- Несколько раньше, - рассказывает Рохлин, - на связь со мной вышел начальник штаба Северо-Кавказского округа генерал Потапов Владимир Яковлевич. Он спрашивает: "Если мы не пришлем письменный приказ, будешь выполнять задачу?" Я не то чтобы остолбенел, но стало неприятно. "А какие проблемы?" - спрашиваю в свою очередь. "Понимаешь, - говорит, - надо выяснить настроения офицеров. Ты расспроси людей, узнай, что они думают..." - "Нет уж, - отвечаю. - Вам надо, вы и спрашивайте. А я анкетированием по поводу желания выполнить приказ заниматься не буду. Не знаю, что у вас на уме, но участвовать в развале дисциплины в условиях начавшихся боевых действий меня не заставите..."
Короче говоря, войска вошли в Чечню и уже, выражаясь военным языком, вступили в боевое соприкосновение с теми, кого в официальных документах называли "незаконными вооруженными формированиями", а в политическом руководстве страны еще продолжается игра в ожидание возможности либо испугать Дудаева, либо легко разгромить его боевиков.
Дудаев, в свою очередь, подыгрывает Москве своими телеграммами.
Высокопоставленные командиры - в растерянности. Они даже не решаются отдать приказ, тем более - письменный. Пытаются устроить в войсках опрос общественного мнения.
"Неопределенность, удобная, быть может, в политике, - писал Лев Толстой в своем знаменитом романе "Война и мир", - для армии вредна".
- Все это объяснимо, - считает Рохлин. - В Чечню пришла армия и командиры, опозоренные в Тбилиси, преданные в Вильнюсе, оболганные и униженные в Москве в 1991-м и 1993-м... Что после этого можно было ожидать? Руководство страны стало заложником той политики, которую оно проводило в отношении армии последние годы. Взять, например, командующего округом генерала Митюхина12. Это сильный руководитель, который умел добиться выполнения своих приказов. Он много сделал для обустройства округа. И для мирного периода был хорошим командующим. Но в то же время он был продуктом эпохи. У него не было никакого опыта руководства войсками в условиях войны. Он легко подвергался сомнениям, когда дело касалось решения прямых задач армии. Как свидетель ее развала, бегства (иначе не назовешь) из Германии и других стран Восточной Европы, он не был готов к решительным действиям. Испытав на себе все самодурство политиков, он не видел возможности противостоять ему. Его приучили думать только о том, как бы не подставиться...
Одним словом, в Чечню армию ввели люди, которые были частью политиками, частью хозяйственниками, слегка военными, но совсем не боевыми командирами. И дело свое они делали слегка и частично. Они легко принимали все, что им говорили, но это вовсе не значило, что они всем верят. Просто они не собирались брать на себя ответственность и оставляли за вышестоящими начальниками право пребывать в плену их собственных фантазий или чего-то другого, о чем говорить вслух - себе дороже.
Совсем иная ситуация была в рядах чеченских боевиков и командиров.
Как настоящий военный, Дудаев понимал значение духа войск. А как лидер созданного им режима, он не мог не создать развернутой идеологии для своих подданных. И в этом он был последователен.
Российские власти не мешали осуществлению амбициозных планов генерала. Наоборот, даже помогали. Войска ушли из Чечни, даже не попытавшись вывезти технику и оружие. Приказа об этом из Москвы не поступало.
Получив от России наследство, исчисляемое тысячью единиц оружия, десятками танков и бронетранспортеров, сотнями артиллерийских орудий и минометов, миллионами единиц боеприпасов, Дудаев получил возможность сформулировать философию жизни для своего народа: "Если ты волк - хватай, если шакал - терпи".
В последующем идеологическая основа режима стала опираться еще на несколько ключевых заявлений лидера. "Каждый чеченец должен стать смертником", - говорил генерал. Он утверждал, что "свобода - слишком дорогая вещь, чтобы можно было легко ее получить". И определял цену: "Если семьдесят процентов чеченцев погибнут, то тридцать будут свободными".
Видеопленки с записью откровений Дудаева по сей день лежат в московских киосках. Его книга "Великая Ичкерия", где формулировались притязания на создание чеченского государства с границами "от моря - до моря", тоже не дефицит на книжных рынках.
Но московские политики не обращали внимания на все эти слова. Они сами много говорили и писали про свободу, про счастливую и сытую жизнь народа, которая вот-вот наступит, и про рельсы, на которые они лягут, если свободы и счастья вдруг всем не достанется. Говорили, но ничего из сказанного не делали и не собирались делать. Похоже, они считали, что так поступают все политики на свете. Особенностей характера генерала, не привыкшего бросать слова на ветер, они не учли.
За первые сутки после ввода войск в Чечню было захвачено, сожжено и выведено из строя 72 единицы техники. Десятки военнослужащих были либо убиты, либо ранены.
... Спустя два года, в феврале 1997 года, на парламентских слушаниях, где рассматривались причины массовой гибели военнослужащих Российской Федерации на территории Чечни, организованных председателем Комитета Государственной Думы по обороне Львом Рохлиным, бывший заместитель главнокомандующего Сухопутными войсками генерал-полковник Эдуард Воробьев скажет:
"...Операция планировалась не на исполнение, а на устрашение. Авиация, вертолеты, танки, БМП, еще чего-то, идут со всех концов. И Дудаев поднимает руки при одной мысли, что со всех направлений выдвигается такое количество техники. Вот в этом был стратегический просчет, я не знаю, министра там, Генерального штаба, кого угодно..."
Заявление министра обороны Павла Грачева о том, что все проблемы в Чечне можно решить одним полком за 2 часа, Эдуард Воробьев назвал тогда бравадой. А мнение министра о том, что Дудаев испугается, увидев, какая сила на него прет, - искренним заблуждением.
- Сегодня я точно знаю, - говорит Рохлин, - что министр обороны без бравады и заблуждений не удержался бы в президентской команде и одного дня. А Грачев умудрился пять лет быть "лучшим министром". Считать, что в этих заблуждениях министр был искренен, - значит совсем уже ни во что его не ставить...
Посылая телеграммы о готовности к переговорам, Дудаев лишь тянул время, добиваясь, кроме прочего, деморализации федеральных войск. Братания некоторых подразделений армии с боевиками, в частности, в районе села Самашки (о чем также упоминалось на парламентских слушаниях в феврале 1997 г.), скорее всего проходили не без ведома президента Ичкерии.
Однако, когда тянуть время не удавалось, а ложное братание боевиков оборачивалось фактической сдачей оружия населением, Дудаев и его полевые командиры действовали очень жестко.
ИЗ "РАБОЧЕЙ ТЕТРАДИ ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ ЦЕНТРА БОЕВОГО УПРАВЛЕНИЯ 8 Гв. АК":
"25.12.94 г. 11.15. Радиоперехват.
Суть перехвата: на совещании боевиков в Заурском р-не постановили: выслать в ст. Червленую боевую группу. Всех жителей, которые сдадут оружие, уничтожить как предателей. Особенно подчеркнуто: вина по организации сдачи оружия жителями ложится на директора совхоза в Червленой Бачаева Занди. Его убить в первую очередь".
Но, похоже, убежденность в легкости взятия Грозного, которая сквозила в словах Грачева при разговоре с Рохлиным, доминировала в политическом руководстве страны, где к тому времени уже фактически не было ни одного человека, не только хорошо разбирающегося в военных вопросах, а даже просто представляющего, что такое армия и что такое война.
Политики, несколько лет третировавшие армию своей некомпетентностью и демагогией, доведшие ее до полного развала и продолжающие с ней злую игру в условиях фактически начавшейся по их воле войны, не хотели утруждать себя даже попыткой разобраться в том, что же происходит и чего можно ожидать.
Военные под руководством Павла Грачева обслуживали интересы этих политиков с энтузиазмом отнюдь не профессиональным. Это особенно удивительно, если учесть, что те, кто знал генерала Грачева по Афганистану, отзывались о нем как об осторожном командире, всегда заботившемся о сбережении людей.
Кроме того, известно, что за несколько дней до ввода войск в Чечню Грачев подписал секретную директиву Д-0010 "Об итогах подготовки Вооруженных Сил РФ в 1994 году и уточнении задач на 1995 год", где говорилось: "Уровень мобилизационной готовности не отаечает предъявляемым требованиям... Много недостатков отмечается в вопросах планирования операций и боевых действий. Некоторые командующие, командиры и штабы не умеют аргументированно обосновать целесообразность принятых решений".
Тут сразу и не угадаешь, то ли министр не читал то, что подписал, то ли не понимал смысла составленного подчиненными документа?
А может быть, с тех пор, как Павел Сергеевич попал в свиту президента, потерся среди тех, кто без тени сомнения пересел со стульчиков младших научных сотрудников в кресла министров, он посчитал, что тоже принадлежит к касте неприкасаемых, и утратил чувство ответственности за жизнь своих подчиненных, заразив этим страшным вирусом весь руководящий состав армии?
Не ясна позиция и тех, кто составлял этот документ. Почему они не напомнили министру о имеющихся проблемах? Или они уже до того устали от царившего в стране маразма, что им было все равно?
В любом случае поведение большинства высших офицеров и генералов было по меньшей мере странным...
- Во время сборов командиров в Моздоке, - вспоминает Рохлин, - на которых отрабатывались вопросы взаимодействия, Грачев отвел меня в сторону и вновь начал убеждать, что он все знает, все просчитал: никаких проблем с взятием Грозного не будет. Дудаев только блефует. У него нет сил...
Если Грачев всех в этом убедил, тогда понятно, почему в Чечню направлялись необученные, неподготовленные части, почему вопросы управления и взаимодействия отрабатывались столь формально. Понятно и то, почему никто из многозвездных генералов не возмутился, никто не умер от стыда, никто не пустил себе пулю в висок, почему никто, кроме генерал-полковника Эдуарда Воробьева, даже в отставку не подал.
Не ясно другое: почему ничего подобного не случилось после того, как туман иллюзий развеялся и расплата за эти иллюзии пошла тысячами человеческих жизней?
За что умирали солдаты и офицеры? За что они сражались?
Три года спустя депутат Лев Рохлин с высоты своего политического опыта скажет:
- За интересы мафии.
К этому выводу он придет не потому, что станет много знать о мафиозных разборках в высших политических кругах страны. И не потому, что ему стали известны суммы, которые заработали отдельные лица на войне. А лишь потому, что как профессионал, получивший доступ к информации о состоянии армии и обороны страны, он не мог пройти мимо факта: развал такого масштаба не может иметь причиной одни лишь политические ошибки и стратегические просчеты.
Чтобы так развалить страну и ее армию, нужно иметь вполне определенные задачи и конкретные интересы.
А чтобы довести дело до того, что произошло в Чечне, недостаточно нечаянного стечения обстоятельств. Нужен план, определяющий последовательность и характер шагов, которые могли к этому привести.
Кто мог составить подобный план?
Все эти вопросы возникнут потом. А в конце 1994 года далекий от политики прожженный вояка генерал Рохлин готовился к смертельной схватке и заботился лишь о том, что могло бы помочь выйти из нее с минимальными потерями. Генерал не верил в увещевания Грачева. Но знал, что в военном деле только результат может показать, кто прав, а кто нет. До этого прав лишь тот, у кого власть и право принимать решения.
Генерал и его подчиненные были тогда в числе немногих, кто умел сражаться и побеждать, кто сумел сохранить это умение и подготовиться к худшему, несмотря на все попытки убедить их в отсутствии опасности...
- Самоуверенность, - говорит Рохлин, - чрезвычайно опасна. При отсутствии объективной информации о противнике, при непродуманности плана действий, при неразберихе в управлении она может обернуться трагедией. Я был уверен, что в Грозном нас ждут жестокие бои.
ПЕРВЫЙ УРОК. ЧТО ТАКОЕ СМЕЛОСТЬ
- Заняв удобные позиции у Толстого-Юрта, мы могли обеспечить выдвижение и других частей в район Грозного, - рассказывает Рохлин. - Для этого надо было захватить ряд объектов, в том числе мост через реку Сунжу у станицы Петропавловская.
Мост этот имел важнейшее значение. Иных переправ поблизости не было. Боевики тоже это понимали и охраняли мост большими силами. Станица Петропавловская была под их контролем. По данным разведки, численность боевиков достигала 400 человек. Это были наемники, опытные, обстрелянные бойцы... Что могли противопоставить им генерал и его штаб? Мальчишек срочной службы, кроме учебного полигона, ничего не видевших, не слышавших до того свиста пуль над головой, никогда прежде не державших в прорези прицела живого человека?
Как поведут они себя в настоящем бою? Надеяться комкор мог лишь на то, что та беспокойная жизнь с непрерывной чередой тревог и учений, за которую многие его так не любили, не прошла даром.
В час ночи 20 декабря генерал приказал разведывательному батальону майора Дмитрия Гребениченко выдвинуться в район станицы с задачей захватить мост. Эту задачу уже пытались решить бойцы внутренних войск. Но неудачно: попали в засаду.
Боевики не ожидали ночного нападения, и батальон взял мост.
Тут все и началось. За полчаса боя боеприпасы оказались на исходе. Бойцы растерялись. Плотный огонь боевиков гнал их в укрытие. Они стали стягиваться к бронетранспортерам, надеясь укрыться за стальными машинами. Руководивший боем начальник разведки 20-й гвардейской дивизии подполковник Николай Зеленько был ранен. Тогда он был одним из немногих, кого генерал знал лично, в чьей смелости и профессиональной подготовке не сомневался. (В 1991-м, как помним, они вместе брали штаб "Мхедриони" в Тбилиси.) Что оставалось делать комкору?
На войне бывают ситуации, когда у командира не остается иных средств управления подчиненными, кроме примера личной храбрости. Смелость командира в таких ситуациях - как начало всех начал, как ключ к решению всех проблем, как философский камень, превращающий людей в бойцов, меняющий ход событий, возвышающий человека до подвига, войска - до победы.
"Уазик" генерала помчался к станице. Засевшие за броней БТРов солдаты и офицеры увидели притормозившую машину, а затем и комкора, шагающего к ним во весь рост.
Хриплый, простуженный голос, решительные команды возвысились над воем мин и треском автоматных очередей. И сбившиеся в неуправляемую толпу люди враз почувствовали, что становятся опять бойцами. Вялые пальцы свернулись в твердый кулак. Рассредоточив людей, назначив цели, комкор продолжал стоять во весь рост, демонстрируя полное пренебрежение к смерти.
- Это не самый лучший вариант, когда генералу приходится лично поднимать бойцов в атаку, - говорит Рохлин. - Но для моих солдат и офицеров это был первый бой. И, скажем прямо, не самый трудный из тех, что ждали впереди. Если бы я тогда не поступил так, как поступил, впоследствии мне было бы трудно командовать. Хотя я мог поступить иначе: бросить, например, на помощь все имеющиеся у меня силы или открыть ураганный огонь артиллерии. Но в сложившейся ситуации надо было, кроме прочего, научить людей преодолевать страх. Поэтому я действовал вполне сознательно. И, вставая под огнем во весь рост, я руководствовался лишь трезвым расчетом. Ни бравады, ни отчаяния не было.
Период бесшабашной храбрости, по словам Льва Рохлина, прошел у него в Афганистане. Там он научился контролировать свои чувства и подчинять свое поведение в бою задачам управления.
А может быть, у него никогда и не было страха? Или он научился преодолевать его еще раньше? Ведь сам рассказывал, как однажды в детстве на рыбалке ночью провалился под лед, но не растерялся и сумел разыскать полынью и вылезти.
- В воде я чувствовал себя свободно, - говорит Рохлин, - хорошо плавал. Поэтому и не ударился в панику. Но я всю жизнь, например, боюсь высоты. Сам не знаю почему. И в горах Афганистана не чувствовал отваги в сердце. Посмотреть вниз с горной кручи для меня было подвигом. Но признаться в этом мне, командиру полка, - невозможно. Потел, зубами скрежетал, но лазил по горам вместе со всеми. Да и сейчас я трепетно отношусь к десантникам. Мне кажется, что они особый народ. Меня с парашютом прыгнуть вряд ли заставишь.
Одним словом, чувство страха присуще Льву Рохлину так же, как большинству смертных. Но, как говорят, отважен не тот, кто не боится, а тот, кто умеет это чувство в себе преодолевать. Этому умению надо учиться. И учеба тогда идет впрок, когда даешь себе отчет в том, что страх - плохой советчик.
- В Афганистане со мною был такой случай, - рассказывает Рохлин. - Я ставил задачу подчиненным, и в это время пуля сразила стоявшего рядом солдата афганской армии. Я даже не повернул головы в его сторону. И сделал это не потому, что меня совершенно не трогает человеческая жизнь, а потому, что война - это адское дело и вести себя на ней приходится соответственно... Иначе не добьешься беспрекословного подчинения своей воле, не сможешь командовать. И в конце концов погубишь и себя, и всех своих подчиненных.
Много позже, когда Рохлин войдет в ад новой для себя политической жизни, один мой знакомый как-то обронит:
- А генерал опасный соперник в политике...
- С чего ты взял? - поинтересовался я.
Тогда Рохлин уже не казался мне бригадиром механизаторов и я уже знал, что усталая медлительность движений и голоса отнюдь не соответствует темпераменту его решительной натуры. Но я все же видел в нем только окопного генерала, прямолинейного, грубого вояку, напрочь лишенного "второго дна", которое так необходимо иметь политическому деятелю.
- Он способен во имя поставленной цели хладнокровно и демонстративно рисковать не только своим благополучием, но и жизнью, - пояснил мой знакомый.
И добавил:
- А это важнее, чем просто знать правила игры и уметь рассчитывать свои действия на несколько ходов вперед.
Я в то время не очень-то задумывался над подобными вещами. Но знал, что под Петропавловской Рохлин добился поставленной цели.
...Очухавшиеся от замешательства бойцы бросились к своему командиру: "Он что, рехнулся совсем?!" Прикрывая генерала собой, старшина разведроты старший прапорщик Виктор Пономарев затащил наконец комкора в укрытие.
Боевики были выбиты из станицы. Мост взят. Пономарев погиб, пытаясь вытащить из-под огня раненого рядового Константина Арабаджиева. Сам Арабаджиев останется жив. Пономареву присвоят звание Героя. А Рохлин в глазах солдат и офицеров приобретет тот авторитет, который так пригодится ему в Грозном. Правда, имя "папы" еще не утвердится за ним. Но бойцы уже будут коситься на тех, кто небрежно отзывается об их комкоре.