Каменский пропел настоящий дифирамб Хлебникову: "Журчей с горы Русской поэзии. И как журчей он стремист в своем зачарованном беге и в каждом отдельном движении его победа и строгая мудрость завершения. Каждые два-три слова его, взятые случайно, - поэма, мысль, красота, самоцельность… Хлебников - это примечательнейшая личность, доходящая в своем скромном, каком-то нездешнем уединении до легендарной святости, своей гениальной непосредственностью сумел так просто, так убедительно строго пересказать всю русскую поэзию во имя современного искусства. Хлебников походит на астраханского ушкуйника с всегда согнутой спиной, на которой гаманей с самоцветными редкой красы каменьями; с всегда затаенной тихой улыбкой татарина, чующего за Каспием-океаном краски персидских ковров в гаремах; и с русской, до глубины глубин русской душой баяна из Великого Новгорода, чьи песни с озера Грустин семицветной радугой перекинулись в Великую Современность. Гений Хлебникова настолько безбрежен в своем разливе словоокеана, что нам, стоящим у берега его творчества, вполне достаточно и тех прибойных волн, которые заставляют нас преклониться перед раскинутым величием словопостижения".
Бурлюк вторил Каменскому: "Действительно Хлебников указал новые пути поэтического творчества! Безусловно! Хлебниковым созданы вещи, подобных которым не писал до него ни в русской, ни в мировых литературах никто".
Бурлюку было очень обидно за такой хлебниковский выпад против него. Весь 1913 год он потратил на переписывание тех рукописей Хлебникова, которые оставались в Чернянке. Сам Хлебников иногда был небрежен с ними. Так, однажды, уезжая из Херсона, он отправил корзину своих рукописей багажом в Казань, а сам не поехал. "Зачем же, Витя, ты это сделал?" - спросил Бурлюк. "Гм-гм… думал, что поеду… в Казань…" Корзина эта, естественно, пропала. Бурлюк не мог давать Хлебникову корректуру, так как тот начинал поверх корректуры писать практически новый текст. Кроме того, у него постоянно не было денег, но платить ему гонорар было невозможно, так как тратил он тоже, по мнению друзей, неразумно. Однажды, видя, что Хлебников голоден уже несколько дней и одет кое-как, друзья собрали ему денег на еду и на экипировку. Хлебников пошел в магазин и купил дорогой портсигар. На еду и одежду денег не осталось. Друзья заботились о нем по мере возможности, но Хлебников чаще всего поступал по-своему. Как в жизни, так и в литературе он был, как говорит Бурлюк, "величаво лохмат от природы", его никто не мог "причесать".
Если издательская деятельность Бурлюка вызывала у Хлебникова сильнейшее неприятие, то к другим своим друзьям-издателям он относился совсем иначе. Более того, он допускал и дружескую редактуру, и даже соавторство. "Алексей Елисеевич! - писал он к Крученых. - Если это не противоречит издательству "Журавль" (М. В. Матюшин) (спросите его), то издайте, как вы хотели раньше, ради рисунков Филонова и его выхода в свет как книгописца, "Девий бог" или "Дети Выдры". При этом он и Вы тоже имеете право изменять текст по вкусу, сокращая, изменяя, давая силу бесцветным местам. Настаиваю. Посмотрим, что из этого выйдет".
Результатом Хлебников остался доволен: практически одновременно с первым томом "Творений" в Петербурге вышел "Изборник стихов" Хлебникова с иллюстрациями Филонова. После этого Хлебников написал Матюшину: "Получил Изборник. Кланяйтесь Филонову. Спасибо за хорошие рисунки". Филонов иллюстрировал стихотворения "Перуну" и "Ночь в Галиции", причем не только иллюстрировал, но и сам написал на литографическом камне текст, который тоже стал своеобразной "иллюстрацией". Например, в слове "гадюка" заглавное "г" изогнулось, как змея, а в слове "шиповник" "к" превратилось в куст с шипами и цветками.
У Филонова, как и у Хлебникова, был достаточно сложный, неуживчивый характер, но именно с Хлебниковым Филонов сблизился и подружился в эти годы. Не без влияния Хлебникова написан сборник литературных произведений Филонова "Пропевень о проросли мировой". Это было уже в 1915 году, и Хлебников сказал: "От Филонова, как писателя, я жду хороших вещей; и в этой книге есть строчки, которые относятся к лучшему, что написано о войне".
К весне 1914 года Хлебников поссорился со многими друзьями и несколько разочаровался в них, да и в футуризме тоже.
Он пытается найти себе союзников в рядах акмеистов и символистов. Еще в октябре 1911 года в Петербурге возник Цех поэтов, куда вошли многие "башенные" знакомые Хлебникова: Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Городецкий и другие. В недрах Цеха вызревала программа акмеизма. Акмеисты (от греческого акмэ - острие, вершина) противопоставили себя символизму. В манифесте "Наследие символизма и акмеизм" Николай Гумилёв писал: "Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа". Словно бы от имени символистов Гумилёв спрашивает, как относятся к проблеме непознаваемого представители нового течения, и сам же отвечает: "Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать. Второе - что все попытки в этом направлении - нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма".
Отмежевавшись, таким образом, от символизма, Гумилёв поясняет далее, чего же добивается новое направление и кого считает своими авторитетами. "Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень в здании акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии.
Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность. Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента - вот та мечта, которая объединяет сейчас между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами". Рупором акмеизма становится журнал "Гиперборей".
Если для символистов поэзия была таинством, божественным даром, то участники Цеха поэтов решили сделать ее ремеслом, подобно средневековым мейстерзингерам. Синдиками, или старейшинами Цеха стали Гумилёв и Городецкий. Ахматова исполняла обязанности секретаря. На заседаниях Цеха адепты нового направления по очереди читали свои стихи, затем следовал разбор прочитанного, причем не дозволялось говорить "без придаточных предложений", свое мнение необходимо было мотивировать. В соответствии с указаниями синдиков поэты должны были работать над своими стихами. Еще совсем недавно на "башне" у Вячеслава Иванова Гумилёв и Городецкий сами находились на положении учеников, теперь же они - учителя, мэтры.
Деятельность Цеха ознаменовалась выходом нескольких поэтических сборников: первая книга стихов Анны Ахматовой "Вечер", сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой (в будущем - Мать Мария, участница Сопротивления) "Скифские черепки", сборники "Дикая порфира" Михаила Зенкевича и "Аллилуйя" Владимира Нарбута - таким плодотворным был 1912 год. Несмотря на авторитарный стиль руководства, несмотря на излишний, подчеркнутый эстетизм, Цех поэтов вызывал у Хлебникова гораздо больше симпатии, чем многие футуристические группировки. Его привлекало серьезное отношение к поэтическому труду, обновление поэтического языка и поэтической техники, обновление поэтических тем.
В манифестах и Гумилёв, и Городецкий провозглашали тотальное обновление всего арсенала поэтических средств, не случайно еще одним названием всего движения становится "адамизм" - от ветхозаветного Адама, дающего имена всем живым существам на Земле. "Лишь девственные наименованья / Поэтам разрешаются отсель", - говорит Гумилёв в стихах. "Как адамисты, мы немного лесные звери", - заявляет он в уже цитировавшемся манифесте. Этот пафос был чрезвычайно близок Хлебникову и его ближайшим соратникам. Алексей Крученых, совершенно независимо от Гумилёва, сравнивает поэта с Адамом. "Слова умирают, мир вечно юн, - провозглашает он в "Декларации слова как такового" (написана совместно с Н. Кульбиным). - Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и изнасилованное. Поэтому я называю лилию еуы - первоначальная чистота восстановлена".
В феврале 1913 года, то есть в самый разгар футуристических баталий, Хлебников и Николай Бурлюк кооптировались в члены Цеха поэтов, а в январе 1914-го на заседании Цеха Хлебников прочел "стихотворение, состоящее из одних знаков препинания". В поисках новой выразительности многие поэты в эти годы обращаются к другим - помимо традиционного алфавита - знаковым системам. Поэт-эгофутурист Иван Игнатьев пытался вводить в стихи математические символы, экспериментировал с книжной страницей. Его "Opus: - 45" был сделан в виде небольшого кроссворда. Автор предуведомлял, что ""Оpus: - 45" написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя". В этой же книге в траурной черной рамке было напечатано: "Ввиду технической импотенции - opus И. В. Игнатьева "Лазоревый логарифм" не может быть выполнен типо-литографским способом". Еще одну знаковую систему вводит в поэзию В. Гнедов. Вот как описывает его знаменитую "Поэму конца" Владимир Пяст: "Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, быстро поднимаемой перед волосами и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой".
Через несколько месяцев после выступления в Цехе поэтов Хлебников послал своей знакомой Н. Николаевой открытку, состоящую из знаков препинания. Тем временем заседания Цеха поэтов проходили все реже, а в апреле 1914 года синдики Гумилёв и Городецкий поссорились. Было ясно, что Цех исчерпал себя.
Не дожидаясь конца сезона, Хлебников уезжает в Москву ("в Москве 10 дней - подохну от скуки!" - пишет он), а оттуда к родным в Астрахань. Разочарование и усталость испытывает не только Хлебников. Добившись шумного успеха, скандальной славы, выпустив больше десятка книг, осуществив театральные постановки, футуристы чувствуют, что их историческая миссия выполнена. Надо или искать новые формы, или эксплуатировать старое, но это уже будет не футуризм. Дальше каждый из поэтов пошел своим путем.
Окончание периода "бури и натиска" было связано, кроме того, с тем, что в 1913–1914 годах добровольно ушли из жизни несколько поэтов-футуристов. Еще в 1912 году в работе "Учитель и ученик" Хлебников, говоря о том, что русские писатели в своих книгах проповедуют смерть, восклицал: "Я не хочу, чтобы русское искусство шло впереди толп самоубийц!" В январе 1914 года покончил с собой, перерезав себе горло бритвой, глава эгофутуристов Иван Игнатьев. Ему шел 22-й год. Всех потрясло, что он сделал это в день своей свадьбы. В предсмертном стихотворении Игнатьев, позабыв про "лазоревые логарифмы", пишет:
Я в этом саване прощальном
Целую Лица Небылиц
И ухожу дорогой Дальней
Туда к Границе без Границ.
Хлебников отозвался на его гибель четверостишием:
И на путь меж звезд морозный
Полечу я не с молитвой,
Полечу я мертвый, грозный,
С окровавленною бритвой.
"Есть скрипки трепетного, еще юношеского, горла и холодной бритвы, есть роскошная живопись своей почерневшей кровью по белым цветам. Один мой знакомый - вы его помните - умер так; он думал как лев, а умер, как Львова", - пишет Хлебников в повести "Ка". Здесь он вспоминает еще одно самоубийство, случившееся за два месяца до этого и также потрясшее литературную общественность: в ноябре 1913 года покончила с собой поэтесса Надежда Львова. Она принадлежала к группе футуристов "Мезонин поэзии", но большую известность эта гибель получила потому, что была связана с именем Валерия Брюсова. Игры с действительностью, символистское жизнестроительство привели к трагической развязке. В том же году застрелился молодой поэт Всеволод Князев. Он покончил с собой из-за любви к Ольге Судейкиной - как гласила молва, прямо у нее на пороге. Этот сюжет почти через тридцать лет станет основой "Поэмы без героя" Анны Ахматовой. Там Ахматова произносит свой приговор "поколению самоубийц".
Сколько гибелей шло к поэту,
Бедный мальчик, он выбрал эту. -
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид.
Многие современники увидели здесь образ поэта Василия Комаровского, скончавшегося в состоянии жестокой душевной депрессии осенью 1914 года, вскоре после начала Первой мировой войны. Слова Ахматовой можно отнести еще к одному поэту: в 1914-м покончил с собой Богдан Гордеев, писавший под псевдонимом Божидар. Он принадлежал к младшим футуристам, к группам "Центрифуга" и "Лирень", был дружен с Хлебниковым. В 1916 году Хлебников включил Божидара в число составителей манифеста "Труба марсиан". Череда трагических смертей сопровождала постепенный спад футуристического движения.
В Москве Хлебников опять повидался с братом, и чуткий Шура Хлебников очень хорошо уловил его настроение. Чуть позже он пишет родителям: "Я никем не был "огорчен", и меньше всего Витей. Я знаю, что все это объясняется плохим самочувствием, как духовным, так и физическим. Он к жизни был привязан одной футуристической идеей. Теперь, когда она блекнет и рвется, он должен себя чувствовать плохо". Шура не прав в одном: не только футуристическая идея привязывала Виктора к жизни, хотя, конечно, с футуризмом было связано для него очень многое. Тем не менее есть идеи, которые становятся для Хлебникова в последующие годы гораздо более важными. Футуризм же действительно отходит на второй план.
Глава четвертая
КОРОЛЬ ВРЕМЕНИ ВЕЛИМИР ПЕРВЫЙ
1915–1916
В расстроенных чувствах Хлебников приехал в Астрахань. Опять выяснения отношений с родителями, опять молчаливая борьба с астраханскими обывателями, с их "общественным мнением" и "хорошим вкусом", еще более косными, чем в столицах. Хлебников работает над "законами времени" и ждет какого-то коренного перелома в своей жизни.
Такое событие случится через год, правда, его никто, кроме самого поэта и его ближайшего окружения, не заметит. Пройдет год, и Хлебников будет избран Королем Времени. Сам он отнесется к этому избранию очень серьезно и будет стараться заботиться о своих добровольных подданных, жителях своего королевства.
Пока же до Астрахани доходят малоприятные столичные вести о футуристических скандалах, и местное общество прекрасно осведомлено о том, что глава футуристов - сын уважаемого астраханца. Газета "Астраханский вестник" называет футуристов "идиотичами" и "дураковичами". Нелегко было Владимиру Алексеевичу это читать. Надежды видеть Виктора ученым и помощником отцу окончательно потерпели крах. И все-таки родители, как обычно, счастливы были видеть сына живым и здоровым.
Хлебников остановился у родителей в доме Вихмана на Крестовоздвиженской улице. Квартира помещалась на втором этаже. Вся обширная застекленная галерея была заставлена чучелами птиц и животных, обитателей понизового края. Здесь же стоял большой стол, за которым пили чай. За этим столом ночью работал Хлебников. Отец, еще в 1908 году оставивший государственную службу, вновь вынужден был работать, чтобы помочь уже взрослым детям. Вера и Александр продолжают учиться, Виктор, с точки зрения отца, неудачник, он не работает и не учится, и только старшая Катя стала зубным врачом, но и у нее жизнь складывается совсем не гладко. Она часто болеет, на операции нужны деньги, живет она вдали от родителей, то в Казани, то в Харькове. Только после революции, в начале 20-х годов, Катя переедет к родителям в Астрахань. После очередной доли мытарств (ее, больную, посылали работать в степь, где не было электричества и шнур бормашины приходилось вертеть рукой) в сентябре 1924 года она умрет на руках родителей, через два года после смерти Виктора.
В 1914 году Владимир Алексеевич служит заведующим частным лесопромышленным предприятием купца А. Губина. Одновременно он продолжает вести научно-исследовательскую работу. Как раз в 1914 году его избрали председателем Петровского общества исследователей Астраханского края. Владимир Алексеевич ведет борьбу за то, чтобы в дельте Волги был устроен заповедник. Его усилия успешно завершатся только после революции.
В этот раз Виктор сделал попытку сближения с отцом. В мае 1914 года он записывает в дневнике: "Я почувствовал ясную погоду сердца… впервые почувствовал жалость к отцу и встал на семейную точку зрения". Заметим сразу, что эта идиллия продолжалась недолго. Уже в августе он был родителями "изгнан". Но и сейчас Хлебников явно тяготится атмосферой родительского дома. Каменскому он пишет, что в Астрахани их дом находится рядом с сыскным отделением, и сонмы полицейских часто проходят под его окнами. Забота родителей выражается в том, что домашние его никуда не выпускают, и он скучает в плену у родных и живет "в мешке четырех стен".
Ему казалось, что в Астрахани ему будет лучше думаться и писаться, но пока эти надежды не оправдываются. Уже давно, еще с тех пор как закончены "Дети Выдры", Хлебников испытывает творческий кризис. Он ничего не может писать.