Юлия. Да, безгранично, но я и ненавидела его в то же время! Должна была ненавидеть, сама того не замечая! Но он сам воспитал меня в презрении к моему полу, к полуженщине и к полумужчине. Кто виноват в том, что случилось? Мой отец, мать, я сама, я сама? Разве у меня нет ничего своего? У меня нет ни одной мысли, которая исходила бы не от моего отца, ни одной страсть, которая была бы заимствована от моей матери - а самое последнее открытие, - что все люди равны - получила я от моего жениха, которого за это считаю негодяем! Как же это может быть моей собственной виной? Сваливать вину на Иисуса Христа, как это делает Кристина - нет, для этого я слитком горда и слишком умна - благодаря наставлениям моего отца. - И что богатый не может войти в Царствие Божие - это ложь, и сама Кристина, кладущая деньги в сберегательную кассу, наверное туда не попадет! Чья же вина? Какое нам дело, чья вина! Я одна должна отвечать и за поступок и за последствия…
Жан. Да, но…
Звонят громко два раза.
Юлия вздрагивает.
Жан переменяет быстро сюртук. Граф дома! Подумайте только, если Кристина - Идет в глубь сцены к разговорной трубе, стучит и прислушивается.
Юлия. Теперь уж он, наверное, побывал около письменного стола?
Жан. Это - Жан, ваше сиятельство! Слушает; слов графа не слышно. Так точно, ваше сиятельство. Слушает опять. Слушаюсь, ваше сиятельство. Сию минуту! Слушает. Слушаю, ваше сиятельство! Слушает. Да! Через полчаса.
Юлия боязливо. Что он сказал? Господи, что он сказал?
Жан. Он требует через полчаса свои сапоги и кофе.
Юлия. Итак, через полчаса! Ах, я так устала; я ничего не могу ни раскаиваться, ни бежать, ни оставаться, ни жить, ни - умереть! Помогите мне! Приказывайте мне, и я буду послушна, как собака! Окажите мне последнюю услугу, спасите мою честь, спасите его имя! Вы знаете, чего я должна хотеть, но не хочу… Захотите этого и прикажите мне исполнить это!
Жан. Я не знаю - теперь я тоже не могу - я сам не пойму. - Точно благодаря этой ливрее, - я не могу вам ничего приказывать - а после того, как граф говорил со мной - я не могу вам точно объяснить - но - ах, это прирожденное лакейство, сидит во мне! Я думаю, что если бы граф теперь пришел и приказал мне перерезать себе горло, я бы тотчас же сделал это.
Юлия. Вообразите тогда, что вы - он, а я - вы - Ведь еще недавно вы так хорошо играли вашу роль - когда вы стояли предо мной на коленях - тогда вы были рыцарем - или - вы никогда не были в театре и не видали магнетизера?
Жан делает утвердительное движение.
Юлия. - Он говорит медиуму: возьми метлу - и тот берет; он говорит: подметай - и тот подметает…
Жан. Но тогда медиум должен спать!
Юлия в экстазе. Я уже сплю - вся комната как дым, передо мною, а вы как железная печь… похожая на дутого в черное господина в цилиндре - и ваши глаза горят, как уголья, когда пламя гаснет, - а ваше лицо кажется белым пятном из золы - солнечный луч достигает до полу и освещает Жана, - так тепло и хорошо, - она потирает руки, как будто грея их перед огнем, - так светло - и так тихо!
Жан берет бритву и кладет ей в руку. Вот метла! Иди, пока тут светло - в амбар - и… Шепчет ей на ухо.
Юлия приходя в себя. Благодарю! Теперь я иду на покой! Но скажите мне еще раз - что первые будут тоже участниками в милости Божьей. Скажите мне, хотя бы вы и не верили в это.
Жан. Первые? Нет, я не могу! Но подождите - Фрёкен Юлия - теперь я знаю! Вы не принадлежите более к первым, потому что вы среди - последних.
Юлия. Правда! Я - среди самых последних; я - последняя! Ах! - но я не могу идти - скажите еще раз, что я должна идти!
Жан. Нет, теперь я тоже не могу! Не могу!
Юлия. А первые должны быть последними!
Жан. Не думайте, не думайте об этом! Вы отнимаете и у меня всю силу; и я становлюсь трусом! - Что? Мне показалось, что звонок шевельнулся! Нет! - Мы сейчас заткнем его бумагой! - Так ужасно бояться звонка! - Да, но это не просто звонок - кто-то сидит за ним - чья-то рука приводит его в движение - и что-то другое водит этой рукой - да заткните же себе уши - заткните уши! Он звонит еще сильнее! и будет звонить, пока не ответят - и тогда уже слишком поздно - тогда придет полиция - и тогда то…
Два раза сильно звонят.
Жан вздрагивает; затем выпрямляется. Это ужасно! Но нет другого выхода!.. Идите!
Юлия твердыми шагами идет в дверь.
Занавес.
(пер. М. С-вой)
Кредиторы
Трагикомедия
ЛИЦА.
Текла.
Адольф, её муж, художник.
Густав, её разведенный муж. Путешествует инкогнито.
Зал в морском курорте. Дверь на террасу в задней стене с видом на окрестности. Направо, - стол с газетами; налево от стола кресло, - направо - качалка. С правой же стороны дверь в соседнюю комнату.
Адольф и Густав у стола, направо.
Адольф лепит на небольшой скульптурной скамеечке фигуру из воска; возле него стоят два его костыля. И всем этим я обязан тебе!
Густав. Курит сигару. Ах, полно!
Адольф. Безусловно! Первые дни после отъезда жены, совершенно разбитый, я лежал на диване и только тосковал! Точно она захватила с собой мои костыли, и я не мог сдвинуться с места. Потом я проспал несколько дней, ожил и начал приходить в себя; моя голова, работавшая в лихорадке, стала успокаиваться, вернулись мои старые мысли, мною снова овладело желание работать и творческий порыв - появилась прежняя острота и меткость взгляда - а там явился ты!
Густав. Правда, когда я увидал тебя, ты был жалок, ходил на костылях, но это еще не значит, что причиной твоего выздоровления было мое присутствие. Тебе просто нужен был отдых и мужское общество.
Адольф. Совершенно верно, как и всё, что ты говоришь; раньше я дружил с мужчинами, но после женитьбы я считал их лишними и чувствовал себя вполне удовлетворенным около единственной подруги, которую сам выбрал. Потом я вошел в новые круги, завел много знакомых, но моя жена начала ревновать меня к ним - она хотела, чтобы я принадлежал ей одной и, что хуже, чтобы и мои друзья принадлежали ей одной - и вот я остался один со своей ревностью.
Густав. Значит, ты предрасположен к этой болезни!
Адольф. Я боялся потерять ее - и старался предупредить это. Чему же тут удивляться? Но я никогда не боялся, что она мне изменит.
Густав. Нет, настоящий мужчина никогда не боится этого!
Адольф. Ну, разве это не удивительно? Я боялся только одного, - чтобы мои друзья не приобрели влияния на нее и косвенным образом и на меня - а этого я не мог бы вынести.
Густав. Значит у вас были разные взгляды - у тебя и твоей жены!
Адольф. Раз ты уже столько знаешь, то я тебе скажу всё. У моей жены оригинальный характер. Чему ты смеешься?
Густав. Продолжай! У твоей жены был оригинальный характер.
Адольф. Она ничего не хотела заимствовать у меня…
Густав. Но… заимствовала направо и налево.
Адольф после минутного размышления. Да! И я чувствовал, что она особенно ненавидела мои взгляды не потому, чтобы они казались ей неверными, а только потому, что они были мои, так как довольно часто случалось, что она сама высказывала мои прежние мнения и защищала их, как свои; да, могло случиться, что один из моих друзей внушил ей мои взгляды, заимствованные у меня же, и тогда они нравились ей. Ей нравилось всё, лишь бы это исходило не от меня.
Густав. Другими словами, ты не вполне счастлив?
Адольф. Нет… я счастлив! - У меня жена, о какой я мечтал, и другой я никогда и не хотел…
Густав. И ты никогда не хотел быть свободным?
Адольф. Нет, этого нельзя сказать. Конечно, иногда я думал о том, как бы спокойно мне жилось, если бы я был свободен - но стоило ей только оставить меня, и я тосковал по ней - тосковал по ней, как по своему телу и душе! Это странно, но по временам мне кажется, что она не отдельная личность, а часть меня самого; внутренний орган, который захватил мою волю и мою способность наслаждаться жизнью; что я перенес в нее тот самый жизненный узел, о котором говорит анатомия!
Густав. Возможно, что итак, раз всё пошло кругом!
Адольф. Что же это? Такая независимая натура, как её, с таким изобилием собственных идей; а когда я встретил ее, я был ничто, юнец - художник, которого она воспитала!
Густав. Но ведь потом ты развивал её мысли и воспитывал ее… Не так ли?
Адольф. Нет! Она остановилась в своем росте, а я быстро продолжал расти!
Густав. Да, довольно характерно, что её талант пошел на убыль с напечатанием её первой книги, или по крайней мере дальше не развивался!.. Но на этот раз у неё была благодарная тема - ведь она, поди, писала с первого мужа - ты не знавал его? Он, должно быть, был редкий идиот!
Адольф. Я никогда его не видал! Он уехал через шесть месяцев; но, судя по его портрету, это был премированный идиот. Молчание. А уж в сходстве портрета можешь быть уверен!
Густав. О, вполне уверен! - Но зачем ей было выходить за него?
Адольф. Она же его не знала; узнают друг друга только современен.
Густав. Тогда не следовало выходить замуж, раньше времени! И наверно он был деспот!
Август. Наверно?
Густав. Все мужья - деспоты. С намерением. И ты не меньше других!
Август. Я? Я предоставил жене уходить и выходить, когда ей угодно…
Густав. Какая заслуга!. Не держать же ее тебе взаперти! И тебе приятно, что она ночует не дома?
Август. Разумеется, неприятно!
Густав. Вот видишь! задирающим тоном. По правде сказать, ты просто смешон в этом!
Адольф. Смешон? Неужели смешно верить своей жене?
Густав. Разумеется. И ты уже смешон! Положительно!
Адольф судорожно. Я!.. Это уже последнее дело! С этой ролью я бы никогда не примирился!
Густав. Не горячись! А то опять припадок будет!
Адольф. Но почему же тогда она не смешна, если я не ночую дома?
Густав. Почему? К тебе это не относится, но это так, и пока ты тут рассуждаешь, почему, несчастье уже совершилось.
Адольф. Какое несчастье?
Густав. На самом-то деле… Муж её был деспот, а она выходила за него, чтобы стать свободной; ведь девушка у нас получает свободу только раздобыв себе ширму, так называемого мужа.
Адольф. Ну, конечно!
Густав. И ты - такая ширма.
Адольф. Я?
Густав. Раз ты - её муж!
Адольф задумывается.
Густав. Разве я не прав?
Адольф беспокойно. Не знаю! - В продолжение целого ряда лет живешь с женщиной и ни разу не задумываешься о ней, об её отношениях, потом вдруг… начинаешь думать - и тогда - пошло!.. Густав, ты мой друг! Ты - мой единственный друг! В эти восемь дней ты вернул мне мужество жить; точно ты передал мне твою энергию; ты был моим часовщиком, который вставил механизм в мою голову и завел пружину. Разве ты не замечаешь, что я яснее думаю, связнее выражаюсь, и во всяком случае мне даже кажется, что мой голос снова стал звучное!
Густав… Да, и мне кажется. Как. это случилось?
Адольф. Не знаю. Может быть, с женщинами привыкаешь говорить тише, по крайней мере Текла всегда бранила меня, будто я кричал!
Густав. Так что ты понизил тон и полез под башмак!
Адольф. Не говори так. Подумав. Хуже! Не будем теперь говорить об этом… На чём я остановился? - Ах, да, ты приехал сюда и открыл мне глаза на тайны моего искусства. Я сам уже давно чувствовал, как уменьшается моя любовь к живописи, потому что она не давала мне достаточного материала для выражения того, что я хотел; но когда ты открыл мне причины этого явления и объяснил, почему живопись не может служить современной формой для художественного порыва, то мне стало ясно, и я понял, что впредь мне немыслимо творить при помощи красок.
Густав. Твердо ли ты уверен, что ты не можешь больше писать и уж никогда не возьмешься за кисть?
Адольф. Вполне! - Я пытался уже! Когда вечером, после нашего разговора я улегся в постель, я подробно, слово за словом припомнил твои рассуждения и убедился в их справедливости. Когда же я проснулся, проспав всю ночь, с ясной головой меня, как молния, поразила мысль, что ты мог ошибиться; и я вскочил с постели, взял палитру и кисть и принялся писать. Но всё было кончено! Я больше не обманывался на этот счет; получалась одна мазня. Я пришел в ужас от мысли, что я мог когда-то верить и заставлял других верить, будто кусок выкрашенного полотна был не только куском выкрашенного полотна. Пелена спала с моих глаз, и мне было так же невозможно снова писать, как снова стать ребенком!
Густав. И ты убедился в том, что осязательное стремление нашего времени, его взгляды на действительность и очевидность, могут найти свою форму только в скульптуре, образующей тело - протяжение в трех измерениях…
Адольф, соображая. В трех измерениях… Да, одним словом, тело!
Густав. И вот ты стал скульптором; вернее, ты был им, но ты шел ложным путем и нужен был только указатель, чтобы поставить тебя на правильный путь… Скажи мне, ты ощущаешь теперь великую радость, когда работаешь?
Адольф. Теперь я живу!
Густав. Можно взглянуть на твою работу?
Адольф. Фигура женщины.
Густав. Без модели?.. И такая живая!
Адольф мрачным голосом. Да, но она похожа на одну женщину! Поразительно, что она живет во мне, как и я в ней.
Густав. Последнее не удивительно - ты знаешь, что такое трансфузия?
Адольф. Трансфузия крови? - Да.
Густав. И ты находишь, что ты потерял слишком много крови; но, смотря на эту фигуру, я понимаю и то и другое, о чём я раньше только догадывался. Ты безумно любил ее?..
Адольф. Да, так любил, что я не мог бы сказать, она ли - я, или же я - она. Когда она улыбается, улыбаюсь и я, она плачет, - и я плачу. И когда она, - можешь ли ты поверить - рожала нашего ребенка, я ощущал те же боли, что и она!
Густав. Знаешь, дорогой мой! Мне тяжело говорить тебе это, но у тебя уже первые признаки эпилепсии!
Адольф взволнованно. У меня? Почему ты думаешь?
Густав. Потому что я имел случай наблюдать болезнь у одного из моих младших братьев, который злоупотреблял женщинами…
Адольф. Но в чём же, в чём же это выражалось?.. Густав рассказывает ему что-то на ухо с очень ясными, живописными и объясняющими жестами. Адольф слушает его очень внимательно и невольно повторяет все жесты.
Густав громко. Это было ужасно… И если ты знаешь свою слабость, то я не стану терзать тебя описанием.
Адольф в страхе. Продолжай, продолжай!
Густав. Изволь! Юноше привелось жениться на молоденькой, совершенно невинной кудрявой девушке со взглядом голубки, с детским лицом и чистой ангельской душой. Но тем не менее ей удалось присвоить прерогативы мужчины.
Адольф. Какие?
Густав. Инициативу, конечно… И с таким успехом, что ангел чуть было не вознес его на небо. Но раньше ему пришлось испытать крестную муку и горесть терний. Это было ужасно.
Адольф, задыхаясь. Как же это произошло?
Густав медленно. Мы спокойно сидели с ним и болтали. И только что я начал говорить, как его лицо стало бледнее полотна. Руки и ноги вытянулись, большие пальцы искривились и прижались к ладоням… Вот так! Адольф воспроизводит жест. Глаза его налились кровью, и он прикусил язык… Вот так… та же игра Адольфа, слюна хрипела у него в горле, грудная клетка вздрагивала и перекручивалась, как будто ее вертели на токарном станке; зрачки вспыхнули, как газовое пламя, пена стекала с языка, и он скользил - медленно - вниз - назад - в кресло, точно утопал! Потом…
Адольф тяжело дыша. Довольно!
Густав. Потом… Тебе дурно?
Адольф. Да!
Густав поднимается за стаканом воды. Выпей, и поговорим о чем-нибудь другом.
Адольф беспомощно. Благодарю!.. Нет, продолжай!
Густав. Да. Проснувшись, он ничего не помнил; он просто-напросто был без сознания! С тобой это бывало?
Адольф. У меня бывают иногда головокружения, но доктор говорит, что это от малокровия.
Густав. Да, видишь ли, так-то всегда и начинается! Но уверяю, это кончится падучей, если ты не будешь остерегаться!
Адольф. Что же мне делать?
Густав. Прежде всего соблюдать полное воздержание!
Адольф. И долго?
Густав. По меньшей мере, полгода.
Адольф. Немыслимо! Это совершенно нарушит нашу совместную жизнь!
Густав. Тогда - поминай, как звали!
Адольф, закрывая тряпкой восковую фигуру. Не могу!
Густав. Не можешь спасти свою жизнь? - Но раз ты был так откровенен со мной, то скажи, нет ли у тебя еще какой-нибудь раны, тайны, которая вечно гложет тебя, потому что странно находить только один повод к раздору, когда жизнь так сложна и так богата возможностями недоразумения. Нет ли у тебя трупа в том грузе, который ты скрываешь от самого себя! Например, ты как-то говорил, что у вас был ребенок, которого вы отдали на сторону. Отчего вы не держите его дома?
Адольф. Моя жена хотела этого!
Густав. Почему же? - Скажи!
Адольф. Потому что к трем годам ребенок стал поразительно походить на него, на первого мужа!
Густав. Ну! А ты видел первого мужа?
Адольф. Нет, никогда! Раз только мельком я взглянул на скверный портрет и не нашел никакого сходства.
Густав. Ну, портреты всегда непохожи. Да и кроме того с течением времени его наружность могла измениться! - И у тебя не возникло никаких подозрений?
Адольф. Ровно никаких! Ребенок родился спустя год после нашей свадьбы, а муж путешествовал, когда я познакомился с Теклой - в этом самом курорте - и даже в этой гостинице. Поэтому-то мы и бываем здесь каждое лето.
Густав. Значит, у тебя нет никаких подозрений. Да они и неуместны, потому что дети вторично вышедшей замуж вдовы часто бывают похожи на покойного мужа! Конечно, это более, чем неприятно, и во избежание этого индусы сжигают вдов, как тебе известно! - Ну, скажи! Ты никогда не ревновал твою жену к первому мужу, к его памяти? Разве не ужасно было бы встретиться с ним - на улице что ли, поймать его взгляд, брошенный на Теклу, и ясно прочитать в нём: Мы вместо я? - Мы?
Адольф. Сознаюсь, эта мысль часто преследовала меня!
Густав. Ну, вот видишь! И от этого тебе никогда не освободиться! Бывают узлы в жизни, которых никогда не развяжешь! Поэтому тебе не останется ничего, как наглухо заткнуть себе уши и работать! Работать, стареть, и накоплять побольше новых впечатлений на палубе, а труп не шевельнется.
Адольф. Прости, что я тебя перебью! То - странно, что минутами ты своей манерой говорить напоминаешь мне Теклу! У тебя привычка щурить правый глаз, точно ты стреляешь, и твои взгляды порою имеют надо мной такую же силу, как и её.
Густав. Да ну?!
Адольф. Да вот сейчас ты сказал: "Да ну?"
точно таким же равнодушным тоном, как и она. У неё та же привычка очень часто говорить: "Да ну?"
Густав. Может быть, мы дальние родственники, раз все люди состоят в родстве! Во всяком случае это любопытно, и мне будет очень интересно познакомиться с твоей супругой и самому убедиться в этом!
Адольф. Но представь себе, что она никогда не употребляет ни одного моего выражения, она скорее избегает моего словаря, и я никогда не замечал, чтобы она подражала моим жестам. Обыкновенно же супруги похожи Друг на друга, как две капли воды.