Пять лет продолжалась эта школьная муштра и кончилась, наконец, – к великому удовольствию Лайеля. "Вспоминая об этой эпохе, – восклицает он двадцать лет спустя, – я благословляю небо за то, что она никогда не вернется!" Характерное восклицание, показывающее, как давили его школьные кандалы. Воспоминание – великий мошенник; оно всегда стремится окрашивать прошлое в розовый цвет. Всякому, без сомнения, случалось замечать это странное свойство нашей памяти. То, что в свое время казалось и было несносным, тяжелым, обидным, принимает в воспоминании какой-то миловидный, игривый, отчасти комический, но вообще приятный характер. Пережитые страдания кажутся чуть ли не удовольствием, обиды – невинной шуткой и так далее. На самом же деле в прошлом хорошо лишь то, что оно прошло, – вот его великое и единственное преимущество перед настоящим. Прошлое мы уже оттерпели, настоящее – должны терпеть.
Как бы то ни было, не забывая об этом обмане воспоминания, нельзя верить человеку, который с умилением распространяется о золотом детстве: он заменяет горчицу патокой, подсахаривает то, что было горько, обманывая себя и других. Если же, как Лайель, он вспоминает прошлое с отвращением, то мы имеем полное основание заключить, что действительность была еще хуже, чем ему кажется.
И в самом деле, что дала школа Лайелю?
Поступая в нее, он был уже натуралистом – настоящим, страстным, глубоко преданным своему делу, натуралистом по инстинкту, по натуре. Школа не могла вытравить этих стремлений, но сделала все, чтобы подавить их, отстранить на задний план, отвлечь внимание и способности мальчика от его истинного назначения. Она заставила его променять природу на аористы и герундии, на эклоги Вергилия и оды Горация; мало того, он поверил, что интересуется этой дребеденью, хотя на самом деле томился и скучал: мы видели выше, с какими усилиями добывал он школьные лавры. Да и развлечения его свидетельствуют о том же: устраивать литавры из обеденных столов, – нормально ли это в возрасте уже не совсем ребяческом (15-16 лет)? А стоило ему попасть в деревню – куда девались и лень, и томленье, откуда брались внимание и прилежание в вовсе не легком труде определения и изучения насекомых и растений.
Конечно, школа дала ему известную сумму фактических знаний, но толкнула его на ложный путь и всеми силами старалась погасить искру, тлевшую в его душе. Это ей не удалось, и слава Богу! Искра вспыхнула, наконец, ярким пламенем, а прах и пепел, копоть и сажа школьного воспитания улетучились без остатка. Осталось только сознание бесполезно затраченного времени.
Глава II. Критический период
Лайель в Оксфорде. – Борьба схоласта и натуралиста. – Возвращение к естествознанию. – Увлечение геологией. – Буклэнд. – Знакомство с натуралистами. – Поездка на материк. – Подготовка к адвокатуре. – Первые работы. – Знакомство с Кювье и Гумбольдтом. – Юридические занятия. – Общий характер первых работ Лайеля.
Расставшись с училищем, Лайель поступил в Оксфордский университет – место самое неподходящее для натуралиста, гнездо схоластики и классицизма. Кембридж, где естественные науки пользовались гораздо большим почетом, был бы более подходящей школой. Впрочем, еще вопрос, есть ли подходящая школа для людей исключительного ума и дарований. Фарадей вышел физиком из переплетной мастерской, Франклин – из типографии, Дарвин готовился к духовному званию, а попал в натуралисты, и так далее, и так далее. Все эти люди сами себя воспитывают, сами отыскивают путь к знанию; руководителей им не нужно; руководители даже вредны, потому что сбивают их с толку, как и было с Лайелем. Мы не хотим сказать, что гений не извлечет пользы из ума, опытности, знания окружающих; напротив, кому и извлечь, как не ему; только он сам найдет и возьмет все, что ему нужно, и почти всегда не там, где ему указывают. Его не нужно понукать; следует только не мешать ему идти своей дорогой. Воспитатели, указатели, понукатели почти всегда мешают.
Поступая в университет, Лайель вовсе не метил в натуралисты. Он мечтал о литературной карьере, а ради хлебного заработка избрал адвокатуру, решив изучить право в Оксфорде.
Дело, однако, пошло не так гладко, как он рассчитывал. Натура начинала брать свое. Воспитание его и здесь имело такой же двойственный характер, как в гимназии. Перечитывая его письма, относящиеся к этой эпохе, мы видим, как в нем борются два человека: школяр, созданный педагогией доктора Бэли, и натуралист от природы. Сначала господствует школяр: письма переполнены классической мудростью, рассуждениями о Ювенале, даже виршами, в которых воспевал он "коней Лизиппа" и тому подобный вздор. Натуралистом в них почти что и не пахнет. Лишь изредка проскальзывают замечания естественноисторического характера: о растениях, насекомых и прочем. Но мало-помалу инстинктивная любовь к природе начинает одолевать, заполонять его все более и более и, в конце концов, берет верх над искусственно привитой любовью к классикам, литературе. Это происходит помимо его сознания, наперекор его усилиям. Он старается сосредоточить свое внимание, свои интересы на оксфордской науке и с удивлением, даже с огорчением видит, что это не удается.
"Боюсь, – пишет он отцу, – что вы и понятия не имеете, как я отстал в классиках. Придется здорово поработать, – иначе не доберусь и до "mediocriter" (посредственно) и, во всяком случае, не поднимусь выше… Меня как громом поразило, что Энис, один из самых ленивых студентов… справляется с классиками гораздо успешнее меня, хотя я тружусь усердно. Да и почти все мои товарищи опередили меня".
Только самолюбие заставляло его тянуться за остальными. "Когда видишь превосходство других, – начинаешь понимать, – пишет он, – как много приходится поработать, чтобы добиться какого-нибудь отличия. Это пришпоривает самолюбие и создает ту "атмосферу ученья", которая, по удачному выражению Рейнольдса, "окутывает общественные школы и вдыхается даже ленивым, заставляя его учиться вопреки собственному желанию"."
Чем объяснить эти сетования? Способности у Лайеля были исключительные, память превосходная, самолюбие большое, – все шансы на успех. И если, тем не менее, он отставал от товарищей и подвигался вперед "mediocriter", то это, по нашему мнению, объясняется только инстинктивным органическим отвращением к предметам, за которые он взялся по ошибке. Тем не менее, он упорствовал и продолжал штудировать классиков, богословие, логику и правоведение.
Но, как уже сказано выше, любовь к природе делала свое дело. Лайель никогда не отказывался вполне от естественноисторических занятий и, поступив в Оксфорд, предпринимал иногда энтомологические и ботанические экскурсии, правда, не придавая им серьезного значения. Эти занятия привели к знакомству с натуралистами, общество которых, конечно, могло только усиливать и разжигать его наклонность к естествознанию.
Но настоящий путь открылся для него, когда он прочел случайно попавшуюся ему под руки "Геологию" Баквелля.
Эта наука заинтересовала его настолько, что он решил ознакомиться с ней поближе.
В Оксфорде естествознание играло весьма подчиненную роль, однако не было совсем заброшено. Среди прочего читались здесь и лекции по геологии, и притом не кем-нибудь, а самим Буклэндом – главой английских геологов того времени.
Буклэнд принадлежал к старой школе "катастрофистов". В истории земной коры он различал два главных периода: до и после потопа. Ничего общего между ними нет: до потопа действовали одни силы, после потопа – другие. То было – прошлое, а это – настоящее; нужно строжайшим образом различать эти понятия. Прошлое нашей планеты полно драматизма, – не то, что бесцветное, серенькое настоящее. Страшные катастрофы то и дело переворачивали вверх дном всю природу. Материки разом исчезали в морской бездне, на их место выдвигались новые и по мановению свыше одевались новой, растительностью и населялись новой фауной. Страшные землетрясения приводили в движение всю земную поверхность; колоссальные волны поднимались на океане, взбудораженном подземными толчками, заливали материки, смывали горы, промывали долины, заносили песком и илом громадные области. Горные цепи воздвигались в мгновение ока; вулканы вскакивали и исчезали, как пузыри на взбаламученной воде. Словом, не было развития – были судороги земной коры… Теперь же она успокоилась и отдыхает.
Современному читателю подобные воззрения покажутся бредом, но они разделялись огромным большинством тогдашних геологов. Они высказывались не голословно, а подкреплялись многими и важными доказательствами. Но мы еще поговорим об этой теории катастроф, когда коснемся научных трудов Лайеля.
Будущий противник катастрофизма усердно посещал лекции Буклэнда и нашел в нем хорошего, внимательного учителя. Он собирал для него окаменелости, сообщал ему о своих наблюдениях, а позднее сопровождал его в некоторых экскурсиях. В то же время Лайель продолжал заниматься энтомологией и ботаникой, осматривал музеи и частные коллекции, знакомился с натуралистами. Так, в одну из своих экскурсий он познакомился и подружился с Мантелем, весьма замечательным геологом, автором многих и важных исследований. Мантель чувствовал несостоятельность господствовавшей геологической теории, но у него, как и у некоторых других недовольных, не хватало пороху на такое великое дело, как реформа науки; зато впоследствии он сделался одним из "апостолов" Лайеля.
Упомянем также о докторе Арнольде, с которым Лайель познакомился в Оксфорде. Это был рьяный натуралист, один из "мучеников науки", погибший на Суматре, куда отправился для естественноисторических исследований с Рафльсом и где ими было найдено среди прочего удивительное растение, названное "Rafflesia Arnoldi" в честь обоих путешественников. Он занимался геологией, собрал порядочную коллекцию аммонитов, эхинитов и других окаменелостей, с которой познакомил Лайеля; они вместе предпринимали экскурсии.
Через Буклэнда он познакомился с другими столпами тогдашней геологии: Конибиром, Филипсом, Добени. Всё это были катастрофисты, будущие противники Лайеля, – но это не помешало ему извлекать пользу из их талантов, знаний и опытности. В письмах своих он все чаще и чаще упоминает о естественноисторических занятиях и уж совсем другим тоном, чем о трудностях Аристотеля: "Видел коллекцию иностранных и английских насекомых Франсильона – первую в мире!.. Кто хочет видеть величие природы, пусть взглянет на слона; кто желает судить о ее varietas insatiabilis, должен осмотреть коллекцию Франсильона!.."
В одном из писем мы находим обстоятельную теорию образования устья Яры (на которой стоит город Ярмут). Мало-помалу геология заняла господствующее место в его занятиях. Он стал предпринимать целые путешествия с геологической целью. Так, в 1817 году он посетил остров Стаффа, где осматривал Фингалову пещеру, прославленную среди эстетов песнями Оссиана, среди геологов – замечательными базальтовыми столбами, весьма любопытным геологическим явлением.
В следующем году он ездил с отцом, матерью и двумя сестрами во Францию, Швейцарию и Италию. Они посетили Париж, осмотрели его достопримечательности, из которых сильнейшее впечатление произвела на Лайеля коллекция сравнительно-анатомических препаратов в Jardin des Plantes, составленная Кювье. "Она великолепна и способна привлечь к анатомии всякого, кому случится быть в Париже, – пишет он. – Тут множество превосходных моделей и препаратов по анатомии человека, скелеты четвероногих, птиц, рыб, змей, и прочее, и прочее". Из Парижа проехали в Швейцарию, где Лайелю открылось богатое поле для наблюдений: горы, ледники, потоки и прочее; а отсюда – в Италию, где осматривали преимущественно исторические памятники и произведения искусства в Милане, Венеции, Падуе и Флоренции.
Независимо от своего общеобразовательного значения, эта поездка была для него курсом естествознания: он нигде не упускал случая ознакомиться с геологией, флорой и энтомологической фауной местности и всюду осматривал и изучал музеи и коллекции.
Вернувшись в Англию, Лайель продолжал свои занятия в Оксфорде, хотя, к огорчению своему, убедился, что в классицизме и словесности вообще ему далеко не уйти. Однако он еще не думал отказаться от намеченного пути и, получив в 1819 году диплом бакалавра искусств, переехал в Лондон, где поступил в "Lincoln's Inn" для специального ознакомления с законами. В том же году его приняли в члены Геологического и Линнеевского обществ. Бог знает почему он упорствовал в своем намерении изучать законы: теперь его призвание определилось. Он по уши погрузился в науку и уже не мог оттуда выбраться. Письма и журналы его, сохранившиеся от этого времени, обнаруживают настоящего геолога, хотя и геолога-ученика, без всяких самостоятельных теорий. Он изучал, наблюдал, сравнивал, накапливал материалы для будущих обобщений, но еще не думал о реформах в науке. Пока он больше интересовался фактами. Факты легко входили и укладывались в его вместительную голову, тогда как теории не находили в ней места. Принимать их на веру он не мог, а до самостоятельной системы воззрений еще не додумался, да и материалу не хватало. Характерно его замечание о французском геологе Феррюсаке, с которым он познакомился в одну из своих поездок на материк: "Это самый блестящий сочинитель теорий, какого я когда-либо встречал… Кабинетный геолог всегда готов объяснить любое явление не задумываясь – не то что тот, кто работает в поле и видит все трудности".
За неимением лучшего он придерживался господствующей доктрины, хотя и не особенно рьяно.
Пять или шесть лет, последовавшие за окончанием курса в Оксфорде, можно считать истинными учебными годами Лайеля. Немного найдется счастливцев, которым удавалось пройти такую хорошую школу. Беспрестанные поездки по Англии и материку давали возможность проверить и закрепить собственным наблюдением сведения, почерпнутые из книг. Личное знакомство с наиболее выдающимися геологами Европы ставило начинающего ученого au courant всевозможных теорий, которые плодились и множились, как грибы, в эту критическую для геологии эпоху. Наконец, осмотр коллекций и музеев служил хорошим дополнением к материалу, почерпнутому в книгах, в поле и в беседах с учеными.
Перечислим важнейшие события его жизни за этот период.
В 1820 году глазная болезнь заставила его бросить на время юридические занятия и отправиться с отцом в Рим.
В 1822 году он предпринял поездку в Винчелзи – местность, весьма интересную в геологическом отношении, так как здесь он мог наблюдать обширное пространство суши, сравнительно недавно освободившейся из-под моря.
Вообще, уже в это время он обнаруживал особенный интерес к явлениям, в которых таилась разгадка истории земной коры, – к действию современных сил природы. Морские прибрежья, речные дельты, горные потоки и ледники, вулканические округа – вот театры действия сил, образовавших путем неустанной работы материки, горные хребты, вулканические конусы, мощные группы пластов в тысячи футов толщиной. Но даже и в этих пунктах, где наиболее рельефно и заметно проявляется деятельность геологических агентов, она кажется на первый взгляд такой мизерной и копотливой, что ум отказывается приписывать ей многократные преобразования "лика земли" и колоссальные памятники этих преобразований. Немудрено, что первые геологи видели в этих памятниках результат действия буйных, неудержимых, титанических сил, которые так же мало похожи на современные, как Геркулесы и Тезеи, Святогоры и Муромцы мифологий – на подлинных исторических деятелей. Лайель не решался отвергать господствовавшие доктрины, но осторожный, скептический, здравый ум его не мирился с ними и инстинктивно искал менее поэтических, но более простых и реальных объяснений.
В 1823 году он был избран секретарем Геологического общества, и к этому же году относятся его первые вполне самостоятельные геологические исследования. Он предпринял экскурсию в Суссекс и на остров Уайт, где изучил отношения некоторых слоев, остававшиеся до тех пор неясными. Свои наблюдения – чисто специальные, лишенные общего значения – он сообщил Мантелю, который обнародовал их позднее, в "Геологии острова Уайт".
В том же году он прочел в Геологическом обществе сообщение о реках Форфаршира и съездил в Париж, где познакомился с Кювье, Гумбольдтом, Броньяром, Араго и другими.
Кювье принял его очень любезно, но, конечно, не обратил внимания на молодого английского адвоката, любителя геологии. Лайель бывал на его soirées, где собирались наиболее выдающиеся представители науки, литературы и администрации, преимущественно иностранные, так как французы не одобряли усердно верную службу Кювье Бурбонам. Важный и сдержанный, он редко говорил о науке, но как-то раз пустился в рассуждения о геологических вопросах и излагал свои воззрения с таким блеском и силой, что даже осторожный и недоверчивый Лайель был очарован: "Его размышления о прежнем состоянии нашей планеты были так грандиозны и излагались с таким красноречием и изяществом, что я невольно пожалел – зачем он меняет науку на "грязную тину политики"."
Лайель познакомился также с известным геологом Констаном Прево и вместе с ним посетил и осмотрел наиболее интересные места Парижского бассейна.
Самое приятное впечатление произвел на него своими универсальными знаниями и увлекательной, блестящей, остроумной беседой Александр Гумбольдт. "Немного найдется героев, которые бы так мало теряли вблизи, как Гумбольдт", – замечает он в одном из писем.
1824 год был посвящен геологическим экскурсиям по Англии с Констаном Прево и по Шотландии с Буклэндом, а в следующем году появились первые печатные работы Лайеля о прослойках серпентина в Форфаршире и о пресноводном мергеле: работы фактические, описательные, первые опыты начинающего ученого.
А что же юридические занятия? Они подвигались своим чередом. В 1824 году он получил степень магистра искусств, а в 1825 году закончил свое специальное юридическое образование и был назначен "барристером" на два года в Западный округ.