Глава пятая.
РЕВНОСТЬ
Если Екатерину Романовну украсил все-таки орден сестры (на чем настаивали в письмах родные), то это была первая попытка императрицы поставить подругу на место. Показать, что ее роль и в перевороте, и возле новой монархини скромнее, чем княгиня думает.
На беду, Дашкова либо игнорировала подобные знаки, либо не понимала их. Через несколько дней состоялась вторая демонстрация. В комнату, где беседовали государыня и княгиня, вошел Иван Иванович Бецкой, бросился перед Екатериной II на колени и потребовал ответа: "Кем, по ее мнению, она была возведена на престол?" Государыня заявила, что всем обязана "Богу и верным подданным". Тогда гость попытался снять с себя орден Святого Александра Невского. "Я самый несчастный человек, - воскликнул он, - так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги".
Дашкова сочла камергера "безумцем". "Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации". Бецкой был "в полном восторге", а дамы "смеялись от всего сердца".
У этого забавного на первый взгляд эпизода грустный смысл. "Вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону!" - такой упрек едва удерживала на устах сама Дашкова. И озвученный Бецким, он должен был о многом сказать княгине.
Подчеркнем такт императрицы: беседа произошла наедине, никого, кроме подруги, с государыней не было. Вспоминаются знаменитые слова Екатерины II: "Я браню тихо, а хвалю громко". Бецкой являлся близким к новой монархине человеком (многие даже называли его тайным отцом Екатерины; именно ему позднее она поручила воспитывать своего побочного сына А.Г. Бобринского). Ни о "сумасшествии", ни о "глупости" этого просвещенного вельможи речи не шло. Перед нами розыгрыш, который демонстрировал княгине, что она в своих претензиях заходит слишком далеко. Что государыня не станет гласно опровергать ее слова, поскольку "знает и ценит" заслуги. Но что минутами подруга выглядит смешно.
Поняла ли Дашкова намек? Если бы княгиня решила, что выходка Бецкого - карикатура на ее собственное поведение, эпизод не попал бы в мемуары. Напротив, он не только остался в памяти, но и был пересказан Дидро с соответствующими комментариями: "После революции многие, не принимавшие ни малейшего участия в ней, старались выставить свои заслуги перед императрицей".
Значит, Дашкова не допускала и тени сомнения в значимости своей роли. Для нее жизненно важно становилось действовать в рамках избранного амплуа. Любое колебание оказывалось уже не только личным делом княгини, но и относилось ко всей партии, которую она представляла в качестве фаворитки. В каком-то смысле Екатерина Романовна попала в западню. Много лет спустя в письме Кэтрин Гамильтон она писала: "В чертах моего образа есть краски и тени, падающие на сановитых людей и великие события".
Эти слова относятся не только к императрице, но и к таким "великим персонам", как Никита Иванович Панин. Соединив свои интересы с интересами его группировки, Дашкова незримо отодвинула себя от государыни. Какой бы собственнической любовью княгиня ни любила Екатерину II, быть для подруги поддержкой она уже не могла. Логика развития событий ставила ее в оппозицию.
Слова Екатерины II в письме Понятовскому: "Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться - как знать, что может произойти" - то же относились не к одним гвардейцам. В первые же дни после переворота Дашкова с удивлением заметила, что подруга "перестала повиноваться", вернее, делать вид, будто повинуется. Наступило время "как знать…".
"Отвратительная клевета"
Первым рубежом, за которым отношения уже не могли быть прежними, принято считать гибель Петра III. В мемуарах это событие словно подводит подруг к разрыву: "Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: "Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!" - "Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей", - ответила я".
"Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов, более чем когда-либо, почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться".
При чтении таких строк вопрос об участии самой Екагерины Романовны в ропшинской драме должен был сразу отпасть. Среди биографов княгини он считается почти неприличным. Между тем недостаточно сослаться на приведенный выше фрагмент из "Записок", дополнив его красочным письмом Алексея Орлова с места преступления, чтобы считать проблему закрытой.
"Матушка милостивая Государыня, - взывал Орлов. - Как мне изъяснить, описать, что случилось… Свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни".
В настоящий момент подлинность этого документа подвергнута обоснованным сомнениям. Княгиня же горячо отстаивала достоверность приведенных в нем фактов. В течение долгих лет письмо подтверждалось рассказом Рюльера, согласно которому Алексей Орлов - командир охраны в Ропше - и статский советник Григорий Николаевич Теплов, приехавший из Петербурга, сначала попытались отравить императора, а потом удушили его. "Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание".
Это описание стало известно раньше других источников и использовалось гораздо чаще. Есть все основания считать, что Рюльер в своей книге повторял сведения, услышанные в кругу Дашковой. "Он бывал у меня в Петербурге и в Москве", - признавала княгиня, - и считался "старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания".
Комментарий Дашковой к записке Орлова показывает, что и через 40 лет ее ненависть к Алексею не остыла: "Он писал как лавочник, а тривиальность выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу… Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено… я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни".
Что заставило княгиню радоваться? Доказательство вины старого врага? Подтверждение невиновности подруги? Или чувство облегчения - ведь ее собственное имя тоже связывали с событиями в Ропше? Недаром Вольтер назвал Екатерину Романовну "Томирис с французским диалектом", ставя знак равенства между нашей героиней и древней царицей кочевого племени массагетов, победившей и обезглавившей персидского царя Кира. Философ намекал на участие Дашковой в свержении и убийстве Петра III. В европейских столицах, где никто толком не разбирался в реалиях переворота, сложился образ эдакой тигрицы, готовой жертвовать своей и чужими жизнями. Увидев княгиню в 1770 году в Лондоне, Горацио Уолпол писал: "Ее улыбка приятна, но в глазах - свирепость Каталины". Эта маска прирастала к живому лицу княгини, ее становилось трудно сорвать.
Для ряда исследователей загадка состоит в том, что Павел I наказал Дашкову за участие в перевороте куда строже, чем Орлова. Екатерину Романовну отправили в дальнюю ссылку, в глухую деревню, под надзор полиции. А Алексею, после участия в торжественном перезахоронении останков Петра III, позволили уехать с официальной любовницей и дочерью в заграничное путешествие "на лечение". Он даже не потерял чинов.
После смерти Екатерины II Алексей был призван во дворец, его объяснение с новым государем происходило "при закрытых дверях", из-за которых слышался "горячий разговор". Видимо, граф сумел оправдаться, так как 28 и 30 ноября 1796 года он участвовал в императорском обеде, а убийцу отца с собой за стол не сажают.
Совсем иначе Павел повел себя в отношении нашей героини. 1 декабря 1796 года московский генерал-губернатор M. M. Измайлов получил именной указ: "Объявите княгине Дашковой, чтобы она напамятовала происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни". В черновике император собственноручно приписал: "чтоб ехала немедленно". Павел считал непосредственным убийцей князя Ф.С. Барятинского, которого подверг аналогичным с Дашковой гонениям. Оба были помилованы одновременно и в одних и тех же выражениях: "Позволить… жительство свое иметь… в Москве, когда нашего в сей столице пребывания не будет".
Возможно, Павел, неведомо с чьих слов, видел в княгине вдохновительницу преступления. Вспомним отзыв Бекингемшира: "Если бы когда-либо обсуждалась участь покойного императора, ее голос неоспоримо осудил бы его; если бы не нашлось руки для выполнения приговора, она взялась бы за это". Однако император мог ошибаться. Вряд ли наказание, павшее на голову княгини в 1796 году, является подтверждением ее вины.
Но и само желание Екатерины Романовны безоговорочно возложить всю ответственность на Алексея Орлова говорит о стремлении обелиться. Показать дистанцию между собой и убийцами. Выделить себя из группы соучастников. Противопоставить им. А значит - в известной степени и государыне, покрывавшей преступников. На этом пути письмо Орлова играло ключевую роль.
В воспоминаниях Дашкова говорит о документе так, как если бы он был ей известен сразу после ропшинских событий, а потом всплыл уже при Павле I. Княгиню не смутил тот факт, что письмо было предъявлено ей Ф.В. Ростопчиным в 1805 году в копии, а рассказ об исчезновении подлинника, мягко говоря, вызывал сомнения. Согласно Ростопчину, документ был найден после смерти Екатерины II в особой шкатулке и передан Павлу I: "Я имел его с четверть часа в руках. Почерк известный мне графа Орлова… Император Павел потребовал… письмо графа Орлова" и "бросил в камин и сам истребил памятник невинности Великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал".
Дашкова приписала Павлу восклицание: "Слава богу! это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня". Если император испытал радость и облегчение, то зачем было сжигать письмо? Вопросов к истории множество, но, будучи человеком пристрастным, княгиня охотно поверила в подлинность письма. Ведь оно подтверждало версию Панина, сторонницей и распространительницей которой Екатерина Романовна была много лет.
Рассказ самого Никиты Ивановича содержится в мемуарах его племянницы Варвары Головиной. "Решено было отправить Петра III в Голштинию, - писала фрейлина. - В Кронштадте подготавливали несколько кораблей… Приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина: "…Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что всё кончено. Она стояла посреди комнаты; слово 'кончено' поразило ее. 'Он уехал?' - спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок… Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя"".
Итак, обвинения в адрес Орловых распространял Панин. Восклицание императрицы в рассказе Никиты Ивановича: "Моя слава погибла! Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!" - очень похоже на слова, переданные Дашковой: "Вот удар, который роняет меня в грязь!" А далее: "Слишком рано для вашей славы и для моей". После таких слов должно было произойти нелицеприятное объяснение.
Но нет. Княгине отворили кровь, чета Дашковых перебралась во дворец и зажила с императрицей как ни в чем не бывало. Значит, у разговора был конец, который опущен в "Записках" и который позволил Екатерине II оправдаться. Княгиня подводит читателя к мысли о том, что во время объяснения государыня показала ей письмо Алексея Орлова.
Сторонники версии "заговора вельмож" часто подозревают, что Дашкова знала о гибели Петра III больше, чем рассказала. Ее многозначительные недомолвки воспринимаются как намеренное желание скрыть правду.
Однако могло быть и наоборот. Княгиня знала очень мало. От нее по-прежнему продолжали "всё скрывать". Посмотрим, например, как описан ею придворный быт: "Я пламенно любила музыку, а Екатерина напротив. Князь Дашков, хотя сочувствовал этому искусству, но понимал его не более императрицы… Она, обыкновенно, подавая секретный знак Дашкову, затягивала с ним дуэт… Ни тот ни другой, не смысля ни одной ноты, составляли концерт самый дикий и невыносимо раздирающий уши… Она также искусно подражала мяуканью кошки и блеянью зайца (так в тексте. - О. Е.)… Иногда, вспрыгивая, подобно злой кошке, она нападала на первого мимо проходящего, растопыривая руку в виде лапы".
В самих "кошачьих" концертах ничего невозможного нет. (Точно такие же Дашкова могла видеть летом, посещая великокняжескую чету в Ораниенбауме.) Екатерина II описывала в мемуарах, как с юности научилась копировать голоса животных. Однако время после убийства Петра III было крайне неподходящим для подобных развлечений - дворец оказался фактически в осаде.
Дашкова убеждала Дидро, что "в России никто, даже среди народа, не обвинял Екатерину за участие ее в смерти Петра III". Это неправда. Согласно донесениям иностранных послов, один ночной взрыв в гвардии следовал за другим. Прусский министр Бернхард фон Гольц сообщал 10 июля о "множестве недовольных", число которых "возрастает со дня на день". Чуть позже дипломат добавлял: "Теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол".
Голландский резидент Мейнерцгаген доносил 2 августа в Гаагу, что "третьего дня", то есть 31 июля, "ночью возник бунт среди гвардейцев", охвативший два старших полка - Семеновский и Преображенский. Солдаты "кричали, что желают видеть на престоле Иоанна [Антоновича], и называли императрицу поганою". "Майора Орлова" - Алексея, - который пытался их успокоить, они именовали "изменником". Спустя два дня беспорядки возобновились.
"Братья Орловы едва смеют теперь показываться перед недовольными, - писал Гольц. - Нет таких оскорблений, которых не пришлось бы выслушать Орлову-камергеру (Григорию. - О. Е.) в одну из тех ночей, когда императрица посылала его успокаивать собравшихся".
Раздражение росло день ото дня. Кейт писал в Лондон 9 августа: "Между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это достигло такой силы, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаружились две ночи подряд, что сильно озаботило правительство". Мейнерцгаген сообщал, что результатом волнений стали "аресты и высылка множества офицеров и солдат из столицы". Информацию об арестах подтверждал и Кейт.
Императрице приходилось самой выходить успокаивать служивых. То же делали Разумовский, Орловы, другие бывшие заговорщики. Отсутствие среди них князя Дашкова было бы невозможно, находись Михаил Иванович во дворце. Если бы у его супруги имелось влияние на солдат, ей пришлось бы тоже принять участие в успокоении. Ничего подобного не произошло.
"Обижались моим энтузиазмом"
Нарастание неприязненных отношений между подругами, на наш взгляд, произошло стремительнее, чем принято считать. Буквально за несколько дней.
Екатерина II была очень терпеливым человеком. Однако имелся пункт, в котором императрица не могла уступить. Руководство переворотом, свержение Петра III не должно было приписываться за границей юной амазонке. И здесь государыне пришлось столкнуться с плодом своих прежних усилий. Во время подготовки заговора одна Дашкова открыто обнаруживала ненависть к императору, гласно заявляла о готовности рисковать головой. Екатерине было выгодно, чтобы подругу, не знавшую ничего "важного", считали главой заговора и не опасались.
Теперь, когда переворот произошел, императрицу раздражало, что иностранные дипломаты сообщали своим дворам о Дашковой как о главной движущей силе "революции". Чего стоил один Кейт - давний поклонник Екатерины Романовны и неприятель самой государыни: "Местом встреч был дом княгини Дашковой - молодой леди не старше двадцати… Ясно, что она сыграла важную роль, когда заговор задумывался и при исполнении его от начала до конца". С чьих слов посол сделал подобный вывод? Екатерина II знала, что Дашкова с мужем часто обедали у старика, что тот называл княгиню "дочкой"…
Естественным образом возникали соперничество, ревность, желание рассказать "правду" - как каждая из подруг ее понимала. Рюльер описал положение княгини весьма близко к тому, что она сама о себе рассказывала, например, Дидро: "Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем как Екатерина хотела казаться избранною); наконец, всё не нравилось Екатерине, и немилость к Дашковой обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздавали ей из приличия".
Слова секретаря французского посольства подтверждал и вернувшийся в Россию Бретейль: "Сразу после беспорядков думали, что княгиня Дашкова и господин Панин недовольны и покинули двор. Когда княгиня Дашкова вернулась, императрица осмеяла ее и больше не доверяла господину Панину". В донесении 13 сентября француз рассказывал о столкновении из-за Вольтера: "Императрица спрашивала меня, знаком ли я с господином де Вольтером. Она хочет, чтобы я просветил его касательно истинной роли княгини Дашковой. Несмотря на службу, которую княгиня Дашкова действительно сослужила, ее теперь игнорируют. Императрица ревнует и хочет, чтобы Вольтер не приписывал успех революции княгине".