Нынешнего участка Ломоносовского проспекта, того, что протянут мимо лесочка, скрывавшего ближнюю дачу Сталина, не существовало, на его месте зиял огромной глубокой дырой длиннющий овраг, его засыпали строительным и прочим промышленным мусором, наверное, года два, пока не появилась "подушка-основа" для дороги, еще год ее трамбовали. Мосфильмовскую улицу, по которой числился наш дом, продлили к нам лишь спустя несколько месяцев и пустили "придворный" троллейбус номер 34. "Придворный" – потому что его конечная остановка была напротив нашего дома, здесь он делал круг и отправлялся в обратный путь к Киевскому вокзалу; значительно позже, когда появился Ломоносовский проспект в его нынешнем виде, маршрут продлили к метро "Университет", а затем еще дальше.
Но это все потом, а пока ближайшая к нам остановка транспорта находилась примерно в километре на углу университетского парка и сегодняшнего Мичуринского проспекта. Не очень-то приятно было шлепать по осенней, чуть ли не по колено (стройка продолжалась), грязи или в крепкий мороз с пронизывающим насквозь ветром. Иногда пользовались троллейбусом номер семь, но высаживались еще дальше, на набережной у смотровой площадки. В заначке имелся еще один вариант, скорее прогулочный при хорошей погоде и без спешки: от площади Революции на двухэтажном автобусе номер 111 (курсировал тогда на линии лондонский собрат) доехать почти до главного входа в МГУ. В любом случае без еще одной пересадки не обойтись. Лишний раз никуда не выберешься. Особенно тяжело приходилось маме; мероприятия в Большом зале Политехнического музея заканчивались поздновато, а дорога домой занимала не менее часа. Зато снежной зимой благодать, прямо у подъезда стал на лыжи – и вперед! Никуда ехать специально не нужно. Нет дачи – перебьемся.
С новосельем мы оттягивали, пока не приобретем что-нибудь приличное из мебели и полностью не обставимся; хотелось чешскую или румынскую, но это была проблема из проблем, даже обыкновенные стулья. Объездив не раз едва ли не все мебельные магазины Москвы, я, наконец, набрел на Покровке на болгарский столовый гарнитур. Родные края выручили: Покровка ведь продолжение Маросейки, она называлась тогда – улица Чернышевского, но и моя имела иное наименование – Богдана Хмельницкого, а прежнее вернули в 1990 году. А потом и маме повезло: в мебельном на углу Петровки она наткнулась на прекрасную, бордового цвета широченную софу из Чехословакии. Как увидела – так плюхнулась на нее и не сходила с места, пока ей не выписали чек. Продавец мурыжил ее долго, видимо, рассчитывал на другого покупателя, от которого можно было поиметь парнос. Но мама не сдавалась, и лишь перед закрытием продавец смилостивился. Софа такая была единственной. Три подушки горизонтальные, три вертикальные, поперек запросто улягутся человека четыре, что и случалось после каких-нибудь празднеств… Она (как память о матери) сейчас благополучно бросила якорь на даче (построили уже вместе с Ольгой), оцените качество: софе за пятьдесят, а выглядит свежо и молодо!
– Ну, так ты надумал ехать с нами в Мисхор? – постоянно теребил меня Гена Скитович. – У нас уже билеты на руках.
Я не знал, что ответить. Мой товарищ, тоже Гена, но Урбанович, настойчиво звал в сентябре в Сочи. Но по какой-то причине у него отпуск сорвался, и вот я уже качу на верхней плацкарте пассажирского поезда в Симферополь. Если честно, на скорый и купе, а уж тем более на самолет, денег пожалел, решил сэкономить. Для молодого специалиста у меня была неплохая зарплата – сто тридцать рэ в месяц, но запросы-то какие. Хочется абонементом в лужниковский бассейн обзавестись, изредка в "Метрополь" с "Савоем" заглянуть или с девушкой в самое модное тогда в Москве кафе "Националь". С прелестной Саночкой как-то не сложилось, и теперь я ухаживал за ладненькой шатенкой Женей, жившей у Красных ворот. Не против был вместе с ней шашлычок отведать на углу Тверского бульвара и Пушкинской площади или крепкий "маячок" натуральным вкусным мороженым закусить, небрежно развалившись на высоких стульях на втором этаже коктейль-бара на улице Горького. Да много чего хотелось. Еще ведь любил в сад "Эрмитаж" или Баумана заглянуть на Эдди Рознера, Утесова или оркестр Орбеляна, опять с той же шатенкой. Я выделял для этих целей треть месячного должностного довольствия, что впритык покрывало мои желания. И то не всегда. Приходилось залезать в долги, благо на работе была Раечка с кассой взаимопомощи.
– Женись скорей и нарожай детей – денег прибавится, – подшучивали надо мной сотрудницы, – налог на бездетность снимут.
Торопиться в ЗАГС не входило в мои планы. Рано. Сейчас, если честно, жалею, что поздновато, только в тридцать девять лет, решился. Одна дочь, да и та с семьей живет далеко от родных московских пенатов.
Польза дальних заплывов
В Мисхоре я объявился к обеду. Солнце, застывшее над спокойным морем, жарило на полную катушку. Проблем, где бросить уставшие с дороги и валяния на верхней полке кости, не было. Едва наш автобус из Симферополя остановился, его, словно назойливые мухи, облепили местные жители, наперебой предлагая свои услуги. За рубль в сутки (из тех, сэкономленных) я снял койко-место в какой-то хибаре у Нижней дороги (есть еще и Верхняя), где до меня уже поселились трое. Несколько минут на размещение, старый чемодан с четырьмя железками по углам для прочности под кровать, паспорт, деньги тщательно, на мой взгляд, припрятаны в шмотках (для любого воришки найти – раз плюнуть), плавки, полотенце в руки – и скорее с дороги окунуться.
– Идите на центральный пляж, прямо, не сворачивая, вниз, не заблудитесь, там еще скульптура русалки у входа, – посоветовала хозяйка.
Однако до русалки я не добрел. Захотелось крымского винограда, и я тормознул у какой-то старушки, которая им торговала, разложив на табурете. "Бери, милок, любую ветку, все сладкие, из моего сада", – приговаривала бабулька. Передо мной виноград покупала блондинка в солнцезащитных очках. На плече у нее на длинных узеньких веревочках висела полотняная сумка. Легкий ветерок подхватывал ее длинные распущенные, вырвавшиеся на свободу волосы и бросал их мне в лицо. В отличие от меня, бледнолицего да еще конопатого, тело девушки, упрятанное под желтой кофточкой, словно было облачено в ровный бронзовый панцирь. Я обратил внимание, что она без лифчика, и это несколько взбудоражило мое восприятие окружающего мира.
– Где вы успели так загореть? – вырвалось у меня.
– Идемте со мной, покажу, вы, вижу, только прикатили.
Я и не заметил, по дороге отщипывая от ветки сладкие виноградинки (старушка не обманула), как мы очутились на краю обрыва, глубокого спуска, почти напротив часов, утопающих в цветах и зелени густой травы, как оказалось, настоящих, да и ходивших, кстати, довольно точно.
– Если от них пойти по тропинке вверх, выйдешь к магазину и даче Натана Рахлина. Это знаменитый дирижер из Киева, а дача его – здешняя достопримечательность, – просветила моя вожатая, у которой я уже выяснил, что она из Ленинграда и зовут ее Ириной. – А мы с вами двинем вниз, вон туда, только осторожно, смотрите под ноги, чтобы не споткнуться.
"Вон туда" оказалось узким песчаным пятачком меж огромных, тесно прижавшихся друг к другу каменных глыб; я, пока спускались, мельком обратил внимание, что почти все они были заняты загорающими. У самой кромки воды Ирина бросила свои вещи, достала широченное полотенце, обернулась в него и, не обращая ни на кого внимания, быстро скинула юбку и стала натягивать на себя купальник. Неужели она все это время, как мы встретились, была голышом? Мое естественное мужское волнение нарастало…
– Михаил, а вы что замерли? Не стесняйтесь, тут все так. Я пошла плавать, вместе или вы поваляетесь?
Вот с этого момента, неожиданно для меня самого того, все и началось… "Ах, Арбат, мой Арбат…" Нет, извините, Булат Шалвович, сейчас больше пушкинское лезет в голову: "Люблю тебя, Петра творенье…" Спасибо Ирине и ее славному городу трех революций, вот и мою жизнь революционно изменил, только не сразу это произошло.
Мы уплыли далеко за разрешительные буйки; не знаю, сколько нас не было, наверное, около часа, а то и больше, а когда возвращались, издали увидели на берегу двух человек в белых халатах. Вокруг наших брошенных вещей суетились в испуге какие-то люди.
– Вы что, ребята, охренели, весь пляж на уши поставили. Врачей вот вызвали, спасателей напрягли, уже катер на поиски зарядили. Нет и нет, хоть бы предупредили, – особенно возмущался один из потребителей крымского загара с вьющимися черными волосами, золотой, как мне показалось, цепочкой на шее и в модных голубых плавках с какой-то заграничной эмблемой. Выпалив грозно во всеуслышание свой гневный протест, он вдруг отвел меня в сторону: – Как зовут? Михаил? Я – Владимир. А девушка у тебя симпатичная. Заглядывайте вечерком к нам в ВТО, в дом отдыха актеров, повеселимся вместе. Вам здесь каждый покажет, где это.
Легко сказать – заглядывайте, повеселимся. Я-то готов, но согласится ли Ирина, может, у нее совершенно иные планы, да и знакомы мы едва. Правда, в море успели поболтать о многом. Сначала набор стандартных вопросов и ответов, которые ни к чему не обязывали: хочешь врать – ври сколько угодно. Но мне почему-то не хотелось, и, когда Ира сообщила, что обожает историю, в следующем году заочно заканчивает истфак в Герценовском пединституте, а сейчас трудится лаборантом в каком-то питерском музее, я, чуть не захлебнувшись, радостно воскликнул, что и у меня история вместе с географией были любимыми предметами в школе. Неудивительно при моих прекрасных учителях, особенно географе, стройном худощавом величественном старике еще дореволюционной педагогической закалки. Как он глубоко, ярко все объяснял, немедленно хотелось окунуться в жизнь тех мест и краев, краешком глаза взглянуть на те страны, что абсолютно исключалось, время-то какое было, железный занавес. Я потом Настю, свою дочь, географически образовывал по этим рассказам, настолько они въелись, запомнились мне. Верьте или нет, но много лет спустя, когда заграница открылась и удалось объехать почти полмира, я восхищался, как много из услышанного на тех уроках совпадало с реальностью, особенно что касалось экономики. Сколько же таких умниц мы потеряли, а то и загубили в оные тяжелые для страны времена, растранжирили такой богатый людской капитал…
Я говорил сущую правду, до сих пор искренне жалею, что поддался уговору родственников и пошел в технический вуз, а не в гуманитарный.
– Как, Ирина, принимаем приглашение? – спросил я, когда мы возвращались с пляжа.
У моей новой знакомой не было никаких планов на вечер, и, не раздумывая, она охотно проявила желание заглянуть в дом отдыха Всероссийского театрального общества – когда еще удастся (и удастся ли вообще) побывать в гостях у столичного актерского бомонда.
– Тогда встретимся часов в восемь на том месте, где виноград покупали.
– Мне лучше у часов. А у вас нет желания меня проводить, посмотрите, где я живу? Только… Нас трое в комнате.
Внезапные встречи и море удовольствия на Черном море. Владимира заметили сразу, у входа в артистический пансионат он живо переговаривался с каким-то мужчиной, лицо которого показалось страшно знакомым, но вспомнить ни я, ни Ира не смогли. Володя был в белых модных джинсах (мечта поэта), плотно обтягивающих его фигуру, и небесного цвета батнике с голубыми пуговичками.
– Пришли? Молодцы. Пойдемте, кое-что интересное увидите.
Он проводил нас в бильярдный зал. За одним из столов ловко орудовала кием немолодая уже женщина. Как же блестяще она играла, никто не мог справиться! Шары почти после каждого ее удара залетали в лузу с точностью баскетбольных бросков из-под кольца.
– Знаете, кто это? Дочь Федора Ивановича Шаляпина, Ирина Федоровна.
Навеселились мы действительно вдоволь. Актеры даже в отпуске оставались верными себе. Пали режиссерские оковы тяжкие, полное раскрепощение. Не без винного вливания, конечно, благо крымские вина были на любой вкус, у каждой хозяйки. Заводилой импровизированного капустника выступал тот самый мужчина.
– Не узнаете? – спросил Володя. – Андрей Петров, народный артист из Театра Советской Армии.
Ну да, конечно. На сцене и в кино в серьезных драматических ролях, здесь он раскрылся как яркий рассказчик всяких хохм и анекдотов под не прекращавшийся смех. Я с огромной радостью встречал потом Андрея у себя дома. В любой компании он мгновенно перехватывал инициативу и становился ее душой. Присаживался с гитарой на подоконник и начинал петь "Поручика Голицына". Как жаль, что так рано ушел из жизни…
Площадка дома отдыха показалась тесной, и вся честная компания переместилась на воздух в гости к Мите. Уж не помню, как он появился на горизонте со своей вместительной палаткой. Он разбил ее на ровной поляне близ часов. Пляж, тот самый, вот он рядом, магазин с обилием крымских вин тоже. Вот уж точно в Митиной палатке народ часов не наблюдал. Уединенные парочки, кто во что горазд, никакого режима. Нас-то с Ириной это никак не касалось, мы были "дикарями", а артистическая братия, вопреки строгим требованиям, пренебрегала распорядком и удалялась к себе лишь на прием пищи.
Я наконец отыскал Генку Скитовича и приглашал присоединиться к нам, однако он предпочитал проводить время уединенно со своей будущей женой Галиной. Галя курировала франкоязычные страны в международном управлении союзного Спорткомитета, им, кстати, руководил Дмитрий Прохоров, отец Михаила Прохорова.
Ирина вскоре укатила домой, и больше мы никогда не виделись. Телефон она не оставила. Наверное, в Питере у нее был жених, и продолжение отношений не входило в ее планы. И все-таки, ау, Ирочка, если вдруг попадутся на глаза эти строки, откликнись! Что и говорить: во многих случаях решает нашу судьбу то известное французское изречение – "шерше ля фам". Мою – точно. Не затащи она меня на тот дикий мисхорский пляж под часами, не свиделся бы я с Владимиром Володкиным, в то время ведущим фотокорреспондентом газеты "Правда", что, в конце концов, резко развернуло мою жизнь в иную плоскость.
Тогда редко кому удавалось бывать за границей, а он только что вернулся из Индонезии, перед этим был на Кубе. Он умел красиво рассказать об иной жизни, говорил очень ярко, образно, показывал привезенные с собой фотографии. На одной из них, того не ведая, Владимир запечатлел в боевом одеянии с оружием в руках капитана футбольной сборной страны, который через год погиб во внутренней междоусобице. Галантный, обходительный Володкин талантливо ухаживал за женщинами, они сами тянулись к нему. Мы как-то быстро сошлись, все оставшееся до окончания его отпуска время проводили вместе, чаще всего разговоры по душам проходили в Митиной палатке. Володя уже знал о моем пристрастии к спорту.
– Вернемся в Москву, познакомлю с Борисом Светлановым. Какую-нибудь канитель закатим. Так Боря называет мужские посиделки. Мы с ним земляки, ленинградцы. Фотограф он классный, спорт назубок знает.
Их, питерцев-фотографов, была тогда в Москве целая колония – кто в "Известиях", кто в "Комсомолке", а Светланов работал в "Советском спорте". Я по подписи под газетными снимками, конечно, знал эту фамилию, а теперь вот еще услышал, как он раскрывал любознательному юноше Володкину тайны профессии, фактически Борис Александрович был его наставником.
Обмываем победу Косичкина
В Москве мы далеко не сразу созвонились, каждый растворился в своем деле и по-своему приближал светлое будущее, скорое проживание в коммунизме, обещанное Хрущевым на двадцать втором съезде партии. Каждый раз, когда я шел на работу и обратно, с плаката на "Детском мире" и старом здании МГУ Ленин, протянув руку вперед, напоминал мне, что идем мы верной дорогой и никуда с нее не свернем.
– А если мы в "Арагви" с тобой двинем или в "Савой", как вождь к этому отнесется, одобрит, как ты думаешь? – пробовал шутить мой товарищ Генка Урбанович, с которым я познакомился еще в Сочи на студенческих каникулах. У него была просто феноменальная память на анекдоты, он знал их тысячи, не стеснялся, никого не боялся, палил ими как из пулемета. Я ухмыльнулся: этот вопрос к моему новому соседу Глебу, когда, еле дождавшись одиннадцати утра, он ползет похмеляться портвейном "три семерки" в ближайшую винную лавку.
На работе запустили в проработку очередную новинку. Нагрузка увеличилась, нередко приходилось даже задерживаться и пропускать занятия на курсах английского языка. Очень боялся, как бы не вызвали в выходные, когда в Лужниках чемпионат мира по конькам. Я заранее основательно подготовился к нему. Теплый плед, подушка под зад, термос с крепким чаем, куча бутербродов и, конечно, горючее за 2.87. А иначе нельзя, крепкий мороз с сильнейшим северным ветром, а у меня еще билет на самую верхотуру, там страшно задувает. Стадион гудел, ревел в сто тысяч глоток, поддерживая Виктора Косичкина, когда он победно накручивал круг за кругом на заключительной "десятке". А что творилось, когда Виктору вручали лавровый венок! Я медленно по ступенькам спускался к ледяному овалу, чтобы поближе разглядеть счастливое лицо чемпиона, и вдруг у самой кромки увидел Володкина и окликнул его.
– Ты куда пропал, чего не звонишь? Стой здесь и жди меня, – велел он.
Володкин исчез в толпе фоторепортеров, плотно обступивших Косичкина, и вернулся не один.
– Это Борис Александрович Светланов, помнишь, я обещал тебя с ним познакомить.
– Как звать? Михаил? Инженер? Ну, поехали с нами в Домжур, инженер, обмывать победу Косичкина, – от этого коренастого русского увальня сразу повеяло каким-то теплом добродушия.
Такой была моя первая встреча с этим удивительным человеком.
– Ты про "Дорогу жизни" слышал? – будто невзначай спросил меня Володя, когда мы вдвоем остались за столиком. Светланов куда-то отлучился.
– Володя, что за вопрос, ты что, меня на вшивость проверяешь? – возмутился я.
– Пока его нет, скажу тебе, Борис сам не любит об этом распространяться, в блокаду он на своем мотоцикле помогал ее прокладывать. Он ведь классным гонщиком был, много чего выигрывал в Ленинграде. После войны Боря получил письмо. Женщина благодарила Светланова за то, что он вывез их вдвоем с маленькой дочкой в тыл по хрупкому льду Ладоги. И она не одна такая была.