VIII. Девушка против коммунизма
Девушка приватизирует всё, воспринимаемое ею. Таким образом, для неё философ является не философом, но экстравагантным эротическим объектом, так же, как для неё революционер является не революционером, но сказочным сокровищем.
Девушка - это потребительский товар, механизм поддержания порядка, производитель замысловатых товаров, оригинальный пропагандист кодов Спектакля, авангард отчуждения; а также она является развлечением.
Когда Девушка говорит жизни "да", она выражает этим лишь скрытую ненависть по отношению ко всему, что превосходит время.
Когда Девушка говорит о сообществе, она всегда, в конечном счёте, думает о конкретном роде, или даже обо всём живом. Никогда о конкретном сообществе: она была бы непременно из него исключена.
Даже когда она верит, что вкладывает всё своё "Я" в отношения, Девушка ошибается," поскольку ей не удаётся вложить туда ещё и своё Ничто. Отсюда её неудовлетворение. Отсюда её "друзья".
Поскольку Девушка смотрит на мир глазами товара, она видит в людях лишь то, на что они похожи. С другой стороны, она считает наиболее личным то, что в ней является наиболее общим: половой акт.
Девушка хочет быть любимой за то, какая она есть, то есть за то, что её изолирует. Вот почему она всегда выдерживает выверенную дистанцию.
Девушка заключает в себе самой небытие, парадокс и трагедию видимости.
Девушка является основным распространителем социально-рыночного дарвинизма.
Постоянное стремление к совокуплению является проявлением дурной субстанциональности. Его истину следует искать не в "желании", "гедонизме", "сексуальном инстинкте" или каком-либо экзистенциальном содержании, которые Блум столь явно опустошил от смысла, но, скорее, в неистовом поиске какой-либо связи со ставшей недоступной социальной тотальностью. Речь в данном случае идёт о придании себе чувства причастности путём осуществления наиболее обезличенной деятельности, той, которая наиболее тесно связана с воспроизводством рода. По этой причине Девушка является самым распространённым и популярным объектом этого стремления, поскольку она является инкарнацией Спектакля, или, как минимум, стремится к этому званию.
По мнению Девушки, вопрос итоговых целей всегда был излишним.
В целом, все дурные субстанциальности пользуются инстинктивной благосклонностью Девушки. Некоторым, безусловно, отдаётся предпочтение. Также и со всеми псевдоидентичностями, которые могут извлекать пользу из "биологических" факторов (возраст, пол, объём талии, раса, пропорции тела, здоровье и т. д.).
Девушка добивается неразрывной близости со всем, что разделяет её физиологию. Её функция, таким образом, заключается в поддержании умирающего пламени всех иллюзий непосредственности, на которые впоследствии собирается опереться Биовласть.
Девушка - это термит "материального", марафонец "повседневного". Господство сделало её привилегированной носительницей идеологии "конкретного". Девушке недостаточно сходить с ума от "несложного", от "простого" и от "пережитого"; она также считает, что "абстрактное", "замороченное" является злом, которое было бы разумным искоренить. Но то, что она называет "конкретным", является само по себе, в своей непримиримой односторонности, наиболее абстрактной вещью. Вот щит из увядших цветов, за которым выступает то, для чего она была задумана: жёсткое отрицание метафизики. На то, что её превосходит, у Девушки не просто зуб, но целая пасть бешеной собаки. Её ненависть ко всему великому, ко всему, что не находится в пределах досягаемости потребителя, неизмерима.
В Девушке есть достаточно "реального", чтобы не уступать метафизическому чувству своего небытия.
"Зло - это то, что отвлекает" (Кафка).
"Любовь к жизни", которой Девушка столь гордится, в действительности является не чем иным, как ненавистью к опасности. Следовательно, она публично признаёт свою решимость поддерживать отношение непосредственности с тем, что она называет "жизнью", и что, следует уточнить, подразумевает исключительно "жизнь в Спектакле".
Среди всех апорий, вычурное скопление которых образует западную метафизику, наиболее стойкой кажется устроение сферы "голой жизни" - путём отречения. Как будто по ту сторону от квалифицированного, тактичного и презентабельного человеческого существования есть полностью презренная, невнятная и невыразимая сфера "голой жизни"; воспроизводство, домашнее хозяйство, поддержание жизненных сил, гетеросексуальное спаривание или кормление - все вещи, которые общество сколь возможно сильно связывает с "женской идентичностью", сливаются в это болото. Девушки лишь поменяли знаки в уравнении, которое они оставили неизменным. Таким образом они вообразили себя очень любопытным видом общности, которую в обществе должны были бы назвать "существование ради жизни", если бы общество знало, что большая часть западной метафизики была впоследствии идентифицирована как "существование ради смерти". Вообразили настолько хорошо, что Девушки оказались убеждёнными в том, что в глубине своих сущностей они объединены физиологией, повседневностью, психологией, интимными сплетнями и обществом. Повторяющиеся неудачи их любовей, как и их дружб, не кажутся способными ни открыть им глаза, ни заставить их увидеть, что именно это их и разделяет.
Девушка противопоставляет ограниченности кишение своих органов. Одиночеству - непрерывность живого. И трагедии разоблачения - что хорошо быть замеченной.
Подобно устанавливающим их существам, завязывающиеся в Спектакле отношения лишены содержания и смысла; и если бы недостаток смысла, столь очевидный на всём протяжении жизни Девушки, делал её бессмысленной, но нет, он лишь оставляет её в её нормальном состоянии окончательного абсурда. Их создание не предопределено неким реальным применением (собственно говоря, Девушкам нечего делать вместе) или склонностью, пусть даже безответной, одного к другому (даже их собственные склонности определяются не ими), но единственной символической полезностью, которая делает из каждого партнёра символ счастья другого; райская завершённость, неустанное переопределение которой является миссией Спектакля.
Совершенно естественно, что становясь аргументом Всеобщей Мобилизации, соблазнение приняло форму собеседования при приёме на работу, а "любовь" - своеобразной совместной занятости в частном секторе, на неопределённый срок для избранных счастливчиков.
"Не бери в голову!"
Никакая измена не наказывается Девушкой так строго, как измена Девушки, покинувшей Армию Девушек или намеревающейся от неё освободиться.
Основное занятие Девушки заключается не только в разделении "профессионального" и "персонального", "общественного" и "частного", "чувственного" и "полезного", "разумного" и "бредового", "повседневного" и "исключительного" и т. д., но, йавным образом, в воплощении в своей "жизни" этого разделения.
Девушка может долго говорить о смерти, но в итоге она неизменно заключит, что, в конце концов, "это жизнь".
Девушка "любит жизнь", что следует понимать как то, что она ненавидит всякую форму жизни.
Девушка подобна всему, что говорит о "любви" в обществе, которое приложило все усилия, чтобы сделать любовь окончательно невозможной: она врёт на пользу власти.
"Юность" Девушки обозначает лишь некоторое упорство в отрицании смертности.
Задница Девушки - это глобальная деревня.
Когда она говорит о "мире" или о "счастье", лицо Девушки - это лицо смерти. Девушке не свойственна негативность духа, ей свойственна негативность бездеятельности.
Девушка обладает особой связью с голой жизнью во всех её формах.
Девушка полностью переписала список смертных грехов. На первой строчке она вывела каллиграфическим почерком: "Одиночество".
Девушка с головой погружена в имманентность.
IX. Девушка против себя самой: Девушка как невозможность
То, что Спектакль окончательно реализовал абсурдную метафизическую концепцию, в соответствии с которой всё на свете происходит из его Идеи и никак иначе - лишь поверхностный взгляд. На примере Девушки мы видим, как достигается реальность, которая кажется сугубой материализацией своего концепта: отсечением её от всего, что делает её уникальной, до тех пор, пока она не становится похожей в своей убогости на эту идею.
Человеческое своеобразие в мире товара неустанно преследует Девушку и представляет для неё главную угрозу; "эта угроза фактически может сочетаться с полной уверенностью и беспроблемностью повседневной озабоченности" (Хайдеггер). Эта тревога, являющаяся основной манерой существования тех, кто не может больше населять этот мир, является главной, универсальной и скрытой истиной эпохи Девушки, равно как и самой Девушки; скрытой, поскольку наиболее часто она прячет у себя дома от глаз посторонних наблюдателей тот факт, что она без конца рыдает. Для терзаемой небытием эта тревога - другое название для одиночества, безмолвия и утаивания, являющихся её метафизическим состоянием, к достижению которого она приложила столько усилий.
У Девушки, как и у остальных Блумов, жажда развлечения основывается на страхе.
Иногда Девушка - это голая жизнь, а иногда - одетая в униформу смерть. В действительности Девушка всегда вмещает в себя их обеих.
Девушка замкнута на себе самой; сначала это очаровывает, а потом начинает раздражать.
Анорексию можно интерпретировать как фанатизм в отчуждённости, который перед лицом невозможности какого-либо метафизического участия в мире товара ищет доступ к физическому участию в нём, разумеется, неудачно.
"Духовность - наша новая потребность? Потаённый мистик внутри каждого из нас?"
Интерес - это единственный видимый мотив поведения Девушки. Продавая себя, она стремится избавиться от себя или хотя бы почувствовать, что её приобрели. Но этого никогда не случается.
Анорексия выражает среди женщин ту же апорию, которая проявляется среди мужчин в форме стремления к власти: желание господства. Но вследствие более строгой культурной патриархальной кодификации для женщин, анорексичка переносит на своё тело желание господства, которое она не может применить к остальному миру. Эпидемия, аналогичная той, которую мы наблюдаем в наши дни среди Девушек, проявлялась в середине Средних Веков среди святых. Точно так же, как анорексичная Девушка противопоставляет миру, желающему редуцировать её саму до её тела, своё господство над своим телом, святые дамы противопоставляли патриархальному посредничеству церкви своё прямое общение с Богом, а зависимости, в которой общество хотело их удержать, свою радикальную независимость от мира. В святой анорексии "уничтожение физических потребностей и жизненных ощущений - усталости, сексуального влечения, голода, боли - позволяли телу осуществлять героические подвиги, а душе - общаться с Богом" (Рудольф Белл, Святая анорексия). В наши дни, когда медицинский персонал исполняет роль церкви и в патриархальном мироустройстве, и у кровати анорексической Девушки, процент выздоровевших от того, что общество быстро провозгласило "нервной анорексией", по-прежнему остаётся исключительно низким, несмотря на довольно-таки значительное упорство терапевтов по всему миру; уровень смертности опустился лишь в некоторых странах ниже 15 %. Дело в том, что смерть от анорексии, будь она святой или "нервной", провозглашает окончательную победу и над телом, и над миром. Как и в экстазе доведённой до конца голодовки, Девушка обнаруживает в смерти высшее подтверждение её отрешения и её чистоты. "Анорексички сражаются против того факта, что они были обращены в рабство, эксплуатируются и ведут жизнь не по своему выбору. Они предпочитают голодать, а не продолжать жить компромиссами. В этом слепом поиске своей идентичности и собственных чувств они не принимают ничего, что их родители или мир вокруг них могут им предложить... в нервной анорексии, настоящей или специфической, пациенты в первую очередь хотят бороться за то, чтобы получить господство над самими собой, их личностью, стать деятельными и энергичными" (Брух, Глаза и живот). "На самом деле, - заключает послесловие к "Святой анорексии", - анорексия может служить прообразом трагической карикатуры на женщину, свободную от предрассудков и независимую, но неспособную к близким отношениям, движимую идеей власти и господства".
Существует объективность Девушки, но это фиктивная объективность. Она является не чем иным, как противоречием, недвижно застывшим, подобно надгробному камню.
Вне зависимости от её слов, Девушке отказано отнюдь не в праве на счастье, но в праве на несчастье.
Как бы ни была счастлива Девушка в каждой из отдельных сфер собственного существования (работа, любовь, секс, отдых, здоровье и т.д.), она должна оставаться несчастной по сути, как раз потому, что все эти сферы являются отдельными друг от друга. Несчастье является основной тональностью существования Девушки. Это хорошо. Несчастье заставляет потреблять.
Страдание и несчастье, присущие Девушке, демонстрируют невозможность конца истории: когда люди довольствовались бы существованием в качестве наиболее умных из живых существ, отказались от всякого дискурсивного сознания, всякого стремления к признанию, всякой реализации их негативности; одним словом, невозможность american way of life.
Когда Девушка слышит о негативности, она звонит своему психологу. Впрочем, у неё есть самые разные слова, чтобы не говорить о метафизике, когда метафизике хватает дурного вкуса, чтобы быть слышимой слишком явно: "психосоматический" - одно из них.
Подобно манекену, которым она непременно, в тот или иной момент, мечтает стать, Девушка стремится к общей невыразительности, экстатическому отсутствию; но образ искажается во время воплощения, и Девушка способна лишь выражать небытие, живущее, суетящееся и сочащееся небытие, влажное небытие, пока её не вырвет.
Киборг является высшей и иммунодефицитной стадией Девушки.
Девушка оказывается в депрессии, поскольку она хочет быть вещью, как и все остальные, то есть как все остальные видятся ей снаружи, и ей это не удаётся; поскольку ей хочется быть знаком и беспрепятственно циркулировать внутри гигантского семиократического метаболизма.
Вся жизнь Девушки совпадает с тем, о чём она хотела бы забыть.
Кажущаяся самостоятельность Девушки также является абсолютной уязвимостью отдельного индивидуума, слабостью и одиночеством, которые пытаются повсюду искать убежище, охрану и защиту, но нигде не могут их найти. Это потому, что Девушка непрестанно живёт, "следуя за собой", то есть в страхе.
Девушка представляет для нас подлинную загадку счастливого рабства, в которую мы не можем поверить. Тайна радостных рабов.
Погоня за счастьем резюмирует несчастье Девушки - и в качестве его результата, и в качестве его причины. Одержимость Девушки своим внешним видом выражает жажду сущности, которая не может найти места, чтобы излиться.
Вся элегантность Девушки никогда не способна заставить забыть о её неустранимой пошлости.
"Всё красивое, всё органическое!"
Девушка хочет лучшего из всего мира, как жаль, что "лучший из миров" недоступен.
Девушка мечтает о теле, которое было бы полностью прозрачным в огнях Спектакля. В целом, она не желает быть чем-то большим, чем мнение общества о ней.
Фригидность является истиной нимфомании, импотенция - донжуанства, анорексия - булимии.
В Спектакле, где видимость счастья выступает также в качестве непременного условия счастья как такового, на обязанности имитировать счастье основываются формулы всех страданий.
Полупрозрачное небытие Девушки свидетельствует о ложной трансцендентности, которую она воплощает.
Девушка наглядно свидетельствует о том, что не бывает красивой внешности без чрезмерных усилий.
Девушка - это эмблема экзистенциальной тревоги, которая выражается в безосновательном чувстве постоянной опасности.
Спектакль не против поговорить о нищете сексуальности, чтобы заклеймить неспособность людей обмениваться самими собой подобно идеальным товарам. Это правда, что непоколебимое несовершенство рынка обольщения является причиной для беспокойства.
Анорексичка презирает вещи этого мира единственным способом, который может сделать её более презренной, чем они.
Как и многие другие наши несчастные современники, Девушка приняла западную метафизику вплоть до её апорий. И она безуспешно пытается придать им форму в виде голой жизни.
Крайнее распространение мужской импотенции, женской фригидности или вагинальной сухости может быть непосредственно понято как противоречие капитализма.
Анорексия выражает в товарной сфере наиболее невоздержанное отвращение к ней как к пошлости всякого богатства. Все телесные проявления Девушки выражают неудержимое желание отменить материю и время. Девушка - это бездушное тело, которое мечтает быть бестелесной душой.
"Анорексия Катерины Сиенской была следствием её желания укротить потребности её тела, которые казались ей омерзительными преградами на пути к достижению святости" (Рудольф Белл, Святая анорексия).
Анорексию следует рассматривать как нечто большее, чем модную патологию: как желание освободить себя от тела, полностью заполненного символическим товаром, свести к нули физическую объективность, которой Девушка полностью лишена. Но в конце концов это приводит лишь к созданию нового тела из отрицания тела.
И в анорексии Девушки, и в аскетическом идеале присутствует одинаковая ненависть к плоти, и фанатичное стремление намеренно сделать из себя безупречное тело: скелет.
Девушка подвержена тому, что можно было бы назвать "комплексом ангела": она стремится к совершенству, которое состоит в бестелесном создании. На дисплее своих весов она может прочитать односторонность товарной метафизики.
Анорексичка по-своему ищет абсолют, то есть она ищет худший из абсолютов худшим из способов.
Желание Блума и, соответственно, Девушки связано не с телами, а с сущностями.
Абсолютная уязвимость Девушки подобна уязвимости торговца, чей товар может быть украден любой неподконтрольной силой.
Девушка - это "метафизическое" создание в искажённом, современном смысле слова. Она бы не подвергала своё тело подобным испытаниям, столь жёстким покаяниям, если бы не боролась с ним как с демоном, если бы она не хотела подчинить его форме, идеалу, мёртвому совершенству абстракции. Разумеется, эта метафизика в итоге является лишь ненавистью к физическому, понимаемому как нечто попросту худшее, чем метафизическое.
"Что бы надеть из органического?"
Девушка является последней попыткой товара превзойти самого себя, которая позорно провалилась.