Что касается критики, то ее мнения разделились. Молодой Белинский тогда еще не имел возможности публиковаться в журнале, но он выражал свое восхищение устно каждому встречному: "Сколько в них остроумия, веселости, поэзии и народности".
Н. И. Надеждин написал в "Телескопе": "До сих пор никто не смог представить нравы Украины так живо и так замечательно, как это сделал бравый пасечник Рудый Панько". Высшее духовенство отнеслось к этому произведению неодобрительно. Н. А. Полевой, защитник романтизма Гюго и Вальтера Скотта, обратился в "Московском телеграфе" к автору со следующими словами: "Все ваши повести являются настолько непоследовательными, что, несмотря на смачные детали, наглядно проявляющие народные традиции, трудно все же уловить смысл этой истории. Желая придать вашему тексту малороссийский дух, вы настолько запутали язык, что просто невозможно что-либо понять из ваших примечаний". В. А. Ушаков в "Северной пчеле" упрекал Гоголя за его "неопределенные, неполные и не дерзкие" описания. О. И. Сеньковский в "Библиотеке для чтения" утверждал, что две части составляют один монотонный ансамбль, что они написаны некорректным языком, в котором просматривается вульгарность и что этот литературный жанр посвящен публике "с уровнем еще ниже, чем у Павла Кока".
Но А. С. Пушкин предупредил своего собрата, что эти колоритные повести оскорбят некоторые так называемые рафинированные умы. В действительности, говорил он, рассказчик должен выслушать голоса тех, кому нравятся эти истории, и не слушать голоса тех, кто сделали своей профессией вскрытие трупов. Но с такой ли безмятежной иронией воспринял нападки прессы Гоголь, который очень остро пережил критику при публикации "Ганца Кюхельгартена"? Не случайно и то, что его литературные недоброжелатели были из числа тех, кто не признавал и самого Пушкина. И все же частично порицания, идущие с самого низу, представляли для него большую ценность, чем некоторые комплименты. Проходя из одной книжной лавки в другую, он вспоминал то недалекое время, когда с грустью созерцал, как непроданные брошюры с его поэмой лежали на торговых полках. Какие же резкие изменения в его жизни произошли теперь! Сейчас книготорговцы встречали его широкой улыбкой. Он видел, как стопки "Вечеров" таяли изо дня в день. Первый тираж, составлявший тысячу двести экземпляров, был распродан за несколько недель. Внутренне понимая, что это его произведение получилось неплохим, он ради того, чтобы угодить Богу, ставит перед собой еще более высокую цель.
Глава V
Вечера на хуторе близ Диканьки
Когда Гоголь рассказывал о причинах, которые его побуждали написать эту книгу, он признавал, что принял это решение прежде всего потому, что ему нужны были деньги и что он видел в писательстве способ прибавить какой-то доход к своему жалованью чиновника. Этим же он руководствовался при выборе сюжетов и жанра произведения. Поскольку региональная украинская литература была в моде и он располагал, благодаря своей семье и происхождению, многочисленными неизданными фольклорными сведениями, ему нужно было эксплуатировать именно эту золотую жилу, не обращая внимания на другие темы. Тем не менее с самого начала своей работы над "Вечерами…" энтузиазм художника брал верх над расчетами коммерсанта. Он полагал, что упорством можно достичь выполнения задачи и впоследствии замечал, что наилучшие моменты его жизни были те, когда он обретал своих персонажей. Чувствовавший себя потерянным и одиноким в холодном и негостеприимном Санкт-Петербурге, он вызывал в воображении щедрую землю Украины, купающуюся в солнечном свете, поселян, праздных людей и шутников, весь этот мир здоровья, легкости и сказочных преданий. В "Авторской исповеди" Гоголь пишет:
"Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала".
Безусловно, восемь повестей, которые составляют "Вечера…", изобилуют комическими моментами, но они содержат также страницы, наводящие ужас, похожие на галлюцинации, которые отнюдь не используются автором только для развлечения публики, автор здесь вовсе не склонен развлекаться. Кажется, что жизнерадостное представление одного отрывка существует не более чем для того, чтобы оттенить тревогу, мрачность, которой Гоголь одаривает нас – и, одновременно, себя самого – в следующем пассаже. Следуя шаг за шагом за своими героями, он испытывает необходимость веселиться, как ребенок, который смеясь прогоняет ночные страхи. Чем более силен страх, тем звонче звучит смех. И именно эта смесь суеверного страха и деревенской радости жизни придает общий вкус целому.
Почти все главные герои "Вечеров…" выписаны густыми мазками, жирными и сочными красками. Здесь и колоритные, живописные и поучающие молодежь старые казаки, и молодые парни, беззастенчиво разглядывающие девушек, и жены, которые, возвращаясь домой с ярмарки, командуют и обманывают своих мужей, а также поповны, дьяки, колдуньи, пьяницы, простаки, скоморохи, черти. Черт, между прочим, наравне со всеми остальными также относится к числу обитателей деревни. Он, в их представлении, скроен из того же сукна, но просто обладает большими возможностями, да еще душа черта обращена в сторону зла. В некоторых случаях его можно одурачить; в других – он сам руководит вами и ездит на вас верхом. В этом случае милое незатейливое колдовство, легкая чертовщинка, перерастают в борьбу не на жизнь, а на смерть между христианской верой и темными силами. Если некоторые повести, такие как "Сорочинская ярмарка", "Пропавшая грамота" и "Заколдованное место", есть не что иное, как живописное развлекательное чтение, то "Майская ночь, или Утопленница" и "Ночь перед Рождеством" отмечены уже вступлением в борьбу отрицательных сил, сил зла. Гораздо более сверхъестественными в проявлении безумия кажутся сюжеты повестей "Вечер накануне Ивана Купала" и "Страшная месть".
В "Вечере накануне Ивана Купала" бедняк Петрусь, который влюблен в красавицу Пидорку, не может жениться на ней за неимением денег. Тогда он заключает договор с дьяволом: он получит клад, если принесет в жертву ребенка во время колдовского обряда. Но ребенок, которого приносит ему колдунья, оказывается не кем иным, как братом его нареченной невесты. Петрусь хочет взбунтоваться, отказаться от выполнения договора, но притягательность золота оказывается сильнее. Во имя любви к Пидорке он перерезает горло маленькому мальчику; уродливые чудовища разражаются смехом, кружась вокруг него; колдунья пьет свежую кровь, лакая ее словно волчица; убийца, ставший богачом, женится на юной девушке, но они уже не смогут жить спокойно до конца дней своих.
Еще более устрашающей является повествование "Страшной мести", главной фигурой которой является старый колдун, изменник родины, убийца жены, зятя и внука. Он к тому же влюблен в свою собственную дочь, которую в конце концов тоже убивает. Найдя отшельника, божьего человека, колдун просит его помолиться за свою проклятую душу. Но буквы священной книги окропляются кровью, святой человек в ужасе отказывается просить перед Богом за такого ужасного грешника, тогда колдун убивает и старца. От начала до конца эта повесть представляет собой не что иное, как описание нескончаемой борьбы, коварства, вещих снов, колдовства, появления высохших трупов, выходящих из своих могил с протяжными стонами: "Душно мне! душно!" Здесь зло безгранично. Под внешней видимостью установленного природой порядка вещей подспудно бурлят силы первозданного хаоса.
Но если автор чувствует себя способным совместить бурлеск с кошмаром, то он не представляет для себя возможным отдаться полету фантазии, которая не опирается на реальность. Более того, чем иррациональнее его рассказ, тем больше он испытывает необходимость подпитывать течение сюжета деталями из жизни. Перед тем как начать свою работу над повестями, Гоголь скрупулезно изучает всякого рода исследования, посвященные Украине, книги Котляревского, Квитки-Основьяненко, Артемовского-Гулака; он придирчиво разбирает лингвистические и этнографические статьи, посвященные южным областям; он усиленно разбирается в жизнерадостных комедиях своего отца; он просматривает трактаты по колдовству; он собирает справочный материал в своей "Записной книжке", занося в нее крупицы информации, предоставленные матерью и сестрой; он расспрашивает их о старинной одежде, внимательно изучает присланные ими старые платья, шапки, платки. Обилие точных фактов, предметов, которые можно было пощупать руками, придавало ему чувство уверенности, в том, что касалось достоверности его поэтического вымысла. Но даже если он и не использовал некоторые из этих документов и материалов, они все равно подспудно способствовали укреплению почвы у него под ногами. Изобретать сюжет из ничего для него было равносильно тому, чтобы броситься в пропасть. При одной этой мысли тоска сжимала его сердце. Быстро, быстро, еще информации, еще материалов! Он не умел изобретать факты сам. Настоящую жизнь он не мог воспринимать четко иначе, чем глазами других людей. В "Исповеди автора" он отмечает:
"Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных".
То же самое с сюжетами его рассказов – он их не придумывал. Он брал их из фольклорной традиции и развивал в своей собственной манере. Ему предлагалась общая канва рассказа, и мы теперь можем видеть, какой царской вышивкой он ее украшал!
Его работа над необработанным материалом отличается необычайной сложностью и тщательностью. Будто вооруженный увеличительным стеклом, он выделял одну деталь – лицо, одеяние, черту характера, – которая резко выдвигалась на первый план. Описывая ее с фотографической точностью, он доводил ее таким образом до галлюцинаторного искажения, видимой деформации. Чем больше он старался быть точным, тем больше отдалялся от истины и достоверности. И его вкус к совмещениям, сопоставлениям лишь подчеркивал этот разрыв. Когда он оседлывал метафору, она уносила его за тысячи верст. Некоторые метафоры были смешными и трогательными. Другие нарушали очарование повести. Но это было неважно, поскольку ничего так не устраивало Гоголя, как возможность сойти с главной дороги, чтобы побродить по затерянным тропкам.
Несмотря на то что в его "Вечерах…" ощущается стремление смешать разные стили и материи, именно "реализм" этого произведения удивляет и привлекает первых читателей. Выверенность и тщательность описаний кажется им доказательством подлинности происходящего. Читая "побасенки" пасечника Рудого Панька, они в целом сохраняют ощущение, что являются свидетелями невероятных историй и одновременно описания реальных, документально подтвержденных нравов и обычаев Украины.
Украина, какой описывает ее автор, является, впрочем, слишком приглаженной, умиротворенной. Поглощенный живописанием крестьянского быта и его фантасмагориями, автор безмятежно игнорирует существование крепостного права. Издержки самодержавия его нисколько не волнуют. Нищета крестьянина – это не его дело. Книга заканчивается, а в ней так и не прослеживается никаких социальных проблем.
Что касается "грубости" в некоторых местах его произведений, так раздражавшей многих критиков, то кажется, что Гоголь прибегал к ней для противопоставления всей той поэзии, которую он в себе имел. Это объясняется еще и двойственностью автора: он не просто ставил рядом тоску, уныние и смех, реальное и сверхъестественное, он еще и сопроводил все это деталями, тем более реалистичными и яркими, чем более лиричными были чувства, которые он испытывал и передавал в своем тексте. Подтверждением тому является поэтическое описание природы, которое, вдруг оказавшись в начале главы, звучит как истинная поэма в прозе, заблудившаяся внутри фарса:
"Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!"
Тем самым он как бы отмечает, что картина украинской ночи служит не только украшению любовной сцены, что можно было бы предположить, но и оттеняет поведение сельского пьяницы, который, заикаясь, подмигивая и шатаясь, пытается танцевать "гопак".
В действительности, когда речь идет о том, чтобы отобразить зрелищную красоту природы, Гоголь, подстегиваемый вдохновением, часто не соблюдает меру между соотношением поэзии и сухой риторики. Так, описывая деревенский пруд, ночь, он пишет: "Как бессильный старец, держал он в холодных объятиях своих далекое темное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя ночи".
Или вот так им изображается река:
"…река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет, – она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами".
А вот и Днепр, бушующий во время грозы:
"Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать казака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами".
Но более всего многословным, пространным, чересчур загромождающим текст словами автор проявляет себя в описании женских персонажей. Параска из "Сорочинской ярмарки" – "хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками".
Другая молодая казачка: "…полненькие щеки казачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись Божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей;…ротик…кажись на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни…". Ганна в "Майской ночи…": "в полуясном мраке горели приветно, будто звездочки, ясные очи…" Оксана в "Ночи перед Рождеством" любуется своим отражением в зеркале и вздыхает: "Разве черные брови и очи мои… так хороши, что уже равных им нет и на свете?"
Все эти очаровательные поселянки неизменных семнадцати лет, с черными, как ночь, очами, губами красными как кораллы и жемчужными зубами практически одинаковы. Эти женские персонажи были чрезвычайно идеализированы автором, мало общавшимся с женщинами. Они казались ему холодными, безжизненными существами, красивыми, как драгоценности, но не по-хорошему, а по-колдовски. Из-за них молодые парни готовы пойти на все. Их речь также условна, как и у механических раскрашенных кукол. Только старики в "Вечерах…" имеют жизнеподобные лица и выражаются как настоящие украинские крестьяне. Один из них говорит о женщинах: "Господи Боже мой, за что такая напасть на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!"
Эта нелестная фраза может послужить девизом предпоследней повести сборника: "Иван Федорович Шпонька и его тетушка". Эта повесть, в отличие от других, ни деревенская, ни фантастическая. Четкость стиля и беспечная ирония наблюдений автора делают эту повесть как бы введением в мир маленьких людей, в мир их обыденных драм, в которых явно демонстрируются все странности их жизни. Через эту повесть, возможно, впервые, автор показывает нам ничтожность некоторых жизней, которые, тем не менее, тоже угодны Богу. Он обращается в своем творчестве к существу серому, нелепому и безликому. Фактически перед ним противоположность персонажа. Все здесь впалое, вместо того, чтобы быть выпуклым. В его поле зрения человек второго сорта. Он один и не герой. Повесть рассказывает о мучениях поручика в отставке, ставшего помещиком. Тетушка хочет силой его женить на дородной белокурой девице, живущей по соседству. Иван Федорович – слабак и мечтатель. Его тетушка, Василиса Кашпоровна, женщина крепкая и решительная, внушающая ему уважение: "Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей (Василисе Кашпоровне) носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками… тогда как ей более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты". Иван Федорович испытывает уважение к этой внушительной женщине, но тем не менее он представлен юной девице, которой его предназначают. И той же ночью ему снится кошмарное видение: