Неподведенные итоги - Рязанов Эльдар Александрович 48 стр.

Не то что ваши – "Black and white".

А вот какие мысли навеяли Гафту выступления Геннадия Хазанова:

Он, конечно, популярный,

В каждой шутке острый ум.

Но зачем же кулинарный

Был закончен техникум.

Щам не знаем сколько суток,

Нет и каши гречневой

И, выходит, кроме шуток,

Жрать пока что нечего...

У Зиновия Гердта после ранения на войне не сгибается нога. Ему посвящены такие строчки:

О необыкновенный Гердт!

Он сохранил с поры военной

Одну из самых лучших черт –

Колено-он-непреклоненный!

Наконец-то вышла книга эпиграмм Валентина Гафта. И тут же стала раритетом. Быть удостоенным эпиграммы Гафта, по-моему, большая честь. Ибо его внимание привлекают, как правило, талан­тливые люди. И вообще, на Западе, к примеру, считается, что верши­на популярности человека – это карикатура на него в журнале "Time". И хотя сам Гафт, отвергая то, что ему приписывают, гово­рит: "Я не издательство, я всего лишь человек", – думаю, меру по­пулярности деятеля искусства в какой-то степени определяют и его ядреные эпиграммы.

ЛЮДМИЛА ГУРЧЕНКО И "ВОКЗАЛ ДЛЯ ДВОИХ"

Мне хочется рассказать в этой главе главным образом об актрисе, с которой мы когда-то начинали свой путь в кино и наконец снова встретились в совместной экранной работе, – о Людмиле Гурченко.

Для начала вернемся в далекое прошлое и вспомним, как же по­лучилось, что Людмила Гурченко стала сниматься в комедии "Кар­навальная ночь". Этому предшествовала весьма причудливая цепь событий. Среди кандидаток на главную женскую роль (а их было предостаточно) значилась и Гурченко – способная студентка второ­го курса ВГИКа. Мы знали, что она музыкальна, ритмична, хорошо поет, танцует. Что же еще нужно для ревю? Были проведены кино­пробы: Надо сказать, что все претендентки ставились в одинаковые условия: они играли актерский эпизод из сценария и исполняли вы­бранную ими песенку. Гурченко пела одну из песен модной в те годы аргентинской актрисы Лолиты Торрес.

Гурченко спела и станцевала очень лихо и была непередаваемо похожа на оригинал, который она то ли бессознательно, то ли с умыслом копировала. Было ясно, что Лолита Торрес являлась ее тогдашним кумиром. Однако кандидатура Гурченко была отклонена как съемочной группой, так и художественным советом. Дело в том, что снимать картину поручили молодому оператору-дебютанту и он снял Гурченко так, что ее невозможно было узнать: на экране пел и плясал просто-напросто уродец. Несмотря на несомненную одарен­ность молодой артистки, было ясно, что она никогда не будет сни­маться.

Художественный совет единодушно утвердил другую девушку, извлеченную нами из самодеятельности, которая была очарователь­на, мило напевала и прелестно улыбалась. Начались съемки. Уже на третий съемочный день я понял, что все мы обманулись. Наша "ге­роиня" выдала на кинопробе, по сути, все, что умела. Это был ее творческий потолок. Профессией она не владела, а нужно было каж­дый день работать, играть, лепить образ, обогащать неважно выпи­санную роль, вносить свой личный, душевный багаж. А на экране действовал персонаж довольно скучный, монотонный, однообраз­ный. Стало ясно: надо немедленно менять героиню. Сделать это было непросто – ведь наносилась глубокая травма ни в чем не вино­ватой, милой, симпатичной девушке. Но интересы картины (правда, они совпадали с моими) требовали, чтобы я через это переступил. Иного выхода не было.

И я отправился к директору студии И. А. Пырьеву с повинной. Правда, он, как председатель художественного совета студии, тоже был не безгрешен: именно он утвердил эту кандидатуру. Я показал ему первые съемки и попросил разрешения на замену исполнитель­ницы. На кого ее надо было менять, я, признаюсь, точно не знал. Единственное, в чем я был уверен, – это не Гурченко. Однако Иван Александрович предложил именно Гурченко. Я изумился, потому что до сих пор он был активно против. Такой неожиданный по­ворот во мнении директора "Мосфильма" произошел потому, что за несколько дней до моего прихода Пырьев лично познакомился с Гурченко, рассмотрел ее, побеседовал, и она ему очень понрави­лась.

К этому времени "Карнавальную ночь" снимал уже другой опе­ратор, маститый и опытный. Предыдущего, так как на кинопробах он смог исказить внешность не только никому не ведомой Гурченко, но и ряда других артисток, вполне "киногеничных", с работы над фильмом сняли. Было сделано еще несколько проб грима, оператор поискал освещение, выявляющее достоинства лица. Что касается фигуры, то здесь все было в порядке, талия была такой тонкой, что это казалось неправдоподобным. С учетом изящного сложения Люси сшили платья, которые ей очень шли. И в результате на экране воз­ник облик милой, славной, привлекательной девушки, какой ее и за­помнили многочисленные зрители "Карнавальной ночи".

Тогда я впервые понял, как много зависит в нашем кинематогра­фическом деле от оператора, от гримера, от художника по костю­мам. Казалось, все это – иллюстрация к известной старинной пого­ворке: "половина нашей красоты принадлежит парикмахерам и портным". И все-таки не совсем так. Красота человеческая в первую очередь светится изнутри, и, если не прекрасна, не талантлива душа, никакие внешние ухищрения не помогут.

Случай с Людмилой Гурченко был именно таков. Душа молодой актрисы пела, излучала талант, а темперамент бил во все барабаны.

Здесь работу гримеров и костюмеров можно было сравнить с огран­кой бриллианта. Главное же в том, что бриллиант – был!

Вторая наша встреча с Л. Гурченко произошла во время съемок "Человека ниоткуда". Но в этой картине доминировали три мужские роли, а женская, хоть и считалась главной, на самом деле была очень даже второстепенной. И не только по степени присутствия героини на экране. Роль была не выписана, лишь едва обозначена. Зацепить­ся за какую-нибудь черту характера, развить, обогатить эту схему оказалось не по плечу ни артистке, ни мне. Эта работа прошла для нашего творческого дуэта бесследно.

Жизнь разводила нас в разные стороны. Однако я помнил наш общий успех в первой комедии, помнил, как славно и дружно мы тогда работали. Приступая к постановке "Гусарской баллады", я, конечно же, наметил Л. Гурченко как одну из кандидаток на глав­ную роль. Правда, меня смущало, что ее хрупкая, субтильная фигур­ка будет выглядеть не совсем убедительно в воинских эпизодах, в кавалерийских погонях, в фехтовальных схватках, но я верил в талант артистки и надеялся, что это удастся преодолеть.

Однако кинопроба получилась неудачной. Актриса оказалась не готова к съемке, путала текст, играла вяло, неуверенно. Это огорчи­ло меня. Я считал, что ради такой роли надо выложиться до конца, подготовиться изо всех своих сил и возможностей. Подобная моби­лизация подразумевалась сама собой. Потом, уже много лет спустя, я узнал, что кинопроба совпала с трудным периодом жизни артист­ки и именно в эти дни ей было особенно тяжело. Но она, как чело­век гордый, не сказала мне об этом ни слова, а я расценил ее неуда­чу по-своему. Должно быть, я проявил тогда определенную нечут­кость. Я решил, что она оказалась актрисой лишь одной роли. И в глубине души поставил на ней крест. Судьба развела нас на долгий срок.

Следующая наша несостоявшаяся совместная работа – "Ирония судьбы". Здесь соединилось несколько фатальных факторов, в ре­зультате которых Гурченко так и не сыграла роль Нади Шевелевой, хотя, без сомнения, могла бы это сделать блистательно. К этому вре­мени за ее спиной были прекрасные работы в фильмах "Старые стены", "Соломенная шляпка" и немало других.

Жребий свел Гурченко на кинопробе с Андреем Мироновым. И то, что она играла прежде в паре с Мироновым в "Соломенной шляпке", оказало в данной ситуации дурную услугу обоим исполни­телям.

Они, как давно и хорошо сыгранный эстрадный дуэт, понеслись в лихой комедийной манере, очень далекой от моих режиссерских на­мерений. Перед камерой играли два комедийных "зубра", которые не могли соскочить с манеры и интонации "Соломенной шляпки". На экране действовали жизнерадостные и смешные персонажи, но "из другой оперы". Это был период, когда я сам прощался с услов­ной комедийной легкостью, искал новую стилистику, другую инто­нацию. Поэтому и отверг эту уверенную актерскую пару. Боялся, что они собьют меня с толку. Я еще сам только-только нащупывал что-то новое для себя, сам еще не был достаточно тверд.

Поработав над "Вокзалом для двоих" целый год с Гурченко, общаясь ежедневно, я хорошо изучил ее характер. Я знаю, что она стеснительна, застенчива, уязвима. Она много натерпелась в жизни и частенько ставит эдакий заслон между собой и человеком, которого не хочет пустить в свой внутренний мир. В этих случаях она прибегает к маске, а так как артистка она превосходная, у нее это получается очень убедительно. Я же принял ее защитные при­способления за чистую монету, и это в очередной раз оттолкнуло меня.

Сейчас я убежден, что если бы мы к тому времени были более близко знакомы, я разобрался бы в ее человеческих особенностях и смог бы отделить шелуху, наносное от тонкой душевной сущности. Однако этого не случилось, и я своим отказом нанес актрисе еще одну, весьма глубокую психологическую рану.

После этого, казалось, уже ничто не смогло бы нас сблизить. Наши пути разошлись. Но жизнь – забавная штука, и она выделы­вает иной раз самые неожиданные фортели...

Когда на творческих встречах Людмилу Гурченко спрашивали в записках: "Почему вы не снимаетесь в фильмах Рязанова?" – она отвечала коротко: "А я ему не нравлюсь!"

Зал, конечно, ахал. Как же так? Публике Гурченко нравится, а Рязанову, видите ли, нет!

Когда в прессе появились заметки о том, что мы снова работаем вместе, я тоже стал получать на встречах со зрителями записки тако­го рода: "Почему вы так долго не снимали в своих фильмах Гурчен­ко, а теперь снимаете?"

Я обычно отшучивался, потому что в нескольких фразах об этом не расскажешь, а сейчас, мне думается, пришла пора поведать об этом обстоятельно. На первую половину вопроса – почему не сни­мал – я уже ответил. Постараюсь ответить на вторую – почему стал снимать.

Наш обратный ход друг к другу сопровождался также цепью слу­чайностей. Может быть, так распорядилась судьба.

Где-то в конце восьмидесятого года мы с Гурченко неожиданно друг для друга оказались за одним столиком на вечере "При свечах" в Доме актера. Моя жена и Людмила Марковна (они были до этого незнакомы) сидели рядом, плечом к плечу – в помещении было очень тесно. Они очень понравились друг другу и как-то сразу нашли общий язык. Напряженности, которая могла бы возникнуть за нашим столиком, благодаря этому не произошло. Наоборот, гово­рились какие-то добрые, любезные слова, причем они были искрен­ни. Незадолго до того вышла картина "Пять вечеров", где Людмила Марковна сыграла главную роль по самому высшему актерскому пи­лотажу.

Следующая встреча была, если так можно выразиться, односто­ронней. Я болел, отлеживался дома и в этот вечер устроился перед телевизором. Показывали премьеру передачи "Песни военных лет" в исполнении Людмилы Гурченко. Я немного побаивался этого. По­мнил телевизионный "Бенефис" Гурченко, где, с моей точки зрения, рядом с великолепными номерами были некоторые излишества, и опасался как бы не случилось подобного здесь. Песни войны – это песни моего детства и юности, я их знал все наизусть, они были дра­гоценным куском моей биографии (как и многих других людей). В их исполнении была невозможна даже малейшая бестактность. А когда пошла передача и в начале ее потекли хроникальные кадры войны, я подумал, что это – ошибка. Ведь соперничать артистке с документальным материалом невозможно, эти кадры обязательно усугубят любую неточность исполнительницы, проявят, подчеркнут, что то – настоящее, а это – нет.

Но ничего подобного не случилось! Актриса вложила в песни военных лет всю горечь своего "взрослого детства", проведенного в оккупированном фашистами Харькове. Это была очень личная передача, исполненная с тонкостью, ностальгией, душевной нежностью, с безупречным вкусом. Во время исполнения этих песен Людмилой Марковной у меня то подступал комок к горлу; то появлялись на глазах слезы. Я испытал подлинное потрясение и был бесконечно благодарен актрисе. Разыскал ее телефон и позвонил. Но она нахо­дилась в это время в Венгрии, и я обрушил на ее мужа взволнован­ный поток своей горячей признательности.

А позже, в начале 1981 года, на телевидении задумали снять пере­дачу о песнях и музыке в моих фильмах. Делать такую передачу без фрагментов из "Карнавальной ночи" и без участия Гурченко казалось обидным. Но я не стал ей звонить сам, опасаясь нарваться на отказ, а попросил сделать это редактора передачи Тамару Якжину. Гурченко сразу же согласилась. Как будто не было обид, горечи, унижений.

Наступил день съемки. Мы не встречались заранее, не обсуждали, о чем будем толковать, не сговаривались ни о чем. Мы оба оказа­лись перед телекамерами, а между нами пролегло больше двадцати лет отдаленности. И вот начался разговор – мы оба нервничали, за­были о том, что нас снимают. Это было выяснение отношений перед стомиллионной аудиторией. Вернее, не совсем так. Просто мы гово­рили друг другу то, что думали, откинув в сторону мелочное и несу­щественное. Этот эпизод, если только можно так назвать кусок нашей жизни, стал, как мне многие говорили, украшением передачи, но он сделал большее – окончательно сломал барьер, разделявший нас долгие годы.

А дальше судьба продолжала свое дело – она свела нас вместе во время отпуска, и мы – моя жена, я и Гурченко – провели две неде­ли в Пицунде. За эти годы каждый из нас изменился, и, встретив­шись снова, мы как бы открывали друг друга. Во всяком случае, о своем новом открытии Гурченко я могу сказать с уверенностью. Она оказалась замечательным рассказчиком, наблюдательным, метким, язвительным, одновременно веселым и серьезным. Я узнал о многом, что ей пришлось пережить. Жизнь не жалела ее, у нее были тяжелые длинные годы забвения и безработицы. Но об этом она на­писала сама. Прочтите ее самобытную, искреннюю, исповедальную повесть "Мое взрослое детство" и книгу "Аплодисменты, аплоди­сменты", и вы убедитесь, что здесь открылось еще одно богатство ее поистине неисчерпаемой творческой натуры – литературный дар. Действительно, "если человек талантлив, он талантлив во всем". Я же могу говорить об этих годах только, как выражаются, "со своей колокольни"...

В "Карнавальной ночи" в роли Леночки Крыловой впервые рас­крылись комедийность, легкость, пластичность актрисы, ее вокаль­ное и танцевальное искусство. Гурченко, как мне кажется, прекрасно справилась с ролью молодежной заводилы, эдакого темпераментно­го чертенка в юбке, которая становится мягкой и женственной под влиянием любви. Она лихо сыграла, но это не было результатом накопленного мастерства, не являлось итогом осознанного построения роли. Это была, скорее, стихия юности, рвущаяся наружу. Компози­тор, оператор, художники по гриму и костюму, режиссер, балетмейс­тер вводили ее в нужное русло, направляли, отсекали излишества, подсказывали, помогали.

А дальше случилось неожиданное: мы – я и она, как говорят, "проснулись знаменитыми". Причем проснулись порознь.

Представьте, на двадцатилетнюю студентку, приехавшую в Мос­кву из провинции, свалилась всесоюзная, поистине оглушительная слава. После "Карнавальной ночи" ее имя сразу стало известно всему народу. Тысячи лестных писем. Заграничные поездки. Твор­ческие встречи. Ее рвут на части. А ей, повторяю, всего двадцать лет. В подобной ситуации очень трудно удержаться от того, чтобы не "закружилась головка". Немедленно со всех киностудий полетело множество предложений. И, как водится, в основном приглашали играть более бледные копии героини "Карнавальной ночи". Силы воли, а может, и понимания, что надо отказываться от подобных ролей, не хватало. И на экранах стали появляться персонажи Гур­ченко, напоминающие клише с ею же созданного оригинала. Твор­ческая репутация актрисы от роли к роли падала. Наступило время, когда ее почти не приглашали сниматься или же предлагали нечто очень убогое. И она была вынуждена соглашаться. Ведь жить и есть-то надо! Это были горькие годы. Актриса металась по разным теат­рам, стараясь найти отдушину на сценических подмостках. Людмила Марковна сочиняла музыку и песни, думая, что, возможно, в этом ее подлинное призвание. Ее активная творческая натура искала выход, она старалась удержаться на поверхности всеми силами. Большинст­ву актрис в подобной ситуации уже никогда не удалось бы выкараб­каться из руин. Однако жизнеспособность Гурченко, ее внутренняя душевная мощь, ее любовь к своей профессии оказались поистине неиссякаемыми.

Может, именно этот тяжелый период в жизни заставил ее переду­мать, перечувствовать, перерешить многое. Собственный тяжелый опыт, как мне думается, выковал ее характер и углубил ее замеча­тельный талант. Отныне выстраданное актрисой в жизни стало вхо­дить в ее роли, делая их более личными. Ее образы стали полнокров­нее, объемнее, трагикомичнее, духовнее. И после более чем пятнад­цатилетнего перерыва начался снова путь наверх. В начале семидеся­тых годов к Гурченко как бы пришло "второе дыхание". Удача сле­дует за удачей. От роли к роли оттачивается мастерство актрисы, становясь действительно филигранным. Музыкальные, драматичес­кие, комедийные роли – и в каждой она показывает поразительные грани своего дарования.

Гурченко стала одной из самых популярных, самых любимых наших актрис. И я думаю, что причины всеобщей симпатии не толь­ко в замечательных актерских удачах, но и в том еще, что Гурчен­ко – своя, что она из гущи народной, что ее судьба близка, понятна и импонирует массам. По-моему, Людмила Гурченко своей жизнью совершила подвиг, особенно трудный еще и потому, что он потребо­вал не единовременного порыва, а многолетнего испытания на проч­ность...

Когда сочинялся сценарий фильма "Вокзал для двоих", мы еще не знали, кто должен играть героиню. Но уже второй, третий, чет­вертый варианты киноповести писались не только с целью более точного и глубокого проникновения в жизнь. Выверялась и роль Веры – примерялась, уточнялась, корректировалась с учетом личных и артистических качеств Людмилы Гурченко. Роль как бы "надевалась" на актрису.

"Вокзал для двоих" – мой третий фильм о любви. Им как бы за­мыкается трилогия, в которую входят "Ирония судьбы" и "Служеб­ный роман". Сценарий, написанный Эмилем Брагинским и мной, рассказывал, казалось бы, о том же самом, что и в прежних работах: как в нашей стремительной, изменчивой, быстротекущей жизни два прекрасных, но не очень-то везучих человека находят друг друга. Их знакомство начинается ссорой, взаимной неприязнью, но постепен­но, в процессе всматривания друг в друга души наших героев рас­крываются, с них слетает неприятная шелуха, которая, по сути, ока­зывается оборонительным заслоном.