Беседа наша затянулась. Как старший по званию и по возрасту, Калинин держал себя непринужденно и независимо, в то же время подчеркивая, что он готов оперативно подчиниться более молодому командиру эскадрильи. Пришел батько Ныч.
- Простите, что вторгаюсь, - сказал он, раскуривая трубку. - Чего доброго, вы успели уже надоесть друг другу. Кто у вас, товарищ капитан, может дать мне сведения, сколько прибыло коммунистов и комсомольцев.
- Это и я могу, - охотно ответил Калинин. - Простите, товарищ комиссар, будем знакомы ближе. - Калинин сказал свое имя и отчество, Ныч тоже. - Так вот, Иван Константинович, прибыли вместе со мной: два члена партии, один кандидат, остальные комсомольцы. Сегодня дам список пофамильно.
- Да, - спохватился Ныч. - Как вы так точно вышли на наш аэродром? Таких деревушек, как Тагайлы, раскидано по степи много.
- Шли строго по маршруту и не ошиблись, - пояснил Калинин, сдерживая улыбку, - видно, трещины на губах беспокоили. - А правду сказать, по ветряку нашли. Далеко виден.
За лесной полосой прошумела полуторка. Послышались голоса людей, штурмующих кузов машины.
- Вы поезжайте, а я здесь с техниками задержусь, - предложил Ныч.
По пути к машине комиссар шепнул мне:
- А мельницу надо убрать, как думаешь?
- Тут и думать нечего.
Летчики уехали. Высоко над деревней кружил одинокий самолет.
- Видел, "хейнкель", - сказал Ныч оружейнику Бугаеву. - Слушай, тут надо…
Подвижной, вездесущий Ныч не любил откладывать дела на потом. Ведь это явный разведчик. Чего доброго, "гостей" приведет. Неспроста же кружил.
- Скажи, Бугаев, ты со взрывными работами знаком?
- Что?
- Ну, взорвать, скажем, вон ту мельницу сможешь?
- А почему нет. Было бы чем.
Не прошло и десяти минут, как к ветряку подвезли шашки динамита и бикфордов шнур. Пока Бугаев закладывал под сруб взрывчатку, Ныч облазил мельницу, нет ли где ребятишек. Посмотрели вокруг - на сельской площади ни души. Подожгли шнур и отбежали неподалеку к заброшенному амбару. Взрыв в деревне был совсем неожиданным и сильным. Сначала ветряк словно завис над землей без опоры, и сразу же накренился, а коснувшись земли, с треском и скрежетом превратился в большую кучу обломков, над которой высоко вздымалась клубами белая пыль.
Люди выбегали из хат и мчались опрометью в сухие заросли кукурузы на огородах, из бани выскакивали голые летчики и прыгали в открытые рядом щели.
Когда все улеглось и выяснилось, и летчики, посмеиваясь друг над другом, мылись заново, прилетели "юнкерсы" - десять штук. И высоко сзади них две пары "мессершмиттов". Дежурным приказано было не взлетать. Бомбардировщики прошли между аэродромом и деревней, взяли курс на запад. Потом снова появились, прошли южнее аэродрома и деревни. Вскоре послышались глухие взрывы. Бугаев взобрался на амбар и оттуда давал пояснения.
- Ложный аэродром долбают, - кричал он. - Хорошо работают, сволочи, когда никто не мешает.
* * *
Базировавшиеся по соседству "миги" ушли во второй половине дня на задание. Аэродром притих, будто его не существовало. Все скрыто, замаскировано. Старт свернут. Если посмотреть с воздуха, то вряд ли можно приметить обложенные дерном, укрытые под навесом маскировочных сетей капониры, а в них самолеты. И уже совсем невозможно догадаться, что в этих самых капонирах наводили порядок летчики 5-й эскадрильи. Вместе со своими механиками они осматривали двигатели, устраняли обнаруженные дефекты.
В зарослях лесополосы шло импровизированное занятие: знакомили новичков по карте с районом базирования и боевых действий, с безопасностью и сложностью воздушной обстановки, с тактикой наших и немецких летчиков на Перекопском перешейке.
В этот тихий час прогудел над аэродромом одинокий И-16. С земли, конечно, никто не видел, что в кабине сидел в летных очках и в генеральской фуражке Василий Васильевич Ермаченков. А он покружил над деревней и ушел в сторону КП группы, снова вернулся и зашел на коробочку. Свой значит. Выложили ему "Т". Истребитель приземлился. Летчик зарулил на старт и выключил мотор.
На аэродроме Тагайлы соблюдалось правило: после посадки самолеты немедленно убирались с летного поля и маскировались. Инженер Докунин подумал, что на истребителе мотор заглох, послал на помощь машину - стартер, чтобы летчик смог запустить мотор и отрулить самолет к лесополосе или к свободному капониру. А Василий Васильевич на сей раз забыл, что наставление по производству полетов и по аэродромной службе обязательны для всех летчиков, независимо от должности и звания. Он оставил парашют в кабине, очки бросил под козырек к прицелу, а фуражку надел на ручку управления, сам же сел в машину и уехал на КП эскадрильи.
Никто не осмелился сделать генералу замечание или отбуксировать его самолет в укрытие. А строгий блюститель маскировки Ныч был в это время в деревне. Прибыл комиссар на КП, когда Ермаченкову уже доложили, чем занимается личный состав. Генерал выслушал доклад, потом познакомился с летчиками группы Калинина, разъяснил сложности предстоящих задач. Близился конец временному затишью - немцы со дня на день могли начать штурм Ишуньских позиций.
- На требовательность командира эскадрильи, которой вы приданы, не обижайтесь, - посоветовал Ермаченков. - Кроме пользы общему делу и каждому из вас, ничего от этого не будет. Ну, а теперь присядем в тень, потолковать надо.
Генерал пригласил на беседу знакомых ему летчиков 5-й эскадрильи, поинтересовался, нет ли жалоб, поговорил с людьми, уже сидя на траве, запросто, по-товарищески. Сказал "по секрету", что позарез нужны летчики на штурмовики Ил-2 в эскадрилью капитана Губрия, который уедет на днях за новыми самолетами.
- Нет ли среди вас желающих? - спросил он.
Желающие отличиться на штурмовиках нашлись - старший лейтенант Касторный и лейтенант Куликов. В этот же день на У-2 их перебросили на другой аэродром.
- А ты не горюй, Авдеев, - угадав мое сожаление, утешил Ермаченков. - Вместо двух, четырех тебе подброшу. - И вдруг. - Да, куда это ваш ветрячок делся? Взорвали? Такого ориентира лишиться! А? Признаться, я чуть не заблудился без него.
Только он это сказал, как все услышали свист пикирующего истребителя и сразу же увидели пару несущихся к земле "мессершмиттов". Треск короткой очереди, рев моторов на выходе из пике - и "мессершмитты" исчезли на бреющем. Все произошло так неожиданно и быстро, что никто не успел даже ахнуть. Мелькнула мысль, что немцы расстреливали дежурного по старту.
- Самолет! - спохватился Ермаченков. - Машину.
Подъехали к брошенному среди поля И-16. Цел-целехонек, ни единой пробоины не нашли. Ермаченков поднялся на крыло, заглянул в кабину. В висевшей на ручке управления генеральской фуражке зияла дыра. Снаряд ничего больше не повредил. Пробил пол и разорвался на земле.
- Жаль, - сказал Василий Васильевич. - В чем же я сегодня в Севастополь поеду?
Ныча взорвало. Он даже побагровел от возмущения.
- Фуражку вам, товарищ генерал, я могу свою одолжить, коли налезет, - предложил он. - А демаскировать аэродром ни вам, ни самому господу богу не дозволено. Мы из-за этого мельницу убрали…
- Виноват, Батько, - извинился генерал, соскочив с плоскости крыла. - Не подумал.
- Люди ночами не спали, руки в кровь сбили, чтобы построить капониры и укрыть самолеты, - не унимался Ныч.
- Ну, что ты расшумелся, - успокаивал его Ермаченков. - Ну, извини за промашку.
Эти слова и тон, и мимика Василия Васильевича произвели на Ныча такое действие, будто в перекипевший самовар плюхнули ведро холодной воды, чтобы не распаялся. Ныч отошел в сторону, вытер платком вспотевший лоб. Инженер отрулил самолет в укрытие, а Ермаченков сказал:
- Знаете, друзья, вы занимайтесь своими делами, а я на вашем стартере съезжу в штаб группы. Командующий ВВС флота получил новое назначение, и мне придется побыть в Севастополе, пока пришлют нового.
Ныч опять хотел возразить. Стартер может понадобиться в любую минуту, а его черти погонят в другую деревню. Но промолчал, решил подождать, не сообщит ли генерал еще каких-нибудь новостей.
Ермаченков уже поставил ногу на подножку стартёра, как подъехала эмка пикап и из нее выскочил сержант в отутюженной форме. Спросил у генерала разрешение обратиться к старшему лейтенанту Авдееву, он сказал, что прислан из штаба полка за сведениями о боевом налете и состоянии самолетного парка.
Тут уж я не выдержал:
- Вот, товарищ генерал, полюбуйтесь! В штабе на пикапах писаря разъезжают, а тут, на боевом аэродроме, летчиков часто на вылет нечем подбросить.
- Понятно, комэск, - сказал генерал. - Забирай эту машину для эскадрильи, а сержанта отправишь со сведениями на У-два. Кстати стартер мне теперь не нужен, на эмке и быстрей, и удобней. Так и передайте, товарищ сержант, своему начальнику штаба, - пояснил он писарю, - что машину отобрал исполняющий обязанности командующего генерал Ермаченков.
* * *
Оперировали Любимова невероятно сложно и длительно. Пришлось сшивать нервы, сосуды, сухожилия, попутно удалить несколько мелких осколков. Хирург Надтока сделал все возможное и невозможное. Будь, что будет, отрезать никогда не поздно.
Дня через два нежданно-негаданно заглянул в палату летчик Семен Карасев, принес фрукты. Тихо поздоровался, осторожно спросил:
- Ну, как, Ваня?
- Было совсем худо, Семен. Теперь ничего, - рассказывал Любимов. - После операции опухоль спала немного. Предлагали эвакуироваться, а я отказался. Понимаешь, незачем мне из Севастополя.
Бодрое настроение пострадавшего друга освободило Карасева от неловкости.
- Мы еще в джазе с тобой поиграем, - сказал Карасев ободряюще (оба играли на музыкальных инструментах).
- Поиграем, Семен, обязательно поиграем. Заживут раны, такой джаз устроим фрицам в воздухе, что чертям тошно будет. А как ты после тарана?
- Да ничего, - пожал плечами Карасев, - воюю. Только учти, если тебе когда случится пойти на таран, заранее открой колпак и отстегни ремни.
Карасев говорил так, словно перед ним лежал не безногий Любимов, а тот, прежний, неуязвимый ас. Ни в словах, ни в тоне, которым произносил их Семен, не было ни одной фальшивой ноты и не было, будто прописанного для всех безнадежных, ободрения "мы еще повоюем". И Любимов на минуту забыл, что он инвалид, стал выспрашивать что, да как и почему - вдруг пригодится. Карасев отвечал охотно, старался не упустить никакой мелочи.
Рассказал, что сначала пытался отрубить "юнкерсу" хвост винтом, как это сделал Евграф Рыжов из 32-го авиаполка, но ничего не вышло. Сильно болтало в струе воздушного потока от моторов противника.
- А он, подлец, уже на боевой курс лег, - возмущался Семен. - Еще две-три минуты - и над городом начнет бомбы сбрасывать. Тут я крылом по стабилизатору раз и… Знаешь, Ваня, в жизни никогда такого сальто не делал. Меня из кабины так рвануло, что не сразу сообразил, кто я и где я. Понял сначала: не в самолете я и не падаю на землю, а куда-то лечу вроде снаряда.
Встреча с Карасевым воодушевила, прибавила сил Любимову. Он даже доверился ему в самом сокровенном и мучительном: что написать жене и нужно ли писать вообще. Сообщить правду? Как воспримет ее? Будет ли ждать его, такого? Зачем ей калека? Она совсем еще девчонка, детей нет. Жизнь свою может по-другому устроить. И он боялся самого страшного: вдруг отвернется, откажется.
А он любил ее, так любил, что не мыслил без нее себя. И когда в бессонные ночи длинной чередой тянулись нерадостные думы о будущей летной судьбе, рядом с ними неразлучно саднила мысль о жене. И он решил не писать ей о своем увечье. Пока не писать. Зачем пугать. Прежде надо самому с этим свыкнуться. Карасев согласился с ним. Так оно лучше будет.
- Но вообще-то письма пиши, - посоветовал он, - почаще пиши.
- Чаще нельзя, - возразил Любимов. - Догадается. Не сама, так теща поможет. Нужно, как прежде. Но мне нельзя - штамп госпиталя, обратный адрес. И руки вот, не скоро бинты снимут. А просить кого - чужой почерк…
- Да-а. Вот ситуация. Может, я под твой почерк смогу?
- Все равно догадается.
Задумались. Костя-минер лежал все время молча, а тут голос подал:
- А вы телеграмму. Жив, здоров, мол, воюю. И никакого почерку.
Так и решили. Чтобы госпитального адреса не было и по почерку не узнали, Семен будет давать телеграммы из штаба раз в неделю. Любимов продиктовал адрес жены.
- Только немедленно передай Грише Филатову и другим ребятам, чтобы своим женам обо мне ни слова, - забеспокоился он. - Они же там, в Чистополе, все вместе. Сразу скажут.
- Будет сделано, Ваня, - весело козырнул Карасев на прощание и тут же спохватился. Хотел сказать, что Гриши Филатова уже нет в живых, и раздумал. Пощадил друга.
Обещанные четыре экипажа Ермаченков прислал. Прилетели на "яках" летчики 9-го полка: два старших лейтенанта - Степан Данилко и Константин Алексеев, лейтенант Михаил Гриб и веселый сержант Протасов Иван Иванович, по прозвищу "генерал". С церемониями встречать их было некогда. Прямо "с корабля на бал" повели их в ознакомительный полет вместе с группой Калинина.
В тот день Алексеев со своими изучал район, а Калинину разрешили еще два вылета. В четвертый раз из этой группы пошел лишь сержант Шелякин напарником Арсену Макиеву. Домой возвращались в сумерках, и Арсен не заметил, когда и куда делся его ведомый.
Калининцы были грустные, подавленные, вместе с ними волновалась и вся эскадрилья. Ничто так не гнетет летчиков, как неизвестность, как судьба без вести пропавшего товарища. Ждали Шелякина до полной темноты, прислушивались к далеким звукам, хотя и знали: в воздухе он быть не может, кончился бензин. А глаза с надеждой смотрели на север, где небо у горизонта озарялось всполохами прифронтовых пожарищ. Меня позвали к телефону.
- Что же вы не докладываете? - спросил полковник Страутман. Хотел было извиниться и сообщить о невернувшемся с боевого задания, но полковник продолжал говорить:
- О подвигах своих летчиков штабу приходится узнавать окольными путями. Сейчас получено сообщение от наземных частей: один истребитель "як" вступил в бой с большой группой "мессершмиттов", сбил четыре самолета противника и благополучно ушел. На "яках" в это время в воздухе была только ваша эскадрилья. Кто же этот храбрец, скажите?
Я доложил о случившемся. Полковник сразу же сделал вывод:
- Значит, он. Молодчина. А вы не волнуйтесь - утро вечера мудренее.
Выйдя из землянки, увидев своих ребят, а своими мы теперь уже считали и калининцев, я понял: каждому из них можно верить больше, чем самому себе. На каждого можно положитьсят - умрет, а задание выполнит. И мне очень захотелось, чтобы эти надежные люди воспрянули духом, поэтому, сам еще не веря, бодро сообщил:
- Шелякин жив-здоров, на вынужденной. По коням.
Все будто ожили, с шумом "оседлали" пикап и стартер. В деревню ехали с песнями.
Шелякин прилетел на рассвете. Механики гоняли на разных оборотах моторы, готовили самолеты к вылету. Летчики сидели в землянке КП, выжидали задания. За гулом моторов никто не слышал, как он приземлился. А когда увидели его на пороге землянки, все кинулись к нему. Обнимали, целовали, трясли руку. А он смущенно улыбался, повторяя:
- Да, пустите же, братцы, доложить надо.
Но хоть у нас и принято было докладывать чин по чину, по всем правилам воинского Устава, на сей раз слушать доклад Шелякина не хватало терпения:
- Что прибыли - вижу, что на вынужденной были - знаю, а теперь садитесь и рассказывайте по порядку. Тут всем интересно знать, как вам удалось одному четырех фрицев сбить и самому сухим из воды выйти.
Шелякин мотнул головой, усмехнулся.
- Да я их и не сбивал, товарищ старший лейтенант.
- А кто?
- Да они сами себя посбивали. А я только одного успел.
Шелякин сказал это так простодушно и комично, что все засмеялись.
- Честно говорю, - оправдывался Шелякин. - Мне и самому смешно, как получилось. Как отстал от своих, не заметил. Потом догнал, пристроился. А сзади откуда-то взялась еще шестерка "яков". Армейские, подумал я. Только что это сухопутные летчики за нами жмут? Им-то влево нужно забирать, на Джанкой. Еще раз оглянулся. А это вовсе и не "яки", а самые настоящие "мессеры". Я рванул вперед, хотел покачать крылом старшему лейтенанту, предупредить об опасности. Поравнялся с машиной Макиева, глядь, а на ней вместо звезд кресты. Признаться, мне сразу жарко стало. Чуть приотстал, начал соображать, как выбраться.
- Спикировал бы до земли, они бы и сообразить не успели, - подсказал кто-то.
Начали спорить. Не дослушав Шелякина, каждый высказывал ему свои советы, как он должен был поступить при создавшейся обстановке. Спор этот, конечно, был не бесполезен. Но пришлось все таки прервать.
- Будет вам. Пусть Шелякин доскажет, что же дальше было.
- По-честному, я снахальничал, - продолжал Шелякин. - Сначала-то, конечно, струхнул. А потом вижу, меня не трогают. Мой "ведущий", то есть немец, когда я с ним поравнялся, ноль внимания. И снять его было - пара пустяков. Но ведь ведущий группы - птица, небось, поважней. Я напустил на себя храбрости, выдвинулся вперед, дал короткую очередь по ведущему группы и снова на свое место. Ну, думаю, пропал! А немцы в сумерках не разобрались что ли, не на меня, а на свое начальство, по которому я стрелял, набросились и сбили… Хотел я спикировать за ним, за падающим, вроде бы добиваю, и улизнуть на бреющем, да со своим "ведомым" жаль было расставаться, не попрощавшись. Довернул машину влево, влепил по его мотору полную дозу, а сам в сторону. А он, подлец, моментально вспыхнул и провалился вниз. Знал бы, что собью с одной очереди, я бы за ним и наутек. Но тут мне на выручку поспешили фрицы задней шестерки. Они оказались неплохими стрелками - еще двух "мессершмиттов" сбили. К одному из них записался в сопровождающие. Так и ушел. А на вынужденную сел - побоялся в темноте машину разбить.
- Вот это да!
- Такого еще не бывало.
- Сколько ему записать, товарищ командир? - спросил адъютант. - Все четыре или один?
В самом деле, сколько же этому храбрецу следует записать? Ведь, по совести, - один, сбитый им лично, противник. А по существу за храбрость, за находчивость, ему надо отдать четверых.
- Правильно. Все четыре его, - раздавались голоса.
- Мне подачки фашистов не нужны, - возразил Шелякин. - Один мой, его и пишите.