Сама форма стихотворения с символическим названием "Ева" передает первоначальный процесс познания сути мира. Узнавание начинается с ассоциаций, сравнений, догадок. В форме "Евы" запечатлено интуитивное постижение мира, когда еще нет ясности определений. Стихотворение выстраивается на цепочках метафор и сравнений: полдень "закинул облака в пруды", словно это переметы рыболова; небосвод тонет, как невод, и в это небо, точно в сети, - плывет толпа купальщиков; кольца пряжи вьются, как ужи, - словно в мокром трикотаже скрывался "искуситель - змей"; женщина - "как горла перехват". Эта же условность, неопределенность присутствует и в стихотворении "Человек": "Ты создана как бы вчерне, / Как строчка из другого цикла, / Как будто не шутя во сне / Из моего ребра возникла". В стихотворении - метафоре "Июль" окружающий мир - нечто невещественное, абстрактное, не поддающееся конкретике определений: июль - привидение, домовой, жилец, тени. Но вот условность уступает место ясности, мир становится прозрачен, определенен, един, постижим. Все явления природы и быта, все действия героев просты, привычны, покойны, они соотнесены с гармонией бытия. Таков мир в стихотворениях "По грибы" ("плетемся по грибы", "по щиколку в росе", "гриб прячется за пень", "набиты кузовки"), "Тишина" (лось "выходит на дорог развилье", "средь заросли стоит лосиха", "лосиха ест лесной подсед", "болтается на ветке желудь"), "Стога" (снуют стрекозы, "колхозницы смеются с возу", "земля душиста и крепка"). Повседневное, привычное бытие выстраивается в стихах Пастернака в круговращенье "рождений, скорбей и кончин" ("Хлеб"), в "дни солнцеворота", в бесконечность Божьего мира, в котором "и дольше века длится день" ("Единственные дни").
А.А. Ахматова
Анна Андреевна Ахматова (11/23.VI. 1889, Большой Фонтан под Одессой - 5.III.1966, Домодедово под Москвой, похоронена в Комарове под Петербургом) своими дореволюционными книгами "Вечер" (1912), "Четки" (1914) и "Белая стая" (1917) добилась совершенно исключительного признания в литературе. Сборники ее постоянно переиздавались. В первые годы после 1917–го явная противоположность ее стихов тогдашней революционной поэзии не мешала сверхпопулярности Ахматовой. "Я сказал ей: у вас теперь трудная должность, - записывал в 1922 г. К. Чуковский: - вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин - все в одном лице… И это верно: слава ее в полном расцвете… редакторы разных журналов то и дело звонят к ней - с утра до вечера. - Дайте хоть что - нибудь". О ней "пишутся десятки статей и книг", ее "знает наизусть вся провинция". Ахматова живет, кажется, лишь своим творчеством, что даже вызывает сочувствие критика: "Бедная женщина, раздавленная славой".
Хотя во время лихолетья гражданской войны Ахматова почти перестала писать (по подсчетам Н.А. Струве, она создает в 1918, 1919 и 1920 годах соответственно 4, 5 и 1 стихотворение после 32–х в 1917–м), в 1921–1922 годах "вдохновение ее снова забило мощной струёй" (соответственно 33 и 19 стихотворений). В начале 20–х выходят книги "Подорожник" и "Anno Domini MCMXXI" ("Лета Господня 1921"). Но в 1923–м наступает резкий спад (Н. Струве фиксирует одно - единственное стихотворение), и затем Ахматова пишет стихи лишь изредка, доставляя себе заработок нелюбимой переводческой работой. С вершин славы она была низвергнута сразу в полное поэтическое небытие. Тираж 2–го издания "Anno Domini", вышедшего в 1923 г. в Берлине, по словам автора книги, "не был допущен на родину… То, что там были стихи, не напечатанные в СССР, стало одной третью моей вины, вызвавшей первое постановление обо мне (1925 год); вторая треть - статья К. Чуковского "Две России (Ахматова и Маяковский)"; третья треть - то, что я прочла на вечере "Русского совр<еменника>"(апрель 1924 <г>) в зале Консерватории (Москва) "Новогоднюю балладу"". Ее стихи, как считала Ахматова, были запрещены "главным образом за религию" (незадолго до того, в 1922 г., большевики обрушили массовые репрессии на церковь). "После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоялось постановление о прекращении моей лит<ературной> деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на лит<ературные> вечера. (Я встретила на Невском М. Шаг<инян>. Она сказала: "Вот вы какая важная особа: о вас было пост<ановление> ЦК; не арестовывать, но и не печатать".)". Под дамокловым мечом, без каких - либо контактов с читателем, в бедности Анне Ахматовой, добровольно оставшейся после революции на родине, было суждено прожить десятилетия.
Анна Андреевна не раз возмущалась статьями и разговорами (в том числе за рубежом) о том, что ее творчество исчерпало себя: говорившие так не знали произведений, хранившихся даже не на бумаге, а только в памяти автора и нескольких ближайших друзей (из многих потом вспомнились только отрывки). И все же колоссальная недореализованность творческого дара великого поэта - одно из тягчайших преступлений тоталитаризма перед русской культурой - налицо: в основном массиве произведений Ахматовой "на 14 лет 1909–1922 приходится 51 % сохранившихся ее строк, на 43 года 1923–1965 - 49 %". У "поздней" Ахматовой разграничиваются "стихи 1935–1946 гг. и 1956–1965 гг. Биографические рубежи между этими… периодами достаточно очевидны:… 1923–1939 гг. - первое, неофициальное изгнание Ахматовой из печати; 1946–1955 гг. - второе, официальное изгнание Ахматовой из печати". Накануне второго изгнания она писала в Пятой "Северной элегии" (1945): "Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула, / Мне подменили жизнь". Творческое самоотречение - признак той же подмены:
"И сколько я стихов не написала, / И тайный хор их бродит вкруг меня…" Даже превращение псевдонима в фамилию осознается здесь как подмена одного человека другим: "И женщина какая - то мое / Единственное место заняла, / Мое законнейшее имя носит, / Оставивши мне кличку…" Но, конечно, Ахматова оставалась собой при всей значительности ее эволюции, и главное - ее не постигло качественное падение таланта в отличие от многих советских поэтов и прозаиков.
Основные черты ахматовской поэтики сложились уже в первых сборниках. Это сочетание недосказанности "с совершенно четким и почти стереоскопическим изображением", выраженность внутреннего мира через внешний (зачастую по контрасту), напоминающая о психологической прозе, преимущественное внимание не к состоянию, а к изменениям, к едва наметившемуся, еле уловимому, вообще к оттенкам, к "чуть - чуть" при сильнейшем напряжении чувств, стремление к разговорности речи без ее прозаизации, отказ от напевности стиха, умение выстраивать "осторожную, обдуманную мозаику" слов вместо их потока, большое значение жеста для передачи эмоций, сюжетность, имитированная отрывочность (в частности, начало стихотворения с союза, в том числе противительного) и т. д. В стихах Ахматовой как правило присутствует некая "тайна", но не того порядка, что у символистов: постсимволисты (Ахматова, Мандельштам, Пастернак) ее "переместили из зоны мистериальной непостижимости в зону логических затемнений и разрывов". Традиционность, внешне преобладающая "классичность" стиха Ахматовой "чисто внешняя, она смела и нова и, сохраняя обличье классического стиха, внутри него совершает землетрясения и перевороты". Однако "разрывы", требующие читательского домысливания, и "перевороты" не означают хаотичности мироотношения и художественной системы Ахматовой, а являются признаком нового, более сложного и динамичного, чем в XIX веке, художественного единства.
Лирику Ахматовой часто сравнивали с дневником. Подлинные дневники - это хронологически последовательное изложение событий. "В ахматовском рассказе - откровении запечатлены этапные моменты длящихся отношений "я" и "ты" - сближение, близость, расставание разрыв, - но они представлены вперемешку и во многих повторениях (много первых встреч, много последних), так что выстроить хронику любовной истории попросту немыслимо". В книгах Ахматовой намеренно нарушается хронология (при почти обязательной датировке - иногда мистифицирующей): хронология как создания стихотворений, как и вызвавших их событий. "Исповедальность" и "автобиографичность" стихов Ахматовой, представление о которых порождается и тем что "она часто говорит о себе как о поэтессе", и "формами "интимного" письма, обрывков дневника, короткой новеллы, как бы вырванной из дружеского рассказа, и т. п.", на самом деле довольно обманчивы. Реальные события и лица у нее всегда трансформированы, нередко контаминированы, переосмыслены и заново оценены. Анна Андреевна даже противопоставляла лирику повествовательной прозе, где на всем отражается личность автора: "А в лирике нет. Лирические стихи - лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь". Разумеется, стихи Ахматовой выражают ее личность, но не буквально, а в высшей степени творчески.
Созданное в 1917–1922 годах принадлежит еще к первому из двух основных этапов ахматовского творчества. В первых пяти книгах безусловно преобладает любовная тема. Но уже с 1914 г., с начала мировой войны, нарастает ощущение близящейся глобальной катастрофы, и в начале "Белой стаи" (сентябрь 1917 г.) оказывается стихотворение 1915 г., насчет которого после революции Маяковский острил, "что вот, мол, пришлось юбку на базаре продать и уже пишет, что стал каждый день поминальным днем". Но речь в нем шла не о нищете и богатстве в материальном смысле.
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так что сделался каждый день
Поминальным днем, - Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Эту близкую по форме к свободному стиху, "нищенскую" по использованным художественным средствам миниатюру, набросок Ахматова рассматривала как лучшее из своих ранних стихотворений". И в конце 1917 г., предчувствуя наступающую "немоту", она написала: "Теперь никто не станет слушать песен. / Предсказанные наступили дни" - и олице - творенно представила свою последнюю песню "нищенкой голодной", которой не достучаться "у чужих ворот".
Включающий эти стихи сборничек "Подорожник", вышедший в апреле 1921 г., на две трети состоит из дореволюционных произведений и тематически связан с "Белой стаей", прежде всего с циклом, адресованным художнику - мозаичисту и офицеру Б.В. Анрепу. Еще в начале февральской революции он эмигрировал в Англию. Мотив дороги в "Подорожнике" очень важен. Первое же стихотворение, "Сразу стало тихо в доме…" (июль 1917 г.), содержит вопрос "Где ты, ласковый жених?", констатацию "Не нашелся тайный перстень" (Ахматова подарила Анрепу фамильное черное кольцо) и заключение "Нежной пленницею песня / Умерла в груди моей", а второе, одновременное стихотворение начинается словами "Ты - отступник: за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну, / Наши песни, и наши иконы…" В художественном воплощении желаемое выдается за действительное, герой воображен стонущим "под высоким окошком моим" (сказочный мотив недоступности невесты). Прототип был атеистом, героя же, который "сам потерял благодать" (благодать - значение древнееврейского имени Анна), глубоко верущая Ахматова упрекает в неверности не только родине, но и религии: "Так теперь и кощунствуй, и чванься, / Православную душу губи…" По мысли поэта, он и сам боялся этого: "Оттого - то во время молитвы / Попросил ты тебя поминать". В "Белой стае" о том же было стихотворение "Высокомерьем дух твой помрачен…" (1 января 1917 г.).
Тем не менее летом 1917 г. наряду со стихотворением "И целый день, своих пугаясь стонов…", где передаются тяжелые предчувствия периода между двумя революциями ("Зловещие смеются черепа", "Смерть выслала дозорных по домам"), были написаны стихотворения "Просыпаться на рассвете…" и "Это просто, это ясно…", из которых следует, что до большевистского переворота какое - то недолгое время Ахматова, по крайней мере на бумаге, не исключала для себя возможности эмиграции или заграничной поездки. В первом описывается радостное морское путешествие в предчувствии свиданья "с тем, кто стал Моей звездою"; второе, стоящее рядом, хоть и начинается с горестного вывода "Ты меня совсем не любишь, / Не полюбишь никогда" и содержит воображаемую картину скитаний героини, бросившей "друга / И кудрявого ребенка", - скитаний "по столице иноземной", вместе с тем завершается радостно: "О, как весело мне думать, / Что тебя увижу я!"
Маленькая диология написана одним и тем же легким безрифменным 4–стопным хореем и звучит, при всех мрачных заявлениях во второй части, в целом довольно оптимистично.
Однако остальные произведения этого цикла либо написаны раньше и выражают тогдашние светлые надежды ("Словно ангел, возмутивший воду…", "Я окошка не завесила…", "Эта встреча никем не воспета…", 1916), либо развивают драматически - обличительную тему ("Когда о горькой гибели моей…", "А ты теперь тяжелый и унылый…", 1917). Среди последних выделяется "Когда в тоске самоубийства…", созданное осенью 1917 г. в ожидании "гостей немецких" - наступления немцев на Петроград. В условиях самоубийственного поведения не только народа, но и церкви, от которой "отлетал" "дух суровой византийства". героиня слышит некий голос, зовущий ее прочь из России. Слова "Мне голос был" звучат так, будто речь идет о божественном откровении, подобном / тем, которого удостаивались герои Библии. Но это, очевидно, и внутренний голос, отражающий борьбу героини с собой, и воображаемый голос далекого друга. Призывом "голоса" в газетной публикации 1918 г. стихотворение и заканчивалось, ответа на него не было. В "Подорожнике" была снята вторая строфа о приневской столице, которая, "как опьяневшая блудница, / Не знала, кто берет ее" (в 1921 г. читатель на место немцев поставил бы большевиков, а это было небезопасно для автора), зато появился четкий ответ - последняя строфа "Но равнодушно и спокойно…" Теперь выбор решительно сделан, "голос", прежде, может быть, и боговдохновенный, произносит, оказывается, "недостойную" речь, оскверняющую "скорбный дух". Ахматова приняла свой крест как ниспосланное свыше великое испытание. В 1940 г. она сняла не только вторую, но и первую строфу, полностью исключив немецкую тему. Испытания теперь не предсказывались - уже были массовые репрессии, именно в 1940 г. завершен ахматовский "Реквием". Тем энергичнее звучал финал стихотворения, начинавшегося теперь словами "Мне голос был. Он звал утешно…", тем резче противопоставлялись утешный голос и скорбный дух.
"Анреповская" тема и в дальнейшем время от времени возникает в творчестве Ахматовой, а в "Подорожнике" перебивается стихотворениями, имеющими в основе отношения с совсем другими людьми. В 1918 г. Анна Андреевна развелась с Гумилевым и вышла замуж за востоковеда В.К. Шилейко, человека чрезвычайно одаренного в своей области, но в житейском плане еще менее приспособленного, чем известная своей непрактичностью Ахматова. Очевидно, она предалась идее жертвенного служения человеку, которого считала гениальным. Но в стихах конца 1917–1922 годов, связанных с этим периодом жизни (,Ты всегда таинственный и новый…", "Проплывают льдины, звеня…", От любви твоей загадочной…", "Путник милый, ты далече…", "Тебе покорной? Ты сошел с ума!..", "Третий Зачатьевский"), хотя и встречается мотив благодарности "за то, что в дом свой странницу пустил", господствует протест женщины, оказавшейся в угнетенном положении, даже "в пещере у дракона", где "висит на стенке плеть, / Чтобы песен мне не петь". Конечно, сказывались и бытовые тяготы времен гражданской войны. Тем не менее Ахматова пыталась смотреть на происходящее философски. Зимой 1919 г. она писала:
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве.
Но исцелить ее не мог.
Вместе с тем апокалипсические предсказания распространялись и на Запад (солнце не на востоке, а там - на закате):
Еще на западе земное солнце светит,
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличит воронов, и вороны летят.
Гораздо жестче одновременное обращение "Согражданам" (много позже, ретроспективно, Ахматова решила его переименовать в "Петроград, 1919"), открывшее во 2–м издании "Anno Domini" первый раздел - "После всего". Страницу с этим стихотворением советская цензура вырезала почти из всех экземпляров тиража. Ахматова выступает от лица жителей ("мы"), заключенных в "столице дикой" и вынужденных забыть "навсегда", собственно, все, что есть на "родине великой". Противопоставлены любимый город и свобода, которой в нем нет, как нет и помощи людям.
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Перед лицом близкой смерти граждан "священный град Петра" должен превратиться в памятник им.
О мелькнувшем крыле "черной смерти" говорится и в стихотворении "Все расхищено, предано, продано…" (июнь 1921 г.), но угнетающая картина разорения и "голодной тоски" вдруг сменяется вопросом: "Отчего же нам стало светло?" Мотивировка как будто сводится к живительной силе летней природы. При желании тут можно было. увидеть (и некоторые видели) "принятие революции". Однако речь идет, скорее всего, о религиозном просветлении, о чудесном, по православной традиции мгновенном укреплении душевных сил по контрасту со всем окружающим:
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Таким же стихом написано в 1922 г. "Предсказание" ("Видел я тот венец златокованный…") - монолог некоего духовного наставника, предлагающего вместо "ворованного" венца терновый венец: "Ничего, что росою багровою / Он изнеженный лоб освежит". Героиня Ахматовой, просветленная, вступала на путь духовного подвига. Тонкая женственность ("изнеженность") отныне органически сливается в ее стихах с суровой мужественностью.
Упование на божественную мудрость и справедливость отнюдь не означает ожидания прямой, тем более немедленной помощи свыше. Исключается не только ропот, но и молитва как просьба, мольба. Во 2–е издание "Anno Domini" Ахматова "включила, наверное, самое безжалостное и жестокое стихотворение, какое когда - либо написала женщина - мать":
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.