ПЛОСКАЯ ЗЕМЛЯ
Я завтра хочу поехать в Париж! -
Надоели города-сухари!
А вчера мне друг предложил пари,
что я никогда не побываю в Африке на сафари.Он в выигрыше своём был уверен,
и почему – я понял,
потому что мне выйти за двери
тяжелей, чем канадцу махнуть в Японию.Не страшна идеологии чуждой пасть -
как не проклясть буржуАзию?
Из-за неё я так и не смогу попасть
ни в Америку, ни в Малазию!А зачем мне Франция, когда есть Урал,
Сибирь, в Карпатах пастушьи свирели.
Куда я рвался, чего орал? -
ведь живу в большом, привольном вольере.Но одно из счастий в жизни – глазеть,
и только обидно, что на моё горе
от Колизея мне остаётся кинотеатр Колизей,
а от Америки – Американские русские горы.Пусть мне Богом понять не дано,
что оседлая жизнь экономит ботинки.
Но смотреть на Нью-Йорк в кино,
всё равно, что жениться
на порнографической картинке.Вопрос о родине я не замял.
Наша родина – Земля!
Если в космос полетим -
вот где космополитизм.Обратная сторона Луны меня злит -
мне плевать, что там – море иль кратер -
когда я обратную сторону Земли
знаю всего лишь по карте!Все старые доводы я расплескал
и пришёл к тому, что Земля – плоска!
Сидя на месте, как глазами ни шарь,
не найти доказательств, что Земля – шар.Когда в сетях границ опутал шею свою,
то глобусы, книги – всё надувательство!
Кругосветное путешествие -
вот округлости доказательство!1966
После вручения призов Горбовский, уже опустошив бутыль, смачно и со слезой читал свои живые стихи.
Не помню, каков был подарок Кривулину за первое место. А мне за второе вручили тяжёлый бронзовый бюст юного Пушкина, сидевшего в состоянии задумчивого вдохновения над листом бумаги. В руке он держал перо, а глаза были устремлены в будущее. Подготавливая к изданию "Тайные записки" Пушкина, я понял, что и это не было случайным.
Однако тогда я был недоволен вторым местом, взял Пушкина за голову и небрежно понёс к своему столику. Сексапильная девушка, проходя мимо моего столика, остановилась и сделала мне комплимент по поводу моих стихов и бюста Пушкина. Я усмехнулся и сказал "спасибо". И это тоже было неслучайным, так как у нас с этой девушкой потом завёлся многотомный роман.
Почти на каждом поэтическом вечере поэзии на сцену выходил пьяненький поэт Овчинников и читал одно и то же стихотворение, которое кончалось так:
Газеты! Газеты! Газеты!
Несите газеты в клозеты!
Тогда такой призыв звучал зело антисоветски, и всякий раз после этих строчек по кафе проходил гул – все думали, что сейчас его заметут люди в штатском. Но его не заметали, он исправно появлялся на следующем поэтическом вечере и так же зычно читал тот же крамольный стих.
Однажды Дима предложил съездить в Комарово к Ахматовой. Я тогда даже не шибко представлял, что она ещё жива и не понимал, как это взять и приехать без приглашения, но я решил довериться Диме. Он говорил, что к Ахматовой ездят многие поэты. Он, наверно, имел в виду Бродского и его окружение. Но я тогда ничего не знал ни о Бродском ни уж тем более о его окружении. Однако именно в то время Ахматова заболела и вскоре умерла. Так что всё к лучшему, а то бы пришлось не только с Кривулиным, но и с Бродским конкурировать.
Я, будучи членом совета кафе, имел список адресов всех музыкальных групп, которые выступали в Ровеснике, и это позволяло мне без особых усилий делать мелкие деньги. На нашем потоке учился поляк Анджей Д. Всякий раз, когда он ездил в Польшу, он привозил с собой бас-гитару фирмы Лотос. Причём всегда бас и всегда фирмы Лотос. То ли в Польше другие гитары не изготавливались, то ли эта фирма была ужасно хороша, то ли Анджей к складу гитар пристроился. Я садился на телефон и названивал участникам этих групп и предлагал купить гитару. Так как в России тогда ничего электро-гитарного не продавалось, то польская гитара считалась ценностью и дефицитом, и у меня её быстро покупали. Я на каждой гитаре делал с Анджеем рублей двадцать-тридцать, на которые можно было купить немало книг.
В Ровесник я часто брал с собой свою одно время постоянную любовницу В. Она была старше меня года на три-четыре и являлась женщиной весьма яркой, иногда на уровне вульгарности. Стройная и высокая, с большим губастым ртом, белыми крупными зубами и маленьким носиком, с высокими скулами, она любила приклеивать ресницы к своим зелёным раскосым глазам и мужики не могли оторвать от неё глаз. Но джайв танцевать она не умела, как и я. Она больше специализировалась на медленных танцах. Подобно мне.
У нас на потоке читали лекции два молодых кандидата наук. Оба красивые, высокие, лет под тридцать или чуть за. Один с ухоженной бородкой и напористый, второй безбородый, бледнолицый и с тонкими чертами лица. Оба преподавали на одной и той же кафедре что-то электронно-математическое. Оба были холостыми и о них ходили слухи, что они встречаются с юными и красивыми балеринами. Однажды они пришли на музыкальный вечер в Ровесник. Я видел, как эти два кандидата, читающие нам лекции, теперь оказались в роли студентов, уважительно здоровались со мной и пускали слюни на мою бабу. Когда я вышел в туалет, я знал, что они обязательно к ней подойдут – так жадно они ели её глазами. И действительно, возвратившись, я увидел В., разговаривающую в холле с моими двумя кандидатами. Я не ощутил ревности, а лишь гордость, что я, студент, имею бабу, которую жаждут мои преподаватели. Я почему-то не опасался, что они отобьют у меня В. Во всяком случае я регулярно встречался с ней ещё долго, а с ними, быть может, она и переспала разок-другой, я её не спрашивал.
В Ровесник я приходил и в обыкновенные вечера, без музыки и без поэзии, просто проверить, нет ли там одиноких смазливых баб. Так однажды я познакомился с тёмноволосой красоткой Ниной, одиноко вкушавшей биточки "Ровесник". Через некоторое время, когда мы вместе кончили, она перевела дух и сказала: "Так дети получаются". А когда я заразился от неё трихомонадой, она мне вешала на уши лапшу, что будто бы подхватила её, принимая ванну вместе с подругой, из которой эта трихомонада переплыла в пизду Нины. Я в то время был уже достаточно умудрён в венерических заболеваниях, чтобы не поверить в эту сказку. Так что в Ровесник я Нину приглашать не стал, но он запомнился мне и трихомонадно.
В Авангарде-66 певцом был Мастиев (я почему-то всегда называл его Мастеевым, что будет заметно ниже). Он пел нечто рок-н-рольное громко и отчаянно. Меня его пение не впечатляло, в отличие от его жены. Все шептались, что жена Мастиева – итальянка. Она, по слухам, была студенткой университета. Красивой она мне не казалась – небольшого роста, с короткими ногами, чернявая. Тем не менее, ореол итальянства придавал ей повсеместное очарование. Она влюблённо смотрела на своего голосящего муженька, и меня эта слепая (вернее, глухая) влюблённость особо трогала. Итальянские страсти тогда витали повсюду из-за фильмов Брак по-итальянски и Развод по-итальянски, а также из-за Соблазнённой и покинутой.
Однажды мы на совете кафе решили устроить вечер со свечами, то есть чтобы на каждом столике горела свеча. Это нам казалось верхом элегантности, романтизма и экзотичности одновременно. Нам удалось преодолеть сопротивление озабоченных пожаром администраторов и действительно зажечь свечи на каждом столе. Но длилось это с полчаса, так как свечи быстро сгорели. Зато это отразилось в стихотворении, которое я нигде не печатал по очевидным причинам. Но здесь оно уместно.
С "РОВЕСНИКОМ" НА "СЕРОЙ ЛОШАДИ".
Нагромождение гармоний,
ритмичный хаос танца.
Засунуты руки в карманы
у меня, божьего агнца.Но бог убог и дик
в танцевальной дрожи.
У часов – тик-так
у меня – тоже.Всё нудное от себя отсеяв,
сижу над вином под шафе.
Нам поёт маститый Мастеев,
а мы – прихожане кафе.Сидим, как дикари,
с кольцами дыма в носу,
лампе кричим: "Догори!
Скоро уж свечи внесут."Я в темноте – неврастеник:
вижу листьев жёлтый лесок.
Но дело всё не в растениях -
у свечей огонька лепесток.Соберу из свечей букет,
подарю любой чужой,
и меня потащат в пикет,
будто я пырнул кого ножом.Об этих моля,
но глядя на тех же,
я знаю, мала
надёжность надежды.Я запрусь в затворничестве,
спрячусь в себя, благородней,
чем платина,
в затворничество творчества,
а творчество – отсебятина.Кричу себе: "Топи мосты!
О мелочах ведь скорбь!"
На что мне дом терпимости -
мне нужен небоскрёб!Мост потопил, как приказал,
и шум в ушах притих.
Вдруг увидал её глаза -
их вброд не перейти.И просят они: "Сделай милость,
схвати меня грубей,
чтоб талия не обломилась
под тяжестью грудей."Ей самцы не устанут себя предлагать,
предлагают себя и кровать, и лежанка.
Первые: "Я ваш покорный слуга",
вторые: "Я ваша покорная служанка."А мне скорей утонуть в золе,
чем в ней. Руки скручены
наместником времени на Земле -
часами-наручниками.Мы буднями поражены.
И будем мы иль были,
но знаю я, мы рождены,
чтоб сказку сделать пылью.Мне горько жаль, но как ни бегай,
чего ни делай, ни верши,
мне бабу не слепить из снега
недосягаемых вершин.1967
Из членов совета кафе остались Жора Михайлов, заросший бородой, судя по фотографиям, живущий в Питере. Да ещё друг Димы Г. – Миша К., любитель джаза, который часто посещал наши собрания. Он тоже живёт в Миннеаполисе, и с ним мы иногда пересекаемся. Может, кто ещё где-то водится.
А что стало с Ровесником? – Даже противно узнавать – небось нечто элитно-эксклюзивное с дисконтными прайсами.
Исчезнувший роман
Году в 1973 у меня раскрутился роман с красивой девушкой. Она была сестрой художника и бывшей женой её сокурсника, который якобы не мог лишить её девственности. К моменту моего появления девственности её уже лишили, но сексуальной радости не принесли. Так что я заполнял радостью эту её прореху. Попутно наслучалось много и разного в течение месяцев трёх-четырёх, после чего мы с ней не по-доброму расстались. Меня эта история проняла так сильно, что я описал в подробностях все эти страсти-мордасти, да ещё присочинил кое-чего. Помню, летом на отдыхе писал исправно каждый день после завтрака до обеда. Написал более 500 рукописных страниц.
Когда наступила пора уезжать из родины, а брать с собой ничего рукописного она не разрешала, окромя записной книжки с телефонами, я оставил толстую папку с названием "Большое" своей знакомой на хранение. Лет через пятнадцать она умерла, а её бывший муж ничего об этой папке не слыхал. Детей у неё не было. Так что лежит где-то эта папка и ждёт, когда её найдут. Либо она была выброшена и листы с описанием моих приключений давно превратились в нечто совсем иное.
Почему я вспомнил об этом? – Да потому, что я всё забыл. Те приключения – из той жизни. А ведь она всё-таки моя. Видятся лишь какие-то мелкие высветы. А с помощью той писанины я бы вызволил из небытия беспамятства интересный кусок собственной жизни. А то, как я писал:
И будто не было меня.
А я ведь был.
Дачные приключения
Из первых любовей
Мне 13 лет, и мы всей семьёй приехали на дачу в Зеленогорск. У хозяев было две дочки: 14 и 11 лет. Старшую звали Ларисой, и она очаровала меня с первого взгляда. На младшую я не обращал внимания, она мне казалась уродливой, и я даже не запомнил её имени. А фамилию Ларисы я запомнил – Назарова. Подступиться к Ларисе я боялся, ибо тогда не ведал, с какой стороны. Но в один прекрасный вечер мать и отец Ларисы пригласили всех нас, дачников, посмотреть вместе вечером телевизор в их комнате. И это сразу стало нашим регулярным развлечением – каждый вечер мы собирались в этой маленькой комнате у крохотного экрана, казавшимся нам источником нескончаемых эстетических наслаждений и чудес, открывавшего нам провинциальную вселенную монопольных советских развлечений.
Так божественно оказалось, что с первого вечера я и Лариса уселись рядом на диване, а по обе стороны от нас и впереди расположились все остальные, которых я переставал замечать, чуть только тело Ларисы оказывалось бок о бок с моим.
В какой-то момент я осмелился обнять её за спину, она не возражала, а я чуть не терял сознание от счастья. Мне казалось, что в темноте никто не замечает моей руки на её спине. Я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть чудо, и не сводил глаза с экрана, боковым зрением восхищаясь, как мне представлялось, красивым профилем Ларисы. А она сидела как ни в чём не бывало, ничем не показывая своего ощущения моей руки. Все вокруг, конечно, видели мои поползновения, посматривали на нас, ухмылялись, посмеивались.
В то время самой популярной песней была Тишина композитора Эдуарда Калмановского. После Трошина её пели все, кому не лень, и ни один телевизионный эстрадный концерт не обходился без неё. То её пели по заявкам колхозников и работников сельского хозяйства, то по заявкам учителей, то шахтёров, то пограничников. Когда исполняли Тишину у я чуть не плакал от непонятных обуревавших меня чувств. Слова до сих пор помню и даже спеть могу. Как всегда, фальшивя.
Позже меня занимала эволюция фамилии композитора Калмановского. Сначала был кал. Потом из него образовался ассенизатор еврейского происхождения – Калман. Затем он был вынужден окреститься и стал Калмановым. Но вскоре ему захотелось более красивого звучания своей фамилии, что легко достигается добавкой окончания "ский" – так образовалась фамилия Калмановский. (А ещё позже выяснилось, что он не Калмановский, а Колмановский. Ну что ж, подобную этимологию можно прокрутить со словом "кол", который следует рассматривать только как хуй стоячий.)
Так вот, каждый вечер мы усаживались с Ларисой рядом у телевизора, и я обнимал её за спину. В течение дня мы почти не виделись, не разговаривали, сторонились друг друга, и только вечер нас соединял.
Однажды произошла трагедия – ветер повредил антенну на крыше, и телевизор перестал работать. Вечер без телевизора и без Ларисиного жаркого тела был для меня невыносим. К счастью, отец Ларисы к следующему вечеру починил антенну и с наступлением сумерек мы, как обычно, заняли исходные позиции.
Самое забавное, что у меня не появлялось желания распространять свои прикасания на другие части Ларисиного тела. Я просто не представлял, что можно ещё делать, тем более в такой многолюдной обстановке.
Обыкновенно, детская невинность представляется умилительной, мне же она омерзительна, во всяком случае по отношению к себе тех лет. Нет чтоб забраться к ней в трусики или днём уединится с ней в лесу. Ларисе было явно мало моего однообразного обхвата её спины.
Однажды у нашего пинг-понговского стола появился красивый отрок, которому было 16 лет. Мне он казался взрослым мужчиной. Лариса тогда играла со мной в пинг-понг – это было единственное место, где мы иногда встречались днём. Этот стол срубил отец Ларисы, доски были плохо пригнаны друг к другу, и шарик отскакивал в произвольном направлении, что делало игру ещё интересней. Отрок проиграл мне пару партий, представился художником и предложил Ларисе написать её портрет. Я был ошарашен его непринуждённым и дружелюбным разговором с моей царицей. Она сразу согласилась, и я воспринял это как страшную измену и зашёлся в ревности.
На следующий день они уединились в комнате, и я, как бы невзначай проходя мимо окна раз двадцать, видел, как он рисовал на большом листе бумаги Ларису, сидящую на стуле. Через некоторое время они вышли из дома и художник-конкурент показал мне рисунок. Лицо было нарисовано красиво, но на Ларисино нисколько не походило.
– Не похоже, – произнёс я свой приговор и ушёл. Я утешал себя тем, что художник не имеет доступ вечером к телевизору, и я по-прежнему сидел рядом с Ларисой и обнимал её.
Играть в пинг-понг приходила девушка лет четырнадцати с огромной грудью. Она, как я теперь понимаю, давала мне понять, что заинтересована мною – я выглядел старше своих 13 лет. Мы даже как-то пошли погулять в лес, что начинался сразу за пинг-понговым столом. Но девушка эта была мне, увлечённому Ларисой, настолько безразлична, что мне и в голову не приходила мысль с ней заигрывать и уж тем более обнимать её за спину. Теперь-то я кляну свою тогдашнюю слаборазвитость и уверен, что чем раньше научаешься добывать себе наслаждение с помощью женщины, тем лучше. Невинность – это не умилительное достоинство, а проклятие, и вся жизнь – это борьба со сниманием его, слой за слоем.
Когда пришло время уезжать в город, я думал, что не переживу разлуку. Но приехав в город, забыл о Ларисе в первый же день.
Так я впервые осознал смысл пословицы:
С глаз долой – из сердца вон.
Через четыре года я ехал за город в электричке и увидел в вагоне Ларису. Она оказалась сутулой с неожиданно смуглой кожей лица и выглядела такой чужой, что мне стало даже неловко от своего равнодушия к ней. Мы наскоро поговорили, и я вышел в Репино без всяких попыток встретиться снова. Она ехала в Зеленогорск, где в каком-то неведомом измерении продолжало жить наше глупенькое прошлое.