- Он же заплатил тебе, - заступились за Славку мужики. - Побелил - чего еще?
- Не во мне дело! - Управдом, казалось, только и ждал этой реплики. - Вода могла бы потечь ниже, затопить других… Ладно, я оказался дома. Вот к чему приводит халатность. Так и теперь - кто засорил сток? - Леонтьич нашел среди слушавших Бобышева и уставился на него.
- Я, что ли? - с вызовом сказал тот. - У нас и дома-то никого всю ночь не было.
- Я не говорю, что ты. - Со своего чурбака управдом смотрел на Славку очень смело. - Не говорю. Но тоже - чья-то халатность. Товарищи, мы будем строго наказывать…
- Ладно, хорош. - Мужики были не особенно настроены в выходной день слушать на ветру речи управдома. - Ты дело говори.
- А чего? - Управдом и этой реплики, казалось, ждал. - Надо канал прочистить, и все. Зондом не получится, даже и пытаться нечего, надо штангами из соседнего колодца продавливать. Только вот кто в колодец полезет? - И снова, не мигая, посмотрел на Бобышева.
- Почему я? - Тот выдержал его взгляд. - В прошлый раз лазил - всю телогрейку измарал. Баба неделю пилила.
- Да будет вам, - снова оборвал спорщиков чей-то властный голос. - Пошли пробовать.
Кто-то начал прощупывать зондом вход в сток, поворачивал его вокруг оси, стали вводить один конец в канал; часть мужиков пошла к соседнему колодцу караулить, не пойдет ли вода. Славка закурил, поглядывая, как мужики что-то советовали крутившему зонд, отаптывали снег вокруг колодца, ходили в подвал за штангами…
"Деловые - спасу нет, - думал Славка, наблюдая эту мелкую, показушную возню. - Только в колодец никому лезть неохота". Он вдруг некстати вспомнил, что забыл накормить Пальму - спутали все утро.
- Ну, кто смелый? - снова спросил Леонтьич, когда мужики вытащили бесполезный зонд. - Энтузиасту, как и в прошлый раз, из фонда кооператива пять рублей.
Мужики разом загудели. Энтузиастов лезть в грязный колодец не находилось. Предложение о жребии тоже было отклонено; кто-то жаловался на радикулит, кто-то на седалищный нерв; посмотрели было на Геннадия Ивановича, да тут же отвели глаза: начальство.
Пенсионеры, не пригодные к тяжелому труду, воинственно осудили мужиков.
- Витька, ты-то чего артачишься?
- Пусть специалист лезет. А то сделаешь что-нибудь не так. И снова все посмотрели на Бобышева.
- Давай, Славка, - подтолкнул Бобышева к колодцу управдом. - Ты - мастер, тебе и карты в руки. Надо.
- Надо так надо. - И Бобышев полез в колодец. - Не привыкать.
Там, за завесой поднимающегося тумана, журчала вода из соседнего дома. Из кооперативного стока ничего не бежало. Бобышев осмотрелся хорошенько в колодце, приноровился и ввел штангу в канал. Этакий полуметровый стальной прут с конусным набалдашником на конце. Дядя Петя пристроился подавать штанги, Славка привинчивал очередную к той, что уже торчала из канала - дело пошло.
- Давай, давай! - ржавым буравчиком сверлил голос Леонтьича. И уже потише, отвернувшись от колодца, мужиками: - Работать - и дурак сможет. А вот организовать… И чего было отказываться: и тепло там, и не дует, и… Не то что тут: в полушубке мерзнешь. Нас надо… пожалеть. - И, подмигивая мужикам, ковылял к другому колодцу, где на страже, не пойдет ли вода, стояли еще несколько человек.
"Зудит, зудит", - Бобышева раздражал голос Леонтьича. Однажды, еще на первых порах, когда только вселились, тот проводил собрание, так в протоколе от пункта "а" до "ы" дошел. Почему именно его поставили управдомом? За то, что говорить умеет да везде нос сует?
В густых взрывах смеха, что сквозь завывания вьюги доносились сверху, Бобышев спиной, затылком чувствовал некую насмешку над собой, и надо было как-то ответить на насмешку, но ему, устроившемуся в наиболее выгодном для работы положении, чтобы легче вводить штанги, было не до того, да и голоса, наверное, не хватило бы крикнуть что-нибудь мужикам.
Славка взял следующую штангу, привинтил ее к другой, торчащей из канала, и начал вводить, осторожно помогая ключом. Но штанга пошла туже, Бобышев, уже не жалея телогрейки, уперся в стену колодца. Штанга словно в кирпич уперлась, дальше не шла.
"Он все знал с самого начала! - вдруг дошло до Бобышева. - И весь спектакль затеял для того, чтобы именно мне лезть в колодец. И как ловко - и про "затопление" помянул, и пальчиком в мою сторону тыкал…"
И Славка так давнул на штангу газовым ключом, что она полностью прошла вперед. "Сломалась, что ли?" - успел подумать Бобышев. Из дыры хлынула по стоку вода. Он отпрянул, хотел схватить ключ, но тот уже был затоплен. Вода прибывала удивительно быстро.
Славка послал дядю Петю за лестницей, а сам, упираясь в стены колодца ногами, поднимался наверх.
- Ну, что, пробило? - Сверху, приглядываясь к темноте, замаячила физиономия Леонтьича. Он бдительно следил за тем, чтобы не прозевать победный момент, когда все будет сделано.
- Пробило! - Славка дальше плохо сознавал, что делал. Он подтянулся повыше и вдруг двумя пальцами, как клещами, схватил Леонтьича за нос. - Хочешь сюда?
- Ты чего, сдурел? - загундосил вполголоса тот. - Пусти дос… выселю… выселим…
- Выселишь, - успокаивал управдома Славка, а сам тянул его за нос все ниже. - Только сначала я тебя сюда… вселю.
Мужикам, стоящим неподалеку, и в голову не приходило, что у колодца творится неладное. Со стороны казалось, что Леонтьич, свесившись наполовину вниз, дает какие-то очень ценные рекомендации.
- Славка, я заплачу, - уже без прежнего гонора уговаривал Леонтьич слесаря и в доказательство вытащил откуда-то смятую бумажку, неловко сунул ему в руку. - Держи…
- Что? - Славка опешил от неожиданности и выпустил Леонтьича. На воду упала смятая десятка. - Ну, ты и гусь…
Но Леонтьича уже и след простыл - сверху осторожно спускал лестницу дядя Петя.
- Молодец! - кричал через минуту сквозь ветер, как ни в чем не бывало, Леонтьич. Он сделал было движение навстречу жмурившемуся от яркого света Славке, чтобы пожать ему руку, но вовремя опомнился.
Пальма встретила Бобышева радостно, с налета хотела было лизнуть его руку, но испуганно отскочила, за-принюхивалась. Она укоризненно взглянула хозяину в глаза и, когда он нагнулся, чтобы снять сапоги, подошла и толкнула его в щеку влажным носом.
- Пальма… человек… - Бобышев поскорее освободился от грязных телогрейки и штанов. - Так и не сходили нынче на охоту ни разу. Испортишься ты взаперти. И погладил лайку по голове, как гладят маленьких кротких детей.
Спать, он знал, все равно не удастся, снова будет ворчать жена: к матери ее помочь не вытащишь, а тут чуть ли не сам вызвался, да и можно понять - одежду-то ей стирать, жене…
Славка вспомнил мужиков, что умело, словно так и надо, увильнули от грязной работы, скользкий нос управдома - и ему еще раз захотелось вымыть руки с мылом. Он бросил в ванну грязную одежду, открыл краны, но и это его не успокоило.
- Пальма… - приласкал собаку Славка. И, словно чего-то ища в глазах лайки, все глядел на нее, так что та беспокойно заерзала и тоненько тявкнула. - Пальма… человек. А они… собаки. - И Бобышев погрозил вниз, где жил управдом, пальцем.
Тонко свистела за окном вьюга, в ванной уютно журчала вода.
Николай Верзаков
РАССКАЗЫ
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
В крыше теплицы выпало стекло. Пока собирался вставить, горихвостка там свила гнездо и снесла пять голубеньких в крапинку яичек. Стал раздумывать: застеклить - кладка погибнет, оставить так - огурцы вымерзнут. А тем временем в гнезде появилось шестое яичко. Раскинул так: огурцы могут и не померзнуть, а тут - живая душа.
Вывелись все. Рты, как открытые кошельки, широко распахнуты. Родители с рассвета до темноты не успевают всякую насекомую живность туда кидать. И не зря. Птенцы росли на глазах. Пятеро скоро вылезли из гнезда, стали бегать по грядкам, сами себе провиант добывать. Через несколько дней и совсем улетели. Только шестой все сидел.
Горихвостка кружилась, хлопотала, подлетала к раме - звала за собой. Тот таращил замечательные глаза и - ни с места.
Жаль стало птицу: пятеро в люди вышли, а шестой на шее родительской. Рассердился, открыл дверь: кыш!
Горихвостик на порог, с порога на дверь взобрался. Сидит, а мать над ним вьется.
- Кыш!
Горихвостик сорвался с перепугу, падая, замахал крылышками и потянул низом, над самой землей. А мать за ним: так, мол, так. Горихвостик выправился, стал выше забирать. Из последних силенок, неровно, вихляюще скребется вверх. Мать забеспокоилась, вижу - зайдет вперед и заворачивает: дескать, за мной давай. А он все выше, все дальше, так и скрылся за деревьями.
И вспомнил я свой первый самостоятельный полет в аэроклубе. Взлетел. Огляделся - в инструкторской кабине пусто. Один в небе. Набираю высоту, карабкаюсь, гляжу вниз и вижу, как тень от самолета скользит по желтому подсолнечному полю. И так хорошо мне вдруг стало, такая нахлынула радость, такой восторг охватил - грудь распирает, кричу, благо никто не слышит.
После полета что-то говорил инструктор, мудрый человек, знакомый с военным небом. Я смотрел на него и ничего не понимал, не в силах так скоро вернуться к земной действительности. Он почувствовал мое состояние и отошел. Теперь, думаю, в его глазах я, наверное, был всего лишь горихвостиком.
ЕГОРКИН СКВОРЕЦ
Я вышел за ворота и увидел Егорку. Он сидел на лавке возле палисадника, под старой вербой в пушистых шариках. Не обращая на меня внимания, Егорка говорил:
- Здравствуй-здравствуй, - потом медленно, - здравствуй, - и врастяг, - здра-авствуй.
Егорка начитан и большой фантазер. Мне кажется, не зря он тянет свое "здравствуй" и вслушивается в собственный голос, словно пытаясь вникнуть в открытый им и еще никому неведомый смысл этого слова.
На островке дымящейся паром земли, среди мокрых щепочек и мусора, расхаживает скворец - утомленный и важный, как путешественник после дальнего странствия.
С крыш падают капли, выбивают ямки в талом снегу. В вафельках-льдинках искрят лучики солнца. Тонко-тонко поет синица, бестолково кричит милое воробьиное дурачье.
Подсаживаюсь на лавку. Егорка делает знак: тише. И опять:
- Здравствуй-здравствуй, здравствуй, здра-авствуй.
- С кем разговариваешь? - спрашиваю.
- Тише, я скворца говорить учу.
- Пустое дело, Егорка, говорящий скворец - редкость.
- И ничего не пустое, и совсем не редкость, - горячо возражает мальчик. - Он говорить уже умеет, там выучился.
- Где там, Егорка?
- В жарких странах, где же еще.
- И какие слова он там выучил?
- Туан ахэ! - вот какие. - Вначале: цвить-цвить-цвить, трррр уик-уик-уик, - потом, - туан ахэ, - потом опять: уик-уик-уик…
- Таких слов нет, просто случайный набор звуков.
- Вы, конечно, не понимаете, - нисколько не смутился Егорка, - а на папуасском языке это значит: "Привет тебе, белый человек!"
- Да ты-то откуда знаешь папуасский язык?
- А вот и знаю. И хочу, чтоб когда он обратно туда полетит осенью и когда ему скажут: "Туан ахэ!" - он бы ответил: "Здравствуй!". И папуас бы понял, что человек там, откуда прилетел скворец, желает ему долго жить и не хворать, то есть здравствовать вечно.
Против такого оборота дела я ничего не мог возразить и оставил Егорку со скворцом.
После ужина и доброй порции табака, набитого в старую ильмовую трубку, я поправил покосившийся скворечник и долго сидел на лавочке у ворот, наблюдая птичьи хлопоты и посвисты, как радостные восклицания, оттого, что позади остался нелегкий путь - и вот он, свой дом на милой вербе в родном краю.
Наблюдал и думал о том, что сколько бы ни мотало меня по белому свету, я нигде не чувствовал себя счастливым вполне, кроме дома; думал о Егорке, о его жарких странах и папуасах, которым ему так хочется сказать: здравствуйте! - и о том времени, когда его потянет к своей вербе.
ПОПОЛЗЕНЬ
К охотничьей избушке добрались задолго до заката и решили пробежаться с удочками по заветным местам скрытой в густой ареме лесной речушки. Вытряхнули содержимое рюкзаков на стол под навесом, при этом со стола скатился огарок свечи. Я подобрал его и сунул на жердь под настилом крыши. Перехватив на скорую руку по бутерброду, отправились к речке. Тотчас на стол под навес свалилась пара московок и поползень, что крутились все время возле, пока мы занимались рюкзаками.
Речушку во многих местах можно перешагнуть, кажется, где бы тут держаться рыбе? А водится, и при том редкая - хариус.
Я не большой знаток ужения вообще, а хариуса в особенности - рыбы осторожной и, как говорят рыболовы, хитрой. Но мой приятель знает эти места с малых лет, прошел их много раз и знаком с рыбьими повадками.
Идем по течению: клюнет - хорошо, нет - двигаемся дальше. И так от заводинки к заводинке, от омуточка к омуточку берегом, вкривь и вкось заросшим черемушником, тальником, перевитым хмелем, - словно леший напутал - по кочкам болотец, выходам каменных глыб.
- Ты на бырь кидай, на бырь! - советует приятель.
Кидаю на "бырь", то есть в место, где вода крутит всякий сор. Поплавок мгновенно скрывается под водой. Вытаскиваю хариуса, волнуюсь и чуть не упускаю его в речку.
Обратно добрались в темноте. Уха - дело нехитрое, и при свече приготовить ее труда не составит. Протянул руку за свечкой, а ее нет.
- Слушай, здесь кто-то был, свечки нет.
- Тут редко кто бывает, а и бывает, так ничего никто не берет. Ищи лучше.
- Было бы где искать. Вот тут положил, а нету.
- Посмотри под ногами.
Пошарил и точно - попала под руку.
- Но как она могла упасть?
- Когда уходили, поползень тут вертелся, а это такая пичуга, что обязательно полюбопытствует, и если заметит новое, непременно сунет туда свой нос.
Засветили огарок, затопили печку, поставили воду под уху.
- Среди людей то же самое, - развивал свою мысль приятель. - Тысяча человек пройдет мимо очевидного, а один остановится, задумается и сделает для себя открытие, потому что у него свой взгляд на окружающее. И у поползня свой. Ни одной птахе не пришло бы в голову поворачивать огарок и глядеть, нет ли чего под ним?
Я не очень верил в "свой взгляд" птички, представляющей собой нечто среднее между синичкой и маленьким дятлом, и высказал сомнение, приписав дело случаю. Приятель посоветовал:
- А ты еще что-нибудь положи туда.
На утро я оставил под навесом луковицу, а вернувшись к обеду, нашел ее на полу.
С тех пор стал присматриваться к этой удивительной, изящной птичке, непоседливой и любопытной, похожей издали на челнок от старой швейной машинки. Простучит дерево дятел, оберут с него всякую мелкую живность синицы и пищухи, что после них найдешь? А поползень находит - голодом не сидит, детей выкармливает за счет своего особого взгляда: все идут снизу вверх, а он сверху вниз - и обнаруживает то, чего увидеть нельзя при обычном осмотре.
ТРУТОВИК
После листопада меня перестало тянуть в лес, словно боялся взглянуть на то, что там произошло. Себе это состояние объяснял тем, что в лесу все знакомо, и он, ободранный ветрами и опустошенный, не хранит для меня неожиданностей. А перед октябрьскими праздниками заныло под ложечкой. Не спится. Метнулся к окну - небо в звездах. Покрутился на кровати - нет, не идет сон. Встал, собрался тихо от домашних и вышел.
Помню шаг в пустоту при прыжке с парашютом, - потом заходится сердце от восторга полета. Та же радость и за порогом квартиры, когда охватывает всего вдруг предутренняя свежесть.
На улице пустынно. Звонко трещат льдинки под ногой. Луна над зубчатой горой придает ландшафту неестественный вид, и все кругом кажется зачарованным неведомой силой и простоит так тысячу лет без слова-ключа доброго волшебника.
Мой путь все вверх и вверх. Внизу город в огнях, словно тлеющий костер, и над ним - полоска робкой зари.
Первый луч солнца ключом волшебника размыкает оцепенение, лес встряхивается и оживает редкими осенними звуками.
Подмороженный лист шумит под ногами, словно идешь по жести, - и зверь, и птица уходят до того, как успеешь заметить. За весь день только раз выстрелил по тетереву, и тот ушел невредимым.
На обратном пути развел у речушки костер и растянулся, ощущая приятную истому здоровой усталости. Смотрю на небо, на легкие облака, на ветки березы, под которой лежу, на неровный ее ствол. По стволу - трутовики козырьками. Представляю, как все дерево пронизано грибными корнями-нитями, и что они вытягивают соки, иссушают и разрушают ствол, что береза смертельно больна, и помочь ей невозможно. Экая масса нахлебников выросла, думаю с досадой, задавят. Замечаю вдруг: один из козырьков пронизан тонкой веточкой. Думал, ошибся, показалось снизу. Нет, верно, веточка толщиной с вязальную спицу пронзила трутовик. Ага, думаю, и тебе досталось. Вырубил гриб с веткой, повертел, положил в рюкзак и принес домой. Долго думал: как могла ветка прорасти через гриб? Попробовал проколоть его спичкой - спичка ломается. Поковырял гвоздем - поддается, но плохо, шило идет. Но тоненькая ветка - не шило. Хотя бы ей другого пути не было, как, скажем, пробивается одуванчик сквозь асфальтовую корку - нет, отклоняйся в любую сторону, сколько хочешь.
Так ничего и не придумал.
И лежит с тех пор трутовик с веточкой на книжной полке напоминанием о лесных загадках и укором: не думай, что много знаешь, ходи в лес.
ОХОТНИЧЬЯ ИЗБУШКА
Вас заставала ночью гроза в горах?
Когда молнии рвут аспидную тьму, а раскаты торопят друг друга?
Когда скалы будто бы рвутся и летят в тартарары, из необъятного ушата над головой низвергается водопад, а вековая ель, обычно надежная защита, протекает как дуршлаг?
Когда неподалеку начинает пластать дерево, придавая картине чудовищный вид?
Когда все взялось водой и нет сухой нитки?
Когда пес, способный загнать на дерево лешего и удержать его там до вашего прихода, начинает тоскливо скулить и прижиматься к вашим ногам?
Страшно оказаться без крова в такую ночь.
Вас застигал в лесу буран?
Измотанные дневным переходом, вы едва добирались до знакомого стога, как до самого большого возможного блага, употребив на это последние силы, и обнаруживали, что стог увезен, и укрыться решительно негде.
Уставшая собака, утоптав место под собой, ложится. Вы разгребаете снег у остожья, чтобы набрать охапку сена, но тщетно. Хозяин взял все, даже верхнюю черную, пропитанную дождями и смерзшуюся корку. Рубаха на спине влажна, ноги мокры, а впереди долгая ночь.
Вы опытны и добудете огонь, но все время уйдет на поддержку его. И только под утро, у кучи тлеющих углей, бросив поверх последнюю горстку мокрого хвороста, на минуту забудетесь и вскочите оттого, что прогорела одежда.