мне приказали уничтожить вражеского снайпера, незадолго до этого прибывшего на участок нашего полка и доставлявшего нам много неприятностей.
Однажды нас с напарницей вызвал командир. Поступил приказ: во что бы то ни стало уничтожить немецкого снайпера. Выбор пал на нас.
Получив приказание, мы стали тщательно готовиться к этой опасной и ответственной операции. Все понимали, что наш противник - очень опытный снайпер, не чета нам. Его никак не удавалось засечь: сделал выстрел - и исчез, будто растаял, иногда не появлялся несколько дней. Через какое-то время появляется, но уже в другом месте. И каждый раз он стрелял с новой позиции. Нам предстоял сложный поединок. Поэтому с помощью наших друзей-разведчиков мы тщательно, метр за метром, еще раз визуально "прощупали" оборонительную линию немцев на нашем участке, прикинули, где мог появиться снайпер. Облюбовали несколько позиций для себя. Ведь большого опыта у нас не было, поэтому нам требовалась очень серьезная подготовка.
И вот наступил решающий день, когда мы вышли на передовую с четкой целью - начать "охоту" на немецкого снайпера. Заняли свои места - я в пулеметном гнезде, а чуть поодаль от меня, в траншее, - моя напарница. Стоим, ждем, наблюдаем. Время тянется медленно. Становится холодно, но побегать или просто подвигаться нельзя, можно немца прозевать и себя обнаружить. У "соседей" - тишина, никакого движения, никакой стрельбы. Тоже замерзают, наверное, при таком-то морозе. Мы уже устали, продрогли, глаза начали слезиться от напряжения. Вдруг мне пришла в голову мысль. "Подними над бруствером шапку", - говорю напарнице. Быстро сообразив, что требуется сделать, она отошла от меня на 3–4 метра, надела на палку какую-то шапку, чуть приподняла ее над бруствером, опустила, через несколько шагов еще раз приподняла, будто человек идет по траншее. И вот - выстрел, четкий, сухой, точное попадание в шапку. Только один выстрел, второго не последовало. Это он! По звуку я примерно определила, откуда раздался выстрел. Гляжу, чуть наискосок от меня на нейтральной полосе куст вроде бы немного качнулся. Нет, даже не куст, а какая-то тень на снегу мелькнула и замерла. Вот он где! Я прицелилась. Выстрел! Мгновенно меняю позицию и прилипаю к окошечку в амбразуре. Теперь уже ясно вижу, как закачался куст, с него посыпался снег. Потом еще раз качнулся - и все. Мы с напарницей продолжали наблюдение, солдаты в траншее тоже с интересом ждали, что будет дальше. Ничего, все тихо, спокойно, на мой выстрел с той стороны никто не ответил, хотя обычно на наши выстрелы следовал ответный залп.
Уже начало смеркаться, когда мы вернулись с передовой. Уставшие, озябшие, мы были несколько возбуждены, нам хотелось узнать о результатах нашей операции.
А рано утром следующего дня немцы открыли бешеный огонь по тому участку, откуда мы с напарницей вели свою "охоту". Хорошо, что ночью выпал снег, он завалил траншеи и окопы, их надо было расчищать, поэтому солдат там было мало, только часовые и те, кто разгребал снег. Никого из девчат в тот день не пустили на передовую, хотя мне и моей напарнице очень хотелось пойти и посмотреть, не появится ли вновь наш противник. В последующие дни немецкий снайпер не появился. Потом разведчики сказали, что если и не убили мы его, то уж наверняка ранили, именно поэтому, скорее всего, наш участок так яростно обстреливали. Ну, разведчики всегда все знали!
Нам обеим объявили благодарность за выполнение ответственного задания, а спустя какое-то время меня наградили медалью "За отвагу". К тому времени у меня на счету было уже четыре уничтоженных немца. Моя однополчанка Г. Лепешкина, которая тоже всегда все знала, много лет спустя, при первой нашей встрече в 1975 году, рассказала, что меня тогда представили к награждению орденом Славы 3-й степени, но где-то кто-то это представление не поддержал. Меня это нисколько не затронуло. Честно говоря, я вообще никогда не переживала по поводу наград, искренне считая, что и так достаточно отмечена. До сих пор чрезвычайно горжусь своими медалями "За отвагу". Между прочим, в отличие от многих других, эта награда вручалась только тем, кто непосредственно участвовал в боевых действиях и проявил личное мужество и отвагу.
Вручили мне эту медаль уже после войны в Уральске. Так получилось, что после окружения в Ландсберге и лечения в госпитале я попала в другую воинскую часть, вскоре война закончилась, поэтому моя награда на фронте меня не нашла. А вторую медаль "За отвагу" я получила только через девять лет после войны (в 1954 году), когда работала в Москве первым секретарем Фрунзенского РК ВЛКСМ. Однажды раздался звонок из райвоенкомата, меня долго и дотошно расспрашивали, где я воевала, чем и за что награждена. Потом сообщили, что за участие в боях за Кенигсберг я еще раз была награждена солдатской медалью "За отвагу". Но и эту медаль я не успела получить на фронте. Больше того, я даже не подозревала об этой награде. И вот меня разыскали через столько лет! В назначенное время пошла в военкомат, там собралось человек 20–25, которые, так же как и я, не получили свои награды своевременно. Церемония вручения получилась очень торжественной и волнующей.
К 40-летию Победы вместе с другими ветеранами я получила орден Отечественной войны 2-й степени, к 50-летнему юбилею - медаль маршала Жукова. За трудовые успехи награждена орденом "Знак Почета", медалью "За трудовую доблесть". Но по-прежнему нет для меня ничего дороже моих медалей "За отвагу".
Пока наш полк находился в обороне, жизнь у нас шла более или менее спокойно, размеренно, насколько это вообще возможно во фронтовых условиях. Мы нормально питались, получали газеты и письма, находили время для отдыха и развлечений. Самым любимым нашим занятием было катание на санках с сопки, которая одним склоном выходила на нашу сторону, а другим - на немецкую. Катаясь с этой сопки, мы рисковали, так как немцы частенько обстреливали ее, особенно если замечали вокруг какое-то движение. Бывало, что мы оказывались при этом в неприятных и опасных ситуациях, однажды пришлось долго отлеживаться в снегу, пережидая, когда закончится обстрел. Нас много раз предупреждали, что наше катание с сопки может окончиться плачевно, но по молодости мы просто игнорировали эти предупреждения. К счастью, обошлось.
Однажды в наше расположение прибыл фотокорреспондент. Он много фотографировал нас в разных видах, в том числе катающимися на санках, но мы обещанных фотографий не получили, сделанные им снимки мне ни разу не встретились.
В январе 1945 года дивизия перешла в наступление. Наш 611-й полк находился в первом эшелоне. Все понимали, что война идет к концу, завершение ее не за горами, что наше наступление - одно из звеньев завершающего этапа войны. Поэтому настроение у всех было приподнятое, боевое и решительное.
Дата начала наступления, хронология и последовательность событий уже забылись. Можно было бы, конечно, взять книги, найти соответствующий материал и толково описать. Но ведь я пишу не историю того периода войны, а свои воспоминания. Поэтому буду писать только о том, что помню.
В Восточной Пруссии шли очень тяжелые бои. Надо сказать, что Пруссия была верным и надежным оплотом гитлеровского режима. Когда мы вступили на ее территорию и увидели поместья бюргеров, то поразились: каждое такое поместье являлось настоящей маленькой крепостью. Да и сражались пруссаки до конца. Помню, война уже закончилась, капитуляция подписана, а они все стреляли в нас то из-за угла, то с чердака, то из расположенной недалеко рощицы. Так продолжалось до тех пор, пока мы не избавились от всех подозрительных лиц в районе расположения части.
Итак, наконец-то началось долгожданное наступление. Мы шли по Восточной Пруссии, с боями продвигались на запад, брали какие-то города, населенные пункты. Постоянные бои, переходы, наступления, атаки, раненые, убитые, кровь… И так изо дня в день. Чувства притуплялись, порой казалось, что это никогда не кончится. О том времени у меня мало что осталось в памяти. Сейчас я не могу вспомнить даже названия всех городов, во взятии которых мне пришлось участвовать, за исключением тех, где были особенно тяжелые бои. Это Гольдап, Хайльсберг, Ландсберг, Грюнвальд и Кенигсберг (ныне Калининград). А для меня, рядового солдата, и бои-то не отличались один от другого. Кроме боев под Ландсбергом, но это особое дело. Правда, кое-какие эпизоды первого периода нашего наступления в Пруссии все-таки запомнились, но больше, я бы сказала, бытового, нежели военного характера. Расскажу о некоторых случаях такого рода.
Однажды мы оказались на большом и в прошлом, по всей видимости, богатом хуторе. В кирпичном доме обнаружили огромный подвал, буквально забитый всякими соленьями и вареньями. Хоть и предупреждали нас, чтобы ничего в немецких домах не ели (боялись отравлений), мы не удержались, взяли несколько банок, открыли их и с удовольствием поели. Было необыкновенно вкусно. В этом же хуторе меня поразило, что все в доме сверкало необыкновенной чистотой. Белье, аккуратно уложенное стопками в шкафу, было подсинено, накрахмалено и не просто аккуратно, но поистине ювелирно заштопано.
Там, в Пруссии, я впервые поняла, что такое немецкие педантизм и аккуратность, о которых слышала еще до войны. Не говорю уж о порядке и чистоте в домах. Обратила внимание на то, как аккуратно были побелены стволы деревьев, росших вдоль шоссе. Казалось бы, идет война, в любой момент может случиться непоправимое, а они деревья подбеливают. Однако все это нас не умиляло, скорее даже вызывало обратную реакцию, ибо мы видели, что творили эти чистюли и аккуратисты на нашей земле, как безжалостно громили и уничтожали все на нашей территории. Чего только не насмотрелись мы, когда ехали в 1944 году по западным районам России и по Белоруссии!
Был и такой случай. Как-то на окраине города набрели мы на молокозавод. Немцы не только не разрушили его, но и продукцию не уничтожили. Мы ужасно устали, нам очень хотелось поесть, попить водички, умыться, но у нас ничего не было. Встретившиеся по пути колодцы оказались отравленными, пользоваться водой из них даже для умывания нам запретили. И вот - молокозавод, а внутри в огромных количествах молоко, масло, сыры. Не раздумывая долго, умылись молоком, напились его вдоволь, а закусили бутербродами из сыра с маслом. Хлеба ни у кого не оказалось, пришлось обойтись без него.
Запомнилась еще одна история, которая для меня могла закончиться трагически. В каком-то городе мое внимание привлек большой красивый дом. Из любопытства вошла в него и на первом этаже в огромном зале увидела группу немцев, кучкой столпившихся около старика, сидевшего в кресле. Это, вероятно, была одна семья. Я уже собралась повернуться и уйти, как вдруг ко мне подбежал очаровательный мальчуган трех-четырех лет, белокурый, голубоглазый. Я взяла его на руки. Он не испугался, но на лицах взрослых появился настоящий ужас. В это время открылась дверь, вошел наш офицер. Увидев меня с немецким ребенком на руках, он так побледнел, что лицо его приобрело какой-то зеленый оттенок. Выхватив пистолет, он навел его на меня: "Брось сейчас же, не то пристрелю!" Я опустила мальчика на пол, прикрыла его собой. Стояла, не смея пошевелиться и страшась нелепой гибели от пули своего же однополчанина. Офицер будто в нерешительности постоял несколько мгновений, потом зло оглядел всех в зале и вышел, с силой хлопнув дверью. Я недоумевала, не могла понять, что вывело из равновесия этого офицера. Только потом узнала, что фашисты захватили деревню, где жила его семья, и уничтожили всех - мать, отца, жену и малолетних детей.
Надо сказать, что в тех местах, где мы вели бои, мирного населения почти не осталось, жители уходили на запад, надеясь там спастись. Их имущество оказывалось без присмотра, некоторые наши солдаты и офицеры пользовались этим, брали кое-что из вещей и отправляли домой посылки. Это, как мне помнится, не возбранялось, но только в определенных размерах. А вот чтобы были погромы, поджоги, насилие и тому подобное, о чем сейчас много говорят и пишут, - не помню. Я из вещей ничего не брала, брезговала. Однажды, правда, не удержалась и подобрала брошенные женские карманные часики, золотые, с эмалью на обратной стороне. Но как нашла, так и потеряла: у меня украли их в госпитале. В другой раз я где-то подобрала около ста очень красивых открыток. Долго берегла их, а потом, уже в Москве, подарила девочке, которая по-настоящему увлекалась коллекционированием открыток.