Сюжет повести кажется совсем безыскусным. Это сюжет ожидания - ожидания письма, встречи, надежды на разрешение напряжения, на счастье, в конце концов изменившее герою. Психологическое состояние Мити, его все возрастающее душевное напряжение переданы в произведении через образы происходящего как бы не внутри него, а вне. Движение повести создается чередой картин, в которых все ярче и обольстительнее становится красота мира. Но дело в том. что это отнюдь не внешние только картины, но акты направленной на окружающий мир внутренней, душевной энергии героя. Настигнутый "солнечным ударом" любви, который срывает с вещей оболочку привычного, герой по - иному начинает воспринимать все вокруг, заново воссочдает. творит мир в его первозданной красоте, открывая в своем сознании истинные ценности.
"В это дивное время радостно и пристально наблюдал Митя за всеми весенними изменениями, происходящими вокруг него. Но Катя не только не отступала, не терялась среди них, а напротив, - участвовала в них во всех и всему придавала себя, свою красоту, расцветающую вместе с расцветом весны, с этим все роскошнее белеющим садом и все темнее синеющим небом".
"И все это - огромная и пышная вершина клена, светлозеленая гряда аллеи, подвенечная белизна яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба и все то, что разрасталось в низах сада, в лощине, вдоль боковых аллей и дорожек и над фундаментом южной стены дома, - все поражало своей густотой, свежестью и новизной".
"И все это мешалось с цветущим садом и с Катей; томное цоканье соловьев вдали и вблизи, немолчное сладострастно - дремотное жужжание несметных пчел, медвяной теплый воздух и даже простое ощущение земли под спиною мучило, томило жаждой какого - то сверхчеловеческого счастья".
В этих картинах образы "подвенечной белизны яблонь", "томного цоканья соловьев", "свежести", "новизны" весеннего мира, которые открываются взору героя, несомненно навеяны переполняющими его радостными ожиданиями и ассоциациями.
Вершина этой череды картин, "несказанно прекрасного мира", с летним сиянием, солнечными красками и острыми запахами, всей чувственной прелестью, совпадает с моментом крайнего напряжения и "изнеможения" героя (письма нет, наконец оно приходит с известием, что Катя оставляет его навсегда). Как предчувствие неизбежной катастрофы в повествование вкрапливаются ноты некоего диссонанса, которые начинают звучать в повести все отчетливее по мере ее приближения к финалу. Рушится чувство единства, согласия героя со всем миром. Состояние Мити теперь подчиняется какой - то превратной зависимости: чем лучше, тем хуже ("Счастье" мира теперь "подавляло" его. потому что "недоставало чего - то самого нужного", "…чем было лучше, тем мучительнее было ему").
Мучительная антиномичность человеческих чувств находит свое выражение в образах - оксюморонах: "любовный ужас", смесь "ангельской чистоты и порочности", "бесстыдность чистейшей невинности" и т. п.
Кульминацией драмы становится попытка героя освободиться от любовного "наваждения", попытка "замены" в надежде, что клин выбивается клином (эпизод с Аленкой). Но попытка обречена на неудачу: случайная плотская связь поражает разочарованием. Любовь торжествует свою незаместимость, свою уникальность. Катастрофа героя теперь уже неотвратима: мир в его глазах становится "противоестественным". "Всего же нестерпимее и ужаснее была чудовищная противоестественность человеческого соития…"
Нестерпимая и безнадежная боль юного героя, мотивируя трагический финал повести, подталкивает его к иному, окончательному "освобождению". Финальная картина написана автором с поразительной убедительностью воплотившегося парадокса - радостной смерти: "Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая. что он делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного - хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир, где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов. он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил" (разрядка моя. - Авт.).
Новаторское начало бунинского творчества во всей своей силе проявилось в романе "Жизнь Арсеньева".
Некоторые современные западные исследователи классифицируют "Жизнь Арсеньева" как новый роман, в чем - то предвосхитивший новации А. Жида, Хаксли, Дос Пассоса и Бютора, и даже, как Ю. Мальцев, причисляют его к анти - роману. Для этого есть определенные основания. Жанровые формы и границы рассказов и романа Бунина очень своеобразны и подвижны. Его рассказы меняются в диапазоне от лирической миниатюры к рассказу "романного типа" ("Чаша жизни"), а роман в каком - то смысле напоминает собой некий необычайно разросшийся рассказ с укрупненным мгновением жизни в фокусе: ведь "юность" и "любовь" (так называются части "Жизни Арсеньева") спустя полжизни кажутся лишь мгновениями.
Герой романа, Арсеньев, от лица которого ведется повествование, несомненно близок автору, и это делает роман лирическим, отчасти автобиографическим. Однако в "Жизни Арсеньева" нет выдержанного, последовательного автобиографизма (по фактам или явлениям "биографии духа"). Строго говоря, в романе отсутствует причинно - следственная и временная последовательность событий, в нем нет целеустремленного движения героя. Вообще не какая - либо цель определяет поступки и развитие героя. Вспомним: Арсеньев уклоняется от привычного для юноши пути - отказывается от продолжения учения, бросает гимназию, не ищет службы, не домогается карьеры (служба его временна, случайна и нисколько не затрагивает его души); творческие занятия Арсеньева, его писательские пробы тоже эпизодичны и не становятся в романе предметом сколько - нибудь развернутою авторского описания.
Главное действующее лицо "Жизни Арсеньева" - "вездесущая стихийная сила жизни". В изображении этой силы жизни у автора с удивительной органичностью сочетается свойственная Бунину чувственная яркость и конкретность картин и звучание бытийных, "вселенских" проблем - роли времени и вечности в человеческом существовании, преодоления времени в памяти, смерти и "освобождения" от нее, вопросов о месте природы в сознании современного человека, наконец, о его сокровенной, трансцендентной сущности. Однако "Жизнь Арсеньева" и не философский роман. Не думы, не размышления ("Я думал, если это только были думы…") составляют основную ткань произведения, а поток образов внутреннего видения героя, его образного сознания, работа души, рефлексия непосредственных переживаний.
Строй романа крепится образной вязью памяти, созерцания и воображения. Художественное время "Жизни Арсеньева" - пора юности, увиденная с высоты тою момента, когда "целая жизнь" прошла, момента подведения итогов, и одновременно - это точка зрения, передающая во всей неутраченной свежести юношеское восприятие героя, его взгляд на происходящее как бы "изнутри" юности. И подобное сплетение разных слоев времени дает необходимую писателю глубину постижения жизни. По мнению философа М. Мамардашвили, истина добывается "только одновременным движением в разных временных пластах, путем построения амальгамы из разных ощущений".
Форма повествования в произведении - по преимуществу ассоциативно - присоединительная. монтажная, когда связь осуществляется по вольной прихоти воспоминания, по принципу "я помню", "и я помню…": "И я помню веселые обеденные часы нашего дома… Помню, как сладко спала вся усадьба в долгое послеобеденное время… Помню вечерние прогулки с братьями, которые уже стали брать меня с собой, их юношеские восторженные разговоры… Помню какую - то дивную лунную ночь, то, как неизъяснимо прекрасен, легок, светел был под луной южный небосклон…"
"А еще помню я много серых и жестких зимних дней. много темных и грязных оттепелей, когда становится особенно тягостна русская уездная жизнь…"
Или, например, воспоминание о гимназическом зимнем балу, когда навстречу шли гимназистки "в шубках и ботинках, в хорошеньких шапочках и капорах, с длинными, посеребренными инеем ресницами и лучистыми глазами… будя во мне первые чувства к тому особенному, что было в этих шубках, ботинках и капорах, в этих нежных возбужденных лицах, в длинных морозных ресницах и горячих, быстрых взглядах, - чувства, которым суждено было впоследствии владеть мной с такой силою…" Если картина гимназического бала в этом отрывке принадлежит прошлому, то последние слова - уже времени настоящему, авторскому, с его обобщающими оценками.
В образе центрального героя автор стремится прежде всего запечатлеть истоки "поэзии души и жизни". Первоначалом этого становится включенность героя в мир бесконечный. Мотив бесконечности, заново, особенно у символистов, прозвучавший в поэзии XX века и во многом преобразивший всю поэтическую культуру нашего столетия, очень существенен в "Жизни Арсеньева".
Первые главы романа, где идет речь о детстве героя, - это не картины быта. ограниченного стенами дома, не фигуры окружающих ребенка людей (они вырисовываются, начиная только с пятой главы), а образы земли, неба, природы, Вселенной. Ранние детские впечатления Арсеньева складываются из образов "пустынных полей, одинокой усадьбы среди них", "вечной тишины полей, загадочного молчания", пустынности. безлюдности и одиночества человеческого существа в мире ("Где были люди в это время?.." Я "совсем, совсем, один…". А не то вижу я себя в доме, и опять в летний вечер, и опять в одиночестве"). Из общего фона раньше всего выделяются в сознании героя не лица матери, отца, няни или братьев с сестрой (хотя они есть, они названы), а "томящая красота" облаков, "синей бездны" и "поднебесного простора". Не материнское лицо склонялось над ним в детской поздним вечером, "а все глядела на меня в окно с высоты, какая - то тихая звезда…" (Кстати, образ звезды, "тихой", "зеленой", "лазурной", таинственной, - как символ вечности - неизменно присутствует в художественном мире Бунина).
Позже, через годы, герой - юноша выразит свое ощущение: "Это стыдно, неловко сказать, но это так: я родился во вселенной, в бесконечности времени и пространства…" Именно так - я и мир, я в мире с его манящей беспредельностью, - такова ключевая точка зрения героя - повествователя, которая сообщает повествованию размах и его основной тон - призывный голос простора и "дали".
Зов бесконечности в изображении Бунина сопровождает героя на всем протяжении его жизни и с самого рождения. Этот голос дан человекy вложенной в его природу некоей прапамятью, внушающей ему, что его рождение - не начало жизни, а продолжение ее. Таинственная прапамять в духе буддийских верований дает знать человеку о многих efo прежних существованиях на земле. Когда маленький Арсеньев как нечто давно знакомое, родственное, изначально присутствовавшее в нем из рассказов и книг воспринимает образы Дон - Кихота, древних замков и рыцарских времен, у него возникает чувство, что он "когда - то к этому миру принадлежал". Мы читаем: "Я посетил на своем веку много самых славных замков Европы и, бродя по ним, не раз дивился: как мог я, будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как мог я, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившего махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисовать себе их? Да, и я когда - то к этому миру принадлежал". (Разрядка моя. - Авт.).
Соединение в этом эпизоде разных временных пластов повествования - времени мальчишки из Выселок ("У меня не выходят из головы замки, зубчатые стены и башни…") и отделенного от него расстоянием в полвека времени автора, европейски известного писателя, немало повидавшего на свете ("Я посетил на своем веку много…"), - создает впечатление сложного авторского чувства, в котором закрепилось ощущение вымысла, неотделимого от какой - то сокрытой здесь истины.
Непростому приобщению человека к земле, "ко всему тому чувственному, вещественному, из чего создан мир", привыканию героя к "жизни", к людям ("Детство стало понемногу связывать меня с жизнью…") помогает, в представлении автора "Жизни Арсеньева", "врожденное" знание - память, так сказать, генетическая, унаследованная от отцов и дедов. Она устанавливает и закрепляет кровные его связи с окружающим, близким и отдаленным, "общим". Так. во время первого путешествия героя в город, по пути в гимназию, Арсеньева посещают новые и волнующие чувства: он "впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в преданье русскую старину". От услышанных им в дороге рассказов о разбойниках, о татарах. Мамае в нем просыпалась память историческая, чувство "общего" прошлого и своей причастности к нему, к России. "Татары. Мамай. Митька… Несомненно, что именно в этот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке…" То же "ощущение связи с былым, далеким, общим, всегда расширяющим нашу душу. наше личное существование", испытал юный Арсеньев во время церковной службы: "Как все это волнует меня! Я еще мальчик, подросток, но ведь я родился с чувством всего этого, а за последние годы уже столько раз испытал это ожидание, эту предваряющую службу напряженную тишину, столько раз слушал эти возгласы и непременно за ними следующее, их покрывающее "аминь", что все это стало как бы частью моей души, и она, теперь уже заранее угадывающая каждое слово службы, на все отзывается сугубо, с вящей родственной готовностью".
Подобную связь с историческим прошлым России, с национальными корнями, с русским характером герой будет испытывать остро и постоянно, находя в себе и русскую склонность к бродяжничеству, и непонятную любовь ко всему тому, на чем лежит печать увядания и запустения, и "русскую потребность праздника". "Так чувственны мы, так жаждем упоения жизнью, - не просто наслаждения, а именно упоения, так тянет нас к непрестанному хмелю, запою, так скучны нам будни и планомерный труд!"
Само прошлое с его разнообразными проявлениями и отблесками влечет героя, как и автора, самой своей беспредельностью. Знак древности, старины для Арсеньева - непременный критерий прекрасного. И он открывает его всюду, будь то вид древнего кургана, облик уездного городка или лицо женщины, случайно встреченной им цыганки, томящей "не только этими бедрами, сонной сладостью глаз и губ, но и всей древностью, говорившей о каких - то далеких краях…"
Или вот характерная для романа освещенная лиризмом картина маленького провинциального города, а в нем - всей "старинной уездной Руси": "Ах, хорошо, почувствовал я, ах, как все хорошо - и та дикая, неприветливая ночь в поле, и эта вечерняя дружелюбная городская жизнь, эти пьющие и едящие мужики и мещане, то есть вся эта старинная уездная Русь со всей ее грубостью, сложностью, домовитостью…"
Эта картина в данном случае, да и повествование в целом выстраивается по принципу той субъективности, которая сродни известному правилу, выраженному поговоркой: "Не по хорошу мил, а по милу хорош", т. е. по принципу любовного чувства. Отмечая в своем предмете даже неприятное, дурное и не закрывая глаза на него, влюбленный человек все - таки его не отталкивает, а приемлет как родное и потому "очаровательное". Так, очаровательными у Бунина в "Жизни Арсеньева" могут быть даже дурные запахи: "Очаровательные зимние дорожные запахи лошадиной вони"; "уют навозного двора", с "особым, уездным, старым зловонием отхожего места".
Но подобная "родственная" субъективность повествователя отнюдь не мешает ему видеть правду и. напротив, позволяет находить подлинные ценности жизни в ее очаровании и жестокости. По этому принципу складывается и отношение героя к литературе, к русским классикам - Пушкину, Лермонтову, Толстому, которые проникали в его сознание с "какой - то почти родственной фамильярностью", "пробуждая, образуя… душу", как сказано о стихах Пушкина.
Юность героя (и самого Бунина, как известно) была отмечена увлечением толстовством. Но из романа видно, что это было скорее неприятие толстовского учения, а влюбленность в личность Толстого, в его удивительный гений. Толстовство же принималось на свой лад, с "деланием" и "противлением".
Толстовцы, так же как и народники, - люди готовой идеи, неизбежно сбивающейся в догму, - представлены в романе весьма саркастически.
Подчеркнем еще раз: субъективность повествования в "Жизни Арсеньева" особого рода. Господствующая здесь образная намять синтезирует и объединяет. Она роднит "я" и мир, субъект и объект повествования, снимает разрыв между ними. Ключевыми становятся моменты повествования, рельефно выражающие подобную слитность. В таком роде, например: "Я пошел назад, часто останавливаясь, оборачиваясь. Ветер дул как будто еще крепче и холоднее, но солнце поднималось, сияло, день веселел, требовал жизни, радости…"
Здесь как бы сам мир, вся природа излучают радость и требуют ответной радости от героя, находят ее и соединяются с ней в одно.
Или такая, например, картина: "Когда же я медленно шел дальше, вдоль пруда направо, луна опять тихо катилась рядом со мной над темными вершинами застывших в своей ночной красоте деревьев… И так мы обходили кругом весь сад. Было похоже, что и думаем мы вместе - и все об одном: о загадочном, томительном любовном счастье жизни, о моем загадочном будущем…" Неотделимость героя от ночной вселенной выражена образами совместности движения - героя с луной! ("луна… катилась рядом со мной"), неожиданной здесь формой объединяющего "мы".