Принеси же за это немолчное благодарение премилосердому Господу, столько пекущемуся о твоем спасении. Имей твердое намерение исполнить свой обет и, пока еще плывешь по бурному океану мира, имей страх Божий твоим кормчим, а покаяние – гребцами, кои управят тебя к благоотишному пристанищу. Покаяние, говорю, не тогда только, когда придешь к духовнику на исповедь, но имей всегдашний залог оного в сердце своем, памятуя грехи свои, о которых ты кратко вспомянул, чувствуя, Кого ты оными оскорбил, удобнее возстягнешься от повторения оных. Ты в недоумении вопрошаешь, почему Господь не пошлет тебе скорого избавления от мира? И сам от моего имени отвечаешь: за гордость; а тут себя оправдываешь: "Боже мой! Перед Тобой ли мне гордиться?" и проч. Я не могу тебе сказать, почему Господь не допускает исполниться твоему желанию. Судеб Господних бездна многа, и нам оные непостижимы; но что в тебе есть гордость, как и все мы ей не чужды, только в разных степенях, доказывают твои падения. Святой Иоанн Лествичник пишет: "Идеже последовало падение, тамо предварила гордость", хотя мы и думаем, что нет в нас гордости, но плоды доказывают, что есть.
Не можем также сказать о себе, что имеем смирение, потому что дела противные оному творим; а где нет смирения, там явно, что его место заступает гордость, так как, где нет света, там – тьма. Итак, вместо оправдания надобно иметь сознание.
Дерзость твоя – в писании кровью о служении Богу и братии – совсем излишня: довольно иметь благое произволение и пролитие духовной крови при искушениях и борениях со страстями на опыте, ибо воиново мужество и храбрость, также и усердие к Царю, показуются во время явственного сражения с неприятелями. По сему разумей и о духовном борении. Только тут надобно иметь оружием смирение, которое все силы и сети вражьи сокрушает, а не дерзость. Остаюсь желатель твоего здравия и спасения многогрешный i. M.
Двадцать восьмого июля 1851 года"…
Потом, спустя немного времени, я получил от отца Макария его карточку и при ней совет моей матери, чтобы она оставила все излишние попечения и заботы о делах хозяйственных и ходила бы, по возможности, постоянно в церковь.
Преподав мне этот совет для матери, старец потребовал, чтобы я ей о том написал от его имени.
Волю старца я немедленно исполнил, а сердце тревожно забилось о родимой.
XXVII
Когда родительница получила письмо, в котором я написал о совете отца Макария, то немедленно попросила родителя моего написать мне в Уральск, чтобы я оставил службу и поспешил вернуться домой в Балашов. Сама же матушка вслед за получением моего письма совершенно изменила образ своей жизни: перестала суетиться и хлопотать по домашнему хозяйству и вся обратилась к Богу, земное оставляя и к горнему устремляясь. Храм Божий стал для нее местом, которое сосредоточило на себе все ее помышления, и она начала ходить ко всем службам, не пропуская, в особенности, ни одного дня, чтобы не быть у Божественной Литургии. Матушка была совершенно здорова и, когда я приехал по вызову родительскому в Балашов, я застал ее на вид такой же здоровой, какой ее оставил, отправляясь на службу. Она даже была весела и страшно рада меня видеть. Если бы не письмо отца Макария, которое невольно наводило на размышления, нельзя было и подумать, глядя на родительницу мою, что ангел смерти уже спешит взять ее душу и представить Творцу всяческих.
Двадцать один день я провел в кругу семейных, – и ни разу матушка ни одним словом не обмолвилась, что она готовит себя к переходу в вечную жизнь; только непрестанное, ежедневное хождение в церковь подавало разуметь, что совет старца был для ее сердца предварением приблизившейся для нее вечности.
Дни проходили за днями, и сердце мое, встревоженное было, по моем возвращении домой стало понемногу успокаиваться. Вся семья была собрана в кругу: отец, мать, старшая сестра – вдова Екатерина, я и малолетки – брат Иван и сестренка Поля. Жизнь протекала мирно, по-семейному. И внутри меня и вне, в семейном быту наступило какое-то затишье, ненарушаемое заботами завтрашнего дня. Не было даже речей о том, что предпринять мне, главному кормильцу семьи, источнику ее благосостояния. Слово старца Макария исполнялось свято – житейское попечение было оставлено.
Шел двадцать первый день со дня моего возвращения из Уральска. Матушке вдруг захотелось к обеду дичинки.
– Поди, Фединька, настреляй мне дичинки какой-нибудь, и я к обеду приготовлю жареное, – сказала мне родительница.
Желание ее было исполнено, и из настрелянной дичи матушка сама изготовила обед. С заметным удовольствием покушала и все вспоминала за столом библейскую историю об Исааке и Иакове…
– Вот, – говорила она, обращаясь ко мне, – я – точно Исаак, а ты – Иаков; я ем тобою на охоте изловленное, и ты ждешь моего благословения на первородство.
Матушка говорила как бы в шутку, а дело-то вышло, на самом деле, всерьез: на другой или на третий день после этого обеда родительница моя захворала и тут же пожелала поисповедоваться, особороваться и причаститься; но, так как она, хотя и чувствовала себя больной и слабой, но могла еще через силу держаться на ногах, то и ни за что не позволила, чтобы Святые Дары были принесены к нам на дом.
– Хочу в церкви сама подойти к Господу, – сказала матушка, и мы с ней поехали на дрожках в церковь – к Литургии. Обедню она едва достояла, но к Святой Чаше приступила с большой твердостью и силой и сама твердым и ясным голосом произносила священные слова исповедания Христа Господа: "Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос Сын Бога Живаго"… Но когда причастилась, то совсем изнемогла, и я ее в полуобморочном состоянии вывел на паперть. Немного оправившись, она попросила меня отворить входную дверь в церковь и так, на паперти, дослушала окончание Божественной службы. По окончании благодарственных молитв я ее привез домой, и тут она слегла в постель и уже более не вставала.
Прошло несколько дней с того времени, как матушка слегла окончательно, подкошенная своим предсмертным недугом; она слабела не по дням, а по часам и, наконец, велела нам собраться у своей постели, выразив желание благословить всех нас. Когда ей подали икону Божией Матери, она привстала на кровати, но силы не выдержали, и матушка вся в слезах упала на подушки без памяти. С ней сделалось что-то вроде конвульсий, и хотя она вскоре оправилась, но объявила, что благословлять не будет, а поручает нас покровительству Преблагословенной.
– Я прошу Владычицу, чтобы Она не оставила вас, – сказала она и стала горячо молиться Ей с горячими слезами, неоднократно повторяя: – Тебе вверяю их.
Матерь Божия! Ты им будь покров и заступление!..
Помолившись с пламенной верой, матушка подозвала нас к себе поближе и стала говорить:
– Я умираю. Смотрите, имейте любовь между собою и, если любите меня, оказывайте отцу своему всякое почитание. Никогда не поминайте, если когда-нибудь заметили, что он оскорбил меня каким-либо словом – это дело не ваше.
Помните одно, что он всю свою жизнь провел в трудах и заботе о вашем спокойствии и воспитании. Успокойте его вашей покорностью и любовью, утешьте его старость вашей заботой о нем и детской преданностью. Исполняйте заповеди Божии каждый в своем звании. Будьте милостивы и сострадательны к нищим; прощайте обиды оскорбляющим вас и чтобы гнев ваш угасал прежде заката солнца того дня, в который он возгорелся. Держите веру святую Святой Церкви Православной, храните предания и заветы святых отцов. Не примыкайте к вольнодумцам… А ты! – обратилась матушка ко мне, взяв мою руку и соединив ее с руками сестры Екатерины и четырехлетней Поленьки и указывая на брата Ивана, стоявшего у ее колен, и на отца, который стоял у ног кровати, – а ты, – повторяла она, – не оставь вот этих. Я тебе их вверяю. Будь им вместо отца. А вы слушайте брата, и Бог не оставит вас. Молитесь чаще и усерднее Божией Матери – Ей я вас всех вверяю. А ты, Федя, не оставляй их и прежде времени не уходи в монастырь: если Богу угодно, еще успеешь. Исполнишь мой завет, и да пребудет над тобой Божие благословение и мое…
Мы внимали словам угасающей матери и горько плакали, но ни одно ее слово не осталось не запечатленным в моем сердце – каждое слово ее точно высекалось на его скрижалях стальным резцом пламенной материнской любви и веры.
Еще несколько дней угасала родимая. Мы проводили целые ночи без сна у дорогого изголовья и не отходили от одра матери почти ни на минуту.
Особенно ухаживала за ней сестра Екатерина. Но как ни бодрствовали мы, не смогли уловить последнего ее вздоха: когда она отошла ко Господу, мы все спали, утомленные бессонными ночами, и пропустили время ее предсмертной агонии.
Нас ранним утром разбудила дальняя – по сватовству – наша родственница, Мария Ильинична П., девица лет сорока, дочь очень богатых родителей.
Необыкновенной душевной чистоты и жизни была эта истинная раба Божия.
Приятная лицом, очень богатая, она волею не пожелала выйти замуж, а девичество свое вместе с тремя другими девицами такого же, как и она, духа посвятила Господу. Она свои деньги и те, что ей давали добрые, благочестивые люди, определила на устроение в городе Балашове женской обители, которой в городе еще не было. Со временем ее желание исполнилось, и теперь в Балашове есть женский монастырь… Так вот эта-то девица и пришла к нам на ранней утренней зорьке, разбудила сестру и сказала:
– Встань-ка, Катенька, и пойдем посмотреть мамашу. Что она?
– Спит, – был ответ полусонной сестры.
– Все равно, пойдем – я ее хочу видеть.
И когда они вошли, то нашли матушку уже скончавшейся.
А ранний неожиданный приход Марьи Ильиничны объяснился так, – она тут же нам это рассказала:
– Я спала крепко, – говорила она нам, – вдруг на заре слышу – кто-то меня кличет по имени. Я не просыпаюсь. Меня тогда кто-то толкнул в бок со словами: – Встаньте, пожалуйста, и идите к нам в дом: я ведь умерла, а они меня не видали.
Идите, утешьте их, чтобы они не плакали… – И когда я тут же проснулась, то увидела вашу мать, уже выходящей из моей спальни. Удивившись этому, я сейчас же встала и пошла к вам в дом и вот нашла все так, как она мне поведала в видении. Теперь именем вашей матери и ее словами, только что мною слышанными, я прошу вас не плакать, а молиться о ней Богу. Ведь мы все рождаемся для того, чтобы умереть, и умираем, чтобы воскреснуть для вечной жизни.
Великую радость влили в нашу скорбь эти речи. О, родная наша! Ты и с того света, по неизреченной милости Божией, озарила мрак нашей земной скорби светом Богооткровенной истины, беспредельной Божественной любви и милосердия! Вечная тебе память, родимая!..
XXVIII
Отдав последний долг сыновней любви почившей родительнице, я прежде всего должен был озаботиться о поступлении вновь на место: вся семья, начиная с родителя, по предсмертной воле матери и по моему сыновнему долгу осталась на моих руках. О монашестве, стало быть, нечего и думать, а надо было, как можно скорее, приниматься за добывание насущного хлеба.
Испросив благословения у родителя, я отправился к управляющему откупными сборами Тамбовской губернии Василию Никитичу Рукавишникову, брату родному известного откупщика А.Н. Рукавишникова. У него я служил еще раньше в земле Войска Донского. Он меня любил, и, когда я, уезжая к родителям, оставлял у него службу, он обещал меня вновь к себе принять, если это мне понадобится. Так и случилось, и меня он назначил дистанционным в город Усмань Тамбовской губернии. Таким образом, жизнь моих семейных была вновь обеспечена. Но моя жизнь духовная, мои стремления, жажда моя служения Богу?… О, каким тяжким искушениям подвергались они в эти годы! Это была непрестанная, кровавая борьба духа с плотью, и, каюсь, часто, слишком даже часто, дух был одолеваем плотью.
Единственной поддержкой мне в это время было непрестанное мое хождение к ранним обедням. Там, в Божием храме, изливалась душа моя, молившаяся Господу, чтобы Он имиже весть судьбами спас меня от соблазнов мира. Но падения следовали за падениями… Товарищи мои нередко удивлялись мне, когда в самые веселые, по-видимому, минуты наших веселых собраний я брал в руки гитару и, перебирая задумчиво струны, голосом, исполненным внутреннего волнения, дрожащим от скрытых слез, напевал любимый в то время мною романс:
Меня никто не понимает,
И никому меня не жаль.
Судьбе моей никто не внемлет,
И не с кем разделить печаль…
Иногда, под наплывом чувства тяжкой неудовлетворенности, я бросал гитару, убегал в соседнюю комнату и рыдал, как ребенок, неутешными слезами, – оставляя товарищей в полном недоумении… К великому моему горю, эти минуты слезного раскаяния не оберегали меня от страстных увлечений…
Служа в городе Усмани, я квартировал в доме одной госпожи, у которой и столовался. Особа эта жила в свое удовольствие, даже роскошно, и мне жилось у нее очень хорошо в смысле продовольствия. У ней жила из милости, в качестве бедной родственницы, молоденькая вдова, не старше двадцати двух – двадцати пяти лет. Она, несмотря на свой юный возраст, была уже за двумя мужьями и с обоими прожила не более полутора лет. Дело наше с ней было молодое, и вот однажды, сидя с ней на балконе нашего дома, мы вступили с ней в откровенный разговор… Слово – за слово, она поведала грустную историю своей неудавшейся молодой жизни и, между прочим, сказала:
– Мудрено, Федор Афанасьевич, в моем положении быть честной: на все нужны деньги, а где их взять? Поневоле изменишь нравственности…
– А много ли вам нужно, чтобы избегнуть такой крайности? – спросил я с живым к ней участием.
Она сказала мне цифру, и так как сумма эта была в пределах моих средств, то я тут же и выдал, сколько она сама назначила…
– Только бы вы не изменяли целомудрию и каждодневно ходили в церковь и молились Богу, – объятый порывом великодушной жалости, сказал я…
На том наша беседа тогда и кончилась.
Наутро, идя, по обычаю, к ранней обедне, вспоминая разговор мой с молоденькой вдовой, я чувствовал себя как бы святителем Николаем, спасающим от разврата девическое целомудрие… Прости меня, угодник Божий!.. Но недолго мне пришлось быть на этой высоте, и по малом времени я уже был в преступной связи с прелестницей. Совершилось это очень быстро и очень просто, а немного времени спустя, я уж был оповещен, что плод любви нашей лежит под ее сердцем… Как громом меня поразило известие. Что было делать мне? Нельзя же было оставить ее несчастной, а выход был один – жениться… А монастырь? А обеты?… Господи, до чего я был близок тогда к совершенному отчаянию!..
В это страшное для меня время, когда все сердце мое обливалось слезами позднего и, казалось, бесплодного раскаяния, я должен был выехать по службе в уезд. Поздно вечером в селе Нелже, окончив разлив питей в питейные заведения и забрав с собой всю денежную выручку, пришел на квартиру и, помолившись Богу, лег спать. Но сердце не о сне думало, а весь мой помысел сосредоточился на страшном для меня вопросе о женитьбе. Помышляя о своих обетах, о жизни своей, столь несоответственной моим стремлениям, я горько плакал, уткнувшись в подушки, и с молитвой к Пречистой о заступлении заснул. И вижу я во сне: перед иконой Божией Матери молится преосвященный Тамбовский Николай. В это время из иконы выступает преподобный Сергий Радонежский и становится сбоку иконы. И мне будто бы нужно подойти к Царице Небесной, чтобы поцеловать Ее пречистые стопочки, но, взглянув на Нее, я сознаю свое недостоинство, все свои преступления и, горько зарыдав, падаю ниц на землю.
Лежу я так-то, на земле, обливаюсь слезами и в то же время чувствую, что не в силах разорвать преступную связь – слишком люблю предмет своей страсти. В таких-то чувствах я молюсь Владычице и прошу Ее, чтобы Она Сама, силой данной Ей благодати, спасла меня от уз брака и дала мне возможность не уклоняться от данных обетов… И услыхал я тут незримый голос, делавший мне выговор, и был удостоен поцеловать стопу Преблагословенной. По всему моему существу разлилась тогда неизъяснимая радость, и я проснулся, и, когда проснулся, то заметил, что моя подушка была омочена слезами.
С этого времени я прервал свою связь… Боже мой! Сколько пришлось мне вынести тогда сцен, слез, упреков, проклятий, угроз лишить себя жизни! Но рассказав ей свой сон, я был непоколебим, и хотя она ему не верила, но я твердо стоял на своем и старался ее убедить, что она сама поверит истине моих слов, и судьба ее устроится помимо меня, а мне все-таки предстоит монашество.
Прошло со времени моего разрыва самое короткое время. Моей вдовушке надо было, по приглашению ее родственника, ехать в Задонск на свадьбу. Перед отъездом она забежала ко мне и сказала:
– Хоть помолись обо мне, чтобы Господь меня пристроил: а то, беда моя, – куда я теперь скроюсь?
– Вы вот все мне не верите. А, если угодно Царице Небесной, чтобы я был в монахах, то вы выйдете замуж, – говорил ей я, стараясь ее утешить.
Сам я всей силой души верил своему сну, верил в помощь Царицы Небесной. Но она не верила. И жалко мне было ее, и горько я плакал, прося помощи свыше.
Что же вышло?… Пока она жила в Задонске, приехал неожиданно к ее родственнику богатый елецкий купец Ж. Увидав ее, он сразу в нее влюбился и, заинтересовавшись ею, спросил родственника:
– Чья это молодая дама?
– Это моя сирота-племянница, – отвечал тот, – и притом крайне несчастная.
– Чем?
– Вот, видите, как она молода, а уже была замужем за двумя мужьями и жила-то за ними, за обоими, не более полутора лет.
– Вот и прекрасно! – воскликнул Ж., – такую-то нам и нужно: я вдовец – не пойдет ли она за меня замуж, за третьего?
Так это было неожиданно, да к тому же купец очень богатый, так что родственник моей вдовушки поначалу, было, усомнился, – уж не шутит ли богач.
Но тот продолжал:
– Я серьезно вам говорю, если ваша родственница пойдет за меня, хромого старика (он прихрамывал на одну ногу), то я ее возьму за себя.
Послали за ней. Она сразу тоже, было, не поверила, но когда увидала, что дело выходит всерьез, с радостью согласилась. Еще удивительнее было то, что Ж. торопил со свадьбой и захотел ее сыграть тут же, чтобы о ней не успел узнать никто из его семейных. Дело закипело на всех, что называется, парах, и, не успел я оглянуться, как в одну ночь прикатила на тройке в Усмань из Задонска торжествующая вдовушка и с радостью всем нам объявила:
– Я приехала за метрическим свидетельством: я ведь выхожу на днях замуж и, представьте, еще за кого? За богача елецкого Ж.!
Она была очень довольна и наутро же укатила обратно в Задонск с метрическим свидетельством, где, к удивлению всех, тут же вышла замуж.
Так окончилось мое усманское искушение. Беспредельна была моя благодарность Пречистой. Я твердо решил изменить свою жизнь.