ЯНВАРЬ-ИЮНЬ. Подготовительный период по фильму о Чонкине: поиски исполнителей, выбор натуры, многочисленные кинопробы, работа над эскизами декораций, поиск реквизита, подбор костюмов, поиски самолета ПО-2, посадки ПУКСа в деревне, переговоры с английской фирмой "Портобелло" и т.д.
МАРТ-АПРЕЛЬ. Приезд в СССР В. Войновича. Окончательная доделка сценария...
Тут придется прервать дневник, ибо эпопея с непостановкой фильма о Чонкине требует подробного рассказа.
ПРОЩАЙ, ЧОНКИН
Работы над фильмом о солдате Чонкине по роману В. Войновича остановлены. Съемочная группа распущена. Реквизит конца тридцатых годов, собранный с огромным трудом и любовью, сдан в соответствующий цех "Мосфильма". Костюмы – штатские, крестьянские, военные, – сшитые и приобретенные, отданы в костюмерные студии, и другие съемочные группы растаскивают их для своих кинолент. Актеры – исполнители ролей освобождены от обязательств. Истраченные деньги списали, вернее, распределили и "навесили" на другие фильмы. Я – безработный. Таков итог усилий, забот, труда, нервотрепки, на которые было затрачено более полутора лет жизни.
Почему же это случилось? Что произошло? Для того чтобы читателю стало понятно, как это случилось, придется начинать "от печки".
Я прочитал роман Войновича где-то в конце семидесятых, когда признаться в том, что ты его читал, было опасно. Еще тогда у меня возникло желание сделать по "Чонкину" фильм. Но в те годы даже заикнуться об этом считалось безумием.
В декабре 1987 года я решил, что хотя время осуществить свое давнее желание еще не пришло, но надо опережать эпоху и начинать хлопоты. Тем более что гласность набирала темпы и, следовательно, работала в мою пользу.
Сперва я позвонил Войновичу (с которым был знаком лишь шапочно до его изгнания) в Мюнхен, где живет Владимир Николаевич. Я поинтересовался, как бы он отнесся к экранизации его романа на Родине? Автор принял это восторженно и прислал мне письмо, где, в частности, писал: "Мой роман о солдате Чонкине – книга глубоко русская, и я хочу, чтобы фильм по ней был снят в России, чтобы герои оригинала говорили по-русски..." В этом же послании Войнович сообщил, что права на экранизацию "Чонкина" проданы им английской фирме "Портобелло продакшн", и если на Родине кинокартина не будет снята, то постановка может быть реализована на Западе. "...И тогда Чонкину, – заканчивал письмо Войнович, – придется, возможно, под развесистой западной клюквой изъясняться по-английски или по-немецки..."
Получив благословение автора, я начал пробивать постановку картины. Предстояла тяжелейшая работа – надо было переломить официальное отношение к Войновичу как "диссиденту" и "очернителю", поднять вопрос о необходимости возвращения гражданства инакомыслящим изгнанникам, легализовать роман Войновича, добиться публикации для начала хотя бы фрагментов из книги, публично заявить о своем намерении экранизировать "Чонкина". Прежде чем вступать в переговоры с западной фирмой, у которой права на экранизацию (а я, как частное лицо, не имел на это полномочий), надо получить "добро" на постановку от наших инстанций. И я энергично принялся за эту деятельность: давал интервью разным газетам, писал статьи, добивался публикации фрагментов из "Чонкина", писал к ним предисловия и послесловия, вел переговоры с руководством Госкино и "Мосфильма", по первоначалу, правда, безрезультатные. Тем временем в Лондоне, разумеется, от Войновича, узнали о моих поползновениях и стали бомбардировать "Мосфильм" телексами, что они, мол, хотят с нами сотрудничать. А что им отвечать, когда у нас никто "не мычал и не телился". Ну, ответы англичанам сочиняли, как водится, уклончивые, – мол, Рязанов в отпуске или еще какую-то подобную белиберду. Кинематографические руководители были не то чтобы против запуска ленты в производство, но, честно говоря, побаивались такого поступка.
В поисках выхода из тупика я обратился за помощью и поддержкой в Союз кинематографистов СССР, организацию смелую и прогрессивную.
Вот выписка из решения секретариата нашего Союза:
"Поддержать идею студии "Ритм" киностудии "Мосфильм" об экранизации романа В. Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина" кинорежиссером Э. А. Рязановым..."
Для того чтобы конкретно озадачить Госкино, надо было положить на стол сценарий будущего фильма, ибо на посланный сценарий (это же документ!) необходимо в двухнедельный срок дать автору какой-то определенный ответ. И я сел сочинять киноверсию. Я был влюблен в роман и работал с удовольствием. Поскольку трамвай, то есть сценарий, не резиновый, приходилось что-то сокращать, выбрасывать. Делал я это каждый раз с огорчением – жалко было. Досадно, что мы не могли писать сценарий вместе с Войновичем, ибо жили в разных государствах, а граница тогда все еще была на огромном ржавом замке. Во всяком случае, мы поддерживали телефонную связь, Войнович знал о том, что я делаю сценарий, знал о поддержке Союза кинематографистов. И у него, и у меня появилась уверенность, что фильм, несмотря ни на что, состоится. Да и время шло нам навстречу. Летом 1988 года сценарий был готов, его мгновенно обсудили в нашем объединении "Ритм", которым руководил режиссер Георгий Данелия, приняли и послали на утверждение в Госкино. Но Госкино долго-долго молчало и делало вид, что никакого сценария не получало. Давно уже прошли положенные две недели, но не последовало ни ответа, ни привета.
Пока сценарий лежал в Кинокомитете, наступило время подумать об английской фирме. Честно говоря, наличие "Портобелло продакшн" меня беспокоило. Нам англичане в создании фильма о Чонкине были совершенно ни к чему. Съемки надо было вести в русской деревне, а не в английской, играть должны были русские актеры, а не заграничные. Вообще всю ленту надо было сделать ядреной, с элементами ерничества, близкой к лубку, ибо вещь глубоко национальная. И при этом сугубо реалистическую. Иностранное вмешательство было в данном случае крайне нежелательным. Но закавыка состояла в том, что англичане без нас могли обойтись, а мы без них, одни, снимать картину не имели права. У них была лицензия на съемки "Чонкина". На Западе распространена форма, при которой кинокомпания или фирма приобретает у писателя право на экранизацию произведения. То есть, по сути, накладывается "лапа" на книгу, чтобы другой продюсер не мог ее перехватить. В этом случае автору произведения выплачивается небольшая (по западным меркам) сумма и, если кинофирма в обговоренный срок не создаст кинофильм, это право, англичане называли его "опшен", кончается, и автор снова волен распоряжаться своим сочинением. Как правило, "опшен" заключается сроком на полтора года и может быть продлен фирмой на год при условии выплаты дополнительного вознаграждения. Что уже было сделано. И срок "опшен" истекал 18 ноября 1988 года. В случае же, если кинокомпания создает фильм, то она обязана уплатить сочинителю кругленькую сумму.
Итак, я без англичан снимать не мог. Коопродукция, к чему сладостно стремятся иные наши кинематографисты, была мне навязана изначальной ситуацией. Есть поговорка – "если насилие неизбежно, то расслабься и получи удовольствие". В нашем случае уклониться от насилия оказалось невозможным. Но сначала надо было все-таки запуститься в производство на Родине. Генеральный директор "Мосфильма" В. Н. Досталь сказал мне, что, как только он увидит в советской печати публикацию с фамилией Войновича, он в тот же день запустит меня в производство. Первым смельчаком оказалась "Неделя", где с моей подачи в октябре 88-го появился фрагмент из "Чонкина", фрагмент предваряло мое небольшое интервью. В тот же день, утром, я позвонил генеральному директору.
– Вы видели сегодняшнюю "Неделю"? – спросил я Владимира Николаевича.
– Видел, – лаконично ответил Досталь. – Готовим приказ о запуске.
Досталь оказался человеком слова, а решиться ему на запуск фильма в той ситуации, когда кругом все блокировалось, было непросто. Досталь совершил мужественный гражданский поступок, и я оценил его по достоинству. Итак, мы стали существовать легально, правда, из предосторожности под псевдонимом "Ваня и Аня", чтобы не дразнить гусей.
Начались официальные переговоры с англичанами.
Нам было известно, что права "Портобелло" на экранизацию кончаются 18 ноября 1988 года. Мы надеялись, что, если немного потянем, сможем освободиться от англичан и работать без них. Но оказалось (а мы были не очень-то компетентны во всех этих делах), что фирма вроде могла продлить свои полномочия еще на один год, что это как бы входило в первоначальный договор с Войновичем. Что ж! Раз англичане хозяева ситуации до ноября 1989 года, придется сотрудничать.
Фирма "Портобелло" – сравнительно молодая, небольшая компания. "Чонкин" должен был стать первым масштабным детищем фирмы. Директор ее Эрик Абрахам женат на чешке, Кате Краузовой, которая знает русский язык. Она прочитала книгу Войновича в оригинале, и так вот получилось, что "Портобелло" приобрела права на экранизацию "Чонкина". Я сперва недоумевал – зачем англичанам фильм специфически русский, с ярко выраженным национальным юмором, но, думаю, случилось это потому, что жена директора фирмы – славянка. Прежде чем входить в переговоры с нами, англичане посмотрели мои кинокартины "Вокзал для двоих", "Жестокий романс", "Забытая мелодия для флейты", "Служебный роман". Они не хотели сотрудничать с котом в мешке.
Поначалу все шло замечательно. Англичане предложили нам аппаратуру, которая неизмеримо лучше нашей, кинопленку, которую с отечественной даже неудобно сравнивать, свою запись звука, что нам и не снилось, согласились на поголовное участие русских артистов и на съемки в подлинной российской деревне. Казалось, что может быть прекраснее. По сути, нам предложили "одеть" фильм во все заграничное (я имею в виду технику), не поступаясь ничем отечественным. Правда, было еще одно условие, что фирма имеет приоритетное право влиять на художественную сторону фильма. Прежде чем начнутся съемки, англичане должны были одобрить сценарий, эскизы декораций, костюмы, натуру, выбранную нами для съемок, и утвердить актеров – исполнителей ролей. Что означал этот пункт, мы, наивные дикари, даже не подозревали. Мы находились в состоянии эйфории, не догадываясь о том, что готовит нам судьба.
Для того чтобы создать окончательную версию сценария, нам необходимо было поработать с Войновичем вместе. Для этого требовалось организовать приезд писателя в СССР. Встретиться нам на нейтральной территории было бы гораздо легче, но я не хотел этого.
Для Войновича факт приезда на Родину, отторгнувшую его, был полон огромного смысла. И для дела перестройки, как мне казалось, это было бы полезно. Но никто не хотел приглашать. Ехать по зову Союза писателей, исключившего его из своих рядов, Войнович не желал. Да и писатели тоже не спешили звать. Госкино и "Мосфильм" в этом вопросе тоже скромничали. Ситуация опять стала тупиковой.
А пока подготовка к съемочному периоду развернулась вовсю. Съемки должны были начаться в середине июня, так что приходилось торопиться. Мы вели работы широким фронтом: ездили в киноархив смотреть старую кинохронику, изучали журналы, газеты, фотографии конца тридцатых – начала сороковых годов. Гримеры всматривались в прически, костюмеры – в особенности одежды той эпохи. Второй режиссер искал реквизит – предметы быта того времени, шли поиски летающего "кукурузника", самолета-биплана ПО-2, 1927 года рождения. Художник рисовал эскизы, велись репетиции с кандидатами на роли, снимались кинопробы с актерами. Мы регулярно ездили на выбор натуры. Об этом следует сказать особо.
Заявились мы однажды в один райисполком, объясняем: надо найти деревню сорок первого года. Чтобы была скверная дорога, чтобы в центре была бы разрушенная церковь, чтобы крыши домов были крыты дранкой или соломой. В райисполкоме посоветовали: "Вам надо ехать в колхоз "Мечты Ильича". Они не шутили, не глумились. Тогда (да, по-моему, и сейчас) все колхозы назывались: или "Огни коммунизма", или "Ленинский путь", или "Свободный труд"...
Пожалуй, самое тяжкое, самое гнетущее впечатление за последние годы я испытал именно тогда, когда искал деревню для съемок.
Действие книги происходит в сорок первом году в центре России. Мы поездили по Калининской, Ярославской, Рязанской и Московской областям. Более страшной картины представить себе трудно. Жуткие дороги. Если асфальт, то это стиральная доска; проселки такие, что все время увязал наш "микрик" – не столько он нас вез, сколько мы его волокли на себе. Отсутствие магазинов, а если есть магазин, – отсутствие продуктов. Деревни разрушены, опустошены, сожжены, растащены, брошены. Русская деревня, в которой прежде дома стояли строем, напоминает сейчас рот старика, где отдельные избы торчат, словно последние зубы. Есть села, где нет воды, нет колодцев. Мы подвозили старух, которые, сгибаясь, волокли мешки с продуктами по восемь километров от ближайшего сельпо. В одно село приехала автолавка. Я видел, как крестьянка купила 300 штук яиц, привезенных в деревню из города. Ее соседка купила целый мешок буханок хлеба. От этой противоестественной картины брала оторопь, становилось жутко.
Почти в каждой деревне – руины прекрасных некогда церквей. Из их куполов, обрушившихся крыш росли березки и прочий кустарник. От этих поездок (а мы повидали с полтысячи деревень и сел) возникало ощущение, что крестьянство много десятилетий находилось под оккупацией. Сколько нужно было приложить стараний, чтобы так расправиться с собственной деревней, с собственным народом, с собственной архитектурой. После каждой поездки я возвращался больной, разбитый, раздавленный, со скверным настроением... Было ясно, что наша сельская жизнь поражена метастазами, казалось, что деревню невозможно поднять, что она умерла...
Тем временем произошло очень важное для нас событие. Журнал "Юность" в трех номерах, в № 12 за 1988-й и в №№ 1 и 2 за 1989 год, опубликовал роман В.Войновича. С одной стороны, это было замечательно. Книга перестала быть явлением эмигрантской литературы, а стала явлением литературы советской. Но одновременно с этим пришли в движение и те, кого возмутила книга Войновича...
По-прежнему казалась неразрешимой проблема приезда Войновича в Москву. По личному приглашению, что нетрудно было устроить, Владимир Николаевич приезжать не намеревался. И тогда я опять обратился за помощью в Союз кинематографистов СССР, членом которого Войнович никогда не был. Руководство Союза, понимая, что приезд Войновича необходим для работы над сценарием, послало приглашение ему и его семье и, больше того, позаботилось о жилье. Войновича тепло встретили в аэропорту друзья, родные, близкие. Встречу снимало телевидение. Журналисты наперебой брали интервью. Полтора месяца, пока писатель жил в Москве, его лицо очень часто мелькало на телевидении, все газеты печатали интервью с ним. Войнович оказался вовлеченным в вихрь событий – публикации его произведений, репетиции, премьеры, договоры с издательствами, почти каждый день в гостях, – единственное, на что у него не было времени, так это на работу над сценарием.
У Войновича было много встреч с читателями. Я выступал на некоторых из них, а одну, в Доме кинематографистов, даже вел. Как сказал мне человек "из публики", то есть лично с Войновичем не знакомый, у него сложилось впечатление, что писатель вел себя по отношению к аудитории заносчиво, так, будто именно те, кто сидел сейчас в зале, были виноваты в высылке Войновича из страны. Он все время обвинял и задирался, доказывая свою независимость и непримиримость. Иных людей в зале это обижало, но, думаю, подобное злопамятство порождено глубокой обидой и, кроме того, свойственно характеру этого человека. Его постоянная агрессивность против строя и системы, недовольство страной, к сожалению, были очень даже не безосновательны и питались нашей усиливающейся нищетой, пустыми магазинами, выпадами военных против самого Войновича и, вообще, тем, что хорошие начинания у нас, как правило, принимают уродливые формы. А его едкий сатирический глаз ничего не пропускал мимо. Владимира Николаевича оскорбляло то, что ему не возвращали советское гражданство, не восстанавливали справедливость.
– Я не просил, чтобы меня лишали подданства, – говорил Войнович, – и не буду просить, чтобы мне его возвратили...
Я, кажется, одним из первых в нашей печати ("Московские новости" за июнь 1988 г.) поднял вопрос о том, что идеологическим изгнанникам, правительство обязано вернуть советское гражданство, причем вернуть без всяких условий и ультиматумов, без просьб с их стороны. Я считал, что аморально отнимать то, что принадлежит человеку по рождению. Людей за инакомыслие с брежневским правительством высылали, принуждали к отъезду, разрешали выехать на время и тотчас же захлопывали шлагбаум. Указы о лишении гражданства были тайными и от этого совсем непотребными. Среди изгоев были наиболее непримиримые, наиболее сильные, те, которым пришлось здесь трудней, чем другим. Казалось, именно им выпал самый тяжкий жребий! И вот время изменилось. Наконец-то изгнанники получили возможность приезжать на Родину! Как это было прекрасно! Как долго мы их ждали! Как мы радовались встречам с ними! Но постепенно что-то начало настораживать. В чем же дело? Что порой отравляло радость встреч? Иногда я видел в глазах приехавших насмешку и презрение к нам, в речах высокомерие и порой злорадство, иронию над нашей бедностью и отсутствием товаров. Нет, конечно, не у всех, конечно, у некоторых. А в это время творческая интеллигенция, как бы искупая вину за молчание в недалекие времена, когда тех выдворяли из страны, не просто радовалась, но иной раз лебезила, заискивала, лезла из кожи. Вероятно, это была своеобразная форма просьбы о прощении. У некоторых из приезжих начал появляться мессианский тон; они стали снисходительно поучать, давать советы. Да, конечно, не их вина, что они оказались за пределами Отечества, что озлобились, что не простили. Не все, конечно. Я вспоминал строчки Ахматовой:
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был...