Другими характерными свойствами А. Н. Серова, – свойствами, впоследствии навлекавшими на него постоянные неприятности и увеличивавшими и без того густую толпу его недоброжелателей, были всегда присущие ему самоуверенность и сознание своего превосходства над другими. В последующей жизни А. Н. Серова эта особенность его характера развилась до чрезвычайной степени, но и в детском возрасте его она проявляла себя очень рельефно. Сюда относится несколько забавных рассказов, один из которых передает нам В. В. Стасов, близко знавший Серова с самого детства. Когда мальчику было еще не более восьми-девяти лет, в период наибольшего увлечения его Бюффоном, о котором мы упоминали выше, все свои "важные" разговоры А. Н. Серов начинал комически-серьезным вступлением: "Папа, Бюффон и я". Отца он уважал и любил, так как тот не мог не импонировать ему своим умом; Бюффон был в его глазах первый автор в мире, так как написал очаровавшую Серова естественную историю, а о значении своего "я" он достаточно свидетельствовал, помещая его среди такого избранного общества. К этой же категорией эпизодов относится и упомянутый выше проект написать что-нибудь "вроде Бюффона".
Нельзя также не отметить еще одной весьма яркой особенности, отличавшей характер Серова во все периоды его жизни. Особенность эта состояла в необыкновенной, совершенно исключительной способности увлекаться. Он увлекался не так, как другие, а положительно до самозабвения; увлекшись кем– или чем-нибудь, он начинал преувеличивать достоинства предмета своего увлечения без всякого милосердия, переходя все границы; как только он увлекался, он забывал всякое чувство меры. Но при этом должно оговориться, что объектом его увлечений редко бывали личности, но почти всегда явления идеального мира. Так было в детстве, когда он увлекался чтением, естественной историей, рисованием и музыкою в особенности, так было и впоследствии.
Вот какова была эта даровитая, многообещающая натура. Вот каковы духовные свойства, с которыми молодой музыкант начал свой жизненный путь. Что ожидало его на этом пути? К чему могли привести те богатые задатки, которыми природа так щедро наделила его? Говоря о перевороте, который произошел в его детской душе, когда, покинув все то, что прежде интересовало и увлекало его, он всецело и навсегда отдался музыке, Серов замечает: "Такие перевороты не делаются без истинного влечения, а влечение не бывает без чего-нибудь внутри. Но что это внутри – that is the question, the great question!" В последующих главах мы увидим, как разрешила жизнь А. Н. Серова эти знаменательные для него вопросы.
Глава II. Серов в училище правоведения
Поступление в училище правоведения и первая встреча с В. В. Стасовым. – Музыка в училище, преподаватель Карель. – Училищные концерты. – Отношения Серова с товарищами и начальством училища. – Музыкальные занятия, уроки игры на виолончели. – Сближение с В. В. Стасовым. – Окончание курса.
О пребывании А. Н. Серова в училище правоведения мы имеем самые достоверные сведения, сообщаемые его товарищем по училищу и впоследствии едва ли не ближайшим другом, В. В. Стасовым. В своей статье "Училище правоведения сорок лет тому назад" В. В. Стасов приводит много любопытных подробностей о тогдашнем положении училища, о преподававшейся в нем музыке и проч., а также немало сведений о личности А. Н. Серова, с которым автору статьи удалось сблизиться весьма тесно. В приводимом ниже рассказе В. В. Стасов описывает свою первую встречу с Серовым в училище и впечатления от этой встречи.
"…Я встретился с Серовым на второй же день моего поступления в училище, – так начинает г-н Стасов свой рассказ. – Это вот как произошло… По тогдашним училищным правилам нас не сейчас же после ужина вели спать, а давали полчаса, а иногда и больше, гулять, ходить, разговаривать на совершенной свободе, по залам. Вот в этот день и стали говорить около меня за ужином: "А ужо, после ужина, пойдемте, господа, музыку слушать. Серов будет опять сегодня играть… Он большой музыкант, он отлично играет на фортепиано…
Кончился ужин… Я отправился с теми, которые шли слушать Серова. В маленькой комнате с зелеными вер-де-гри стенами и ярким белым потолком мы нашли уже порядочную толпу народа. Было тут человек 30-40. Кто стоял, кто сидел… Сам Серов, низенький, коренастый, широкоплечий, с маленькими руками и ногами и с огромной головой и высокой грудью (нечто вроде тех раскрашенных гипсовых фигурок, какими в конце тридцатых и начале сороковых годов француз Дантан наводнил все столицы Европы, представляя в ловкой и живой карикатуре всевозможные современные знаменитости), – сам Серов, еще не носивший тогда густой гривы…сидел на табурете перед фортепиано и развертывал небольшую нотную переплетенную тетрадку. "Ну, что мне сегодня играть, господа?" – спрашивал он в ту минуту, когда я входил с нашими в комнату. "Трио, трио!" – закричали ему… и он тотчас начал. Это было трио из "Волшебного стрелка" (из этой оперы он и впоследствии всего чаще играл на наших маленьких музыкальных вечерах). Он играл прекрасно, бегло и свободно, с большой привычкой, хотя без особенной силы там, где она требовалась, зато часто с истинным выражением. Тон у него был прекрасный, хотя тоже почти вовсе лишенный силы…
Он сыграл "Трио", всем очень нравившееся, потом с раскрасневшимися щеками принялся за "Финал" оперы, который он и впоследствии всегда особенно любил. Все слушали с величайшим удовольствием, а по окончании громко хвалили и хлопали в ладоши. Я восхищался про себя и новой музыкой, мне очень нравившейся, и его мастерством, его твердостью исполнения. Я не мог довольно надивиться, как это Серов может такими маленькими руками, с кривыми, толстенькими пальцами, едва-едва хватавшими октаву, проделывать так ловко и отлично всю эту трудную, сложную музыку, конечно, играя главным образом партию оркестра, как она положена в две строки для фортепиано, но тут же прихватывая там и сям кое-что из партий солистов, напечатанных выше, отдельными строками. Этого я еще не умел, да и никто при мне еще этого не делал. Я был в великом удивлении и вместе восхищении. Но скоро закричали: "Строиться!" – мы повыскакали вон из комнаты, и на этом первая для меня музыка в училище кончилась".
На другой день маленький Стасов поспешил отыскать Серова и объявил ему, что желает с ним познакомиться, так как "вот мы оба музыканты, и он (то есть Серов) прекрасно-отлично играет, и мне нравится, что он играет". Серов отвечал: "Хорошо", молодые друзья подали друг другу руки, и скоро между ними завязалась интимность.
"Мы слишком во многом сходились, – прибавляет г-н Стасов, – слишком многим одинаково интересовались и слишком обо многом одинаково начинали подумывать. При том же домашнее воспитание и все домашние наши чтения во многом слишком сходились. Разница лет между нами была также не очень значительна: ему было 16 лет, мне – 12".
В училище правоведения А. Н. Серов перешел при самом его открытии, последовавшем в декабре 1835 года; там пробыл он четыре с половиной года, окончив курс весною 1840-го. Нужно ли было будущему музыканту это "правоведение", нужно ли ему было вообще какое бы то ни было специальное образование (кроме, разумеется, музыкального), – об этом говорить, конечно, не приходится. Отец Серова хотел сделать из своего сына делового человека и подготовлял его к служебной карьере; музыкальные же наклонности его, как и музыку вообще, он не считал чем-либо серьезным. Здесь достаточно будет заметить только, что планы почтенного Н. И. Серова впоследствии совершенно не осуществились: служба Александру Николаевичу не удалась, и "правоведение" не послужило ни к чему.
Но училище правоведения было не только специальным заведением; нет, в нем преподавались и предметы общего образования и между прочим музыка, что имело особенное значение для нашего будущего музыканта. Впрочем, с точки зрения своего образовательного значения училище не могло значительно выделяться среди тогдашних учебных заведений; дух, принципы тридцатых годов не могли не наложить своего отпечатка и на училище правоведения. Старые правоведы, с г-ном Стасовым во главе, рассказывают нам и о зубрении наизусть, и о темном карцере, и о розгах, и пр. Но как заведение привилегированное, возникшее под высоким покровительством принца Петра Георгиевича Ольденбургского, это училище могло, пожалуй, отличаться от других несколько менее суровым режимом, иностранными языками, на которые там особенно усердно налегали, и, как мы уже сказали, музыкою. На ней мы остановимся несколько подольше, потому что, по словам В. В. Стасова, музыка "могла считаться одною из самых крупных черт общей физиономии училища".
Прочие отрасли искусства в фешенебельном училище, как и везде, тогда были в совершенном загоне, так что, например, относительно рисования г-н Стасов говорит: "Как никто из нас не умел рисовать раньше правоведения, так никто не умел и после него". Совсем не то было с музыкою: она положительно процветала в училище, и большая часть воспитанников выбирала себе тот или иной инструмент и уже затем изучала его с полным самоотвержением. Самые деревянные и нехудожественные натуры – и те увлекались общим примером и пробовали свои силы на какой-нибудь флейте или валторне; были даже такие, которые избирали своею специальностью контрабас. Дух училища был музыкальный, и главным представителем его являлся учитель музыки Карель. Но кто такой был этот Карель? В. В. Стасов сообщает, что "он был родом латыш или просто чухонец". "Художественного дарования у него не было никакого, знания тоже очень мало, но зато ревность и любовь к музыке были у него беспредельны". По-видимому, это был самый формальный и даже типичный чудак. На скрипке он играл чрезвычайно плохо и неумело, но при этом с такой пламенной горячностью, особенно когда ему приходилось исполнять собственные сочинения, что струны инструмента просто ревели и скрипка трещала в руках обезумевшего музыканта. Мастерство его не ограничивалось одною скрипкою, он, кроме того, умел еще петь и, по отзыву г-на Стасова, "пел диким фанатическим голосом, вроде того, как поют и до сих пор чухонцы в своих церквах, с незатушенным еще и до сих пор язычеством в голосе и выражении". Училищная молодежь, разумеется, очень веселилась во время этих вокально-инструментальных упражнений своего несравненного преподавателя и искренно аплодировала ему в благодарность за доставляемые им забавные развлечения.
Пламенный Карель был замечателен не только как скрипач и певец, – он отличался также большою добросовестностью как общий руководитель музыкального дела в училище. Он чувствовал потребность давать отчеты в своих музыкальных занятиях с вверенными его руководству воспитанниками, и с этой целью в училище правоведения по временам устраивались концерты, на которые съезжались родители и родственники воспитанников. Это бывало всегда необыкновенно торжественно. За несколько месяцев до предполагаемого концерта разные выдающиеся по музыкальным способностям воспитанники начинали разучивать предназначенные к исполнению в концерте пьесы, Карель удваивал свою преподавательскую энергию и в то же время ревностно готовился к своему собственному концертному solo; с приближением времени, назначенного для концерта, все училище приходило в известную нервную ажитацию, и наконец торжественный день наступал. Трепещущие правоведы один за другим появлялись на эстраде, проигрывали свои твердо заученные пьески, умиленные родители, разумеется, всему и всем аплодировали, хорошо понимая значение и семейный характер этих концертов, долженствовавших доказать главным образом благонравие и прилежание юных виртуозов, которых за такие симпатичные качества, конечно, следовало похвалить. Но ничего этого не понимал невероятный Карель. В день концерта вместо своего обычного вицмундира он надевал черный фрак, подвешивал к часовой цепочке целую груду звенящих брелоков и в довершение всего, неизвестно по каким причинам, обувал правую ногу в башмак, оставляя сапог на левой. В таком отчаянном виде, надушенный и напомаженный более обыкновенного, серьезный до степени высочайшего комизма, он появлялся перед публикой, которая слушала ревущие звуки скрипки, украдкой посматривала на необычайную обувь артиста и должна была делать вид, что совершенно ничему не удивляется.
Нужно ли прибавлять к этому, что в области музыки почтенный Карель был строгий классик и консерватор? Консерватизм его доходил до того, что даже у Бетховена он предпочитал произведения наиболее давние, то есть наиболее слабые. Таких же новых композиторов, как Лист, Тальберг, Шопен, он не допускал в училище вовсе, заменяя их разными Маршнерами, Келлерами и тому подобными неизвестностями.
Такова-то была музыка и музыкальный руководитель училища правоведения. Какое впечатление должны были произвести на А. Н. Серова убогий Карель и его искусство, вернее то, что он так неправильно считал искусством? Каким запросам молодой талантливой натуры, уже порядочно подготовленной и понимающей музыку, мог удовлетворять такой руководитель? Наконец, карелевские концерты… Какое отношение, какую реплику негодования со стороны Серова должны были вызвать эти фатальные концерты, смешные и жалкие в одно и то же время?! На все эти вопросы Серов ответил в письме, написанном в самый год выхода своего из училища. Письмо адресовано В. В. Стасову и содержит ответ на предложение того же Кареля – принять участие в предполагавшемся училищном концерте. Вот небольшая выдержка из этого письма:
"Очень рад, что у вас к концертам готовятся такие важные вещи, но вряд ли я в них буду участвовать: у меня зимой будет бездна занятий по должности, а остальное время, как ты сам знаешь, для меня весьма дорого – ты это можешь объявить и Карелли (г-на Кареля Серов везде называет Карелли. – Авт.), а вот всего следующего не говори: что я очень рад этим должностным занятиям, потому что они составят благовидный предлог не казать мне носу в ваше училище, которое, как ты сам можешь заключить, не манит меня к себе никакими приятными воспоминаниями. А впрочем, хотелось бы послушать, как ваши певчие (miserabile pecus) будут исполнять l’orgie de Meyerbeer! Это презабавно! Впрочем, ведь по обыкновению более половины будет нанятых чужих на подмогу. Да еще и слова-то Карелли переделает, яко неприличные "pour vos chastes oreilles"! Xa, xa, xa! И чтоб я теперь пошел участвовать в таком концерте!" (Письмо от 6 – 10 августа 1840 года).
Таковы были впечатления, вынесенные Серовым из училища, так оценивал он училищную музыку и концерты Кареля.
Поступая в училище правоведения, Серов – тогда уже почти шестнадцаталетний юноша – принес с собою значительно определившийся и во многих отношениях готовый характер. В предыдущей главе мы уже видели, какой именно характер это был, и теперь посмотрим, как приспособил его молодой человек к той новой обстановке, в которую попал. Сумел ли он сойтись с товарищами, пытался ли он сойтись, желал ли он этого по крайней мере?.. Увы! На все эти вопросы мы должны ответить отрицательно.
Нет и нет: он не приспособился к новому обществу товарищей, даже не пытался сделать это.
В толпе сверстников он оставался одиноким. Всегда сосредоточенный, погруженный в самого себя молодой человек, казалось, внимательно наблюдал что-то новое, неизведанное, ему самому пока неясное, что совершалось в его душе. При таком настроении его, разумеется, вовсе не занимали какие бы то ни было игры его товарищей, pas de géant, фехтовальный класс и т. п. Никогда не участвовал он в какой-нибудь веселой проказе, рискованном товарищеском предприятии класса; никогда также он не был и не мог сделаться душою или хотя сколько-нибудь сносным членом какого бы то ни было кружка товарищей. Казалось, что в сфере товарищеских интересов ему нечего было делать, да так оно и было на самом деле. Он перерос своих товарищей, у него имелись свои особенные, отдельные от них интересы, – интересы несомненно высшие и им не доступные вовсе. Они далеко выдвигали этого исключительного правоведа из всей нормальной дюжины его сверстников и с необходимостью привели его к обособленному положению.
Все это казалось, однако, очень странным, и в результате скоро получилось то, что, разумеется, и должно было получиться: сначала некоторая, как бы недоумевающая, сдержанность, а затем прямо враждебные отношения товарищей. Не понимая всего, они отметили в новом товарище свойства, которые представлялись грехами во всяком школьнике: вялость, неповоротливость и совершенное отсутствие какого бы то ни было молодечества. В особую вину было ему поставлено отсутствие общественной жилки, а может быть, и некоторое самомнение, какое могли заметить в нем молодые наблюдатели. И, сделав такие наблюдения, товарищество не замедлило обрушиться на бедного Серова всею тяжестью своих безжалостных и разнообразных преследований. В своих воспоминаниях о Серове В. В. Стасов с большим негодованием упоминает об этих преследованиях, жестоких, иногда совсем бесстыдных и всегда пошлых. Он замечает также, что наиболее систематичные приставания исходили всегда от наиболее пустых и ограниченных представителей класса, по словам Стасова, "не стоивших ногтя на мизинце ноги Серова". Но замечательно, что именно такие преследователи всегда имели наибольший успех: их вполне глупые приставания были неотразимы именно в силу своей крайней пошлости. Нельзя было аргументировать против очевидного бессмыслия, и молодая наглость самодовольно торжествовала, доводя бедного Серова нередко до отчаяния и даже до слез.