Твоя Анна
ЧЕТВЕРГ, 16 СЕНТЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Наши взаимоотношения становятся чем дальше, тем хуже. За столом никто не смеет рта раскрыть (разве чтобы отправить туда еду), потому что все сказанное будет воспринято или как обида, или неправильно. Иногда в гости приходит менеер Фоскёйл. Очень жаль, что дела его ужасно плохи. Его семье от этого тоже не легче, потому что он постоянно живет с мыслью: мне уже ни до чего нет дела, все равно я скоро умру! Я могу очень хорошо представить себе настроение дома у Фоскёйлов, как подумаю, насколько даже здесь все раздражены.
Я каждый день глотаю валерьянку от страха и депрессии, но это не помогает: на следующий день настроение еще более удрученное. Хоть раз как следует, громко рассмеяться: помогло бы куда лучше, чем десять таблеток валерьянки, но смеяться мы почти разучились. Иногда я боюсь, что от серьезности у меня будет каменное лицо и обвислый рот. С другими дело обстоит не лучше, все смотрят с боязливыми предчувствиями на громаду, называемую зимой.
Еще один факт, который нас не ободряет, это то, что работник склада Ван Маарен что-то заподозрил насчет заднего помещения. Тот, у кого есть хоть немного мозгов, поневоле заметит, что Мип частенько говорит, что она идет в лабораторию, Беп – в архив, Клейман в запасник "Опекты", а Кюглер утверждает, что Задний Дом относится не к этому зданию, а к дому соседа. Нам не было бы никакого дела, что обо всем этом думает менеер Ван Маарен, не слыви он человеком ненадежным и в высшей степени любопытным, от которого так просто не отделаешься.
Однажды Кюглер, желая быть особенно осторожным, в двадцать минут первого надел пальто и отправился в аптеку за углом. Не прошло и пяти минут, как он снова вернулся, словно вор, пробрался по лестнице и пришел к нам. В четверть второго он хотел уйти, но на лестничной площадке встретил Беп, которая предупредила его, что Ван Маарен сидит в конторе. Кюглер вернулся назад и просидел у нас до половины второго. Затем, взяв в руки свои ботинки, он в одних носках (несмотря на то, что простужен) пошел к двери чердака переднего дома и потихоньку стал спускаться по лестнице, четверть часа балансировал на ступеньках, чтобы они не скрипели, и только после этого вошел в контору с улицы.
Беп, отделавшись между тем от Ван Маарена, пришла к нам за Кюглером, но Кюглер уже давно ушел, он в то время еще сидел в носках на лестнице. Что же подумали прохожие, когда директор стал на улице надевать ботинки? Ха-ха, директор в носках!
Твоя Анна
СРЕДА, 29 СЕНТЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
У мефрау Ван Даан день рождения. Кроме талонов на сыр, мясо и хлеб, мы подарили ей только баночку джема. От своего мужа, Дюссела и конторы она получила тоже только цветы и еду. Вот такие сейчас времена!
У Беп на неделе чуть не сдали нервы, так много ей приходится быть на посылках. По десять раз в день она получала задания, и всегда ее торопили с доставкой, или надо было идти еще раз, или она купила не то. Если при этом учесть, что она внизу в конторе должна закончить свою работу, Клейман болен, Мип сидит дома с простудой, она сама подвернула ногу, у нее любовные страдания и дома ворчащий отец, то легко можно себе представить, что она не знает, как быть. Мы ее утешили и сказали, что стоит ей пару раз энергично заявить, что у нее нет времени, как список поручений сам собой уменьшится.
В субботу здесь разыгралась драма, не знающая себе равных. Началось с Ван Маарена, а кончилось всеобщей ссорой со всхлипываниями. Дюссел посетовал маме, что с ним обращаются как с изгоем, что все мы с ним неприветливы, хотя он нам ничего плохого не сделал, и еще слащаво подлизывался в том же духе, но мама на этот раз, к счастью, не попалась в ловушку. Она сказала ему, что он нас всех страшно разочаровал и подал не один повод к раздражению. Дюссел наобещал золотые горы и, как и всегда, ничего не выполнил.
С Ван Даанами добром не кончится, я уже предчувствую! Папа в ярости, потому что они нас обманывают, припрятывают мясо и тому подобное. О, какая гроза собирается над нашими головами? Если бы я не принимала эти стычки так близко к сердцу, если б могла вырваться отсюда! Они еще сведут нас с ума!
Твоя Анна
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17 ОКТЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Клейман, к счастью, вернулся! Он еще немного бледненький, но бодро приступает к делу – продаже одежды Ван Даанов. Скверный факт – у Ван Даана совершенно кончились деньги. Свои последние сто гульденов он потерял на складе, что само по себе и так неприятность. Каким ветром могло занести сто гульденов в понедельник утром на склад? Повод для подозрения. Сто гульденов между тем украдены.
Кто вор?
Но я говорила о нехватке денег. Мефрау не хочет расставаться ни с чем из кучи своих пальто, платьев и туфель; костюм менеера трудно сбыть с рук, велосипед Петера вернулся с осмотра, никто не пожелал его заиметь. И конца этому не видно. Мефрау все же придется расстаться с шубой. Она считает, что нас должна содержать контора, но этот номер не пройдет. Наверху у них по этому поводу была грандиозная ссора, после чего наступил период примирения с "ох, милый Путти" и "дорогуша Керли".
У меня голова кругом идет от ругательств, которые последний месяц так и сыплются в этом уважаемом доме. Папа ходит стиснув зубы. Если его кто-нибудь окликает, он так пугливо смотрит, будто боится, что ему опять придется улаживать щекотливое дело. У мамы на щеках красные пятна от возбуждения, Марго жалуется на головную боль, у Дюссела бессонница, мефрау целыми днями сетует, а я сама совершенно не в себе. Честно говоря, я порой забываю, с кем мы в ссоре и с кем уже произошло примирение.
Единственное, что отвлекает, это занятия, и я много занимаюсь.
Твоя Анна
ПЯТНИЦА, 29 ОКТЯБРЯ 1943 г.
Дорогая моя Китти!
Менеер Клейман снова отсутствует, желудок не дает ему покоя. Он даже не знает, остановилось ли кровотечение. В первый раз он был по-настоящему подавлен, когда сказал нам, что нехорошо себя чувствует и уйдет домой.
Здесь снова были громкие ссоры между менеером и мефрау. Это получилось так: у них кончились деньги. Они хотели продать зимнее пальто и костюм менеера, но покупателя не нашлось. Он заломил слишком высокие цены.
Один раз, уже давно, Клейман рассказывал о знакомом меховщике. Тогда менееру пришло в голову продать шубу мефрау. Шуба эта кроличья, и мефрау носила ее семнадцать лет. Мефрау получила за нее 325 гульденов – грандиозная сумма. Деньги мефрау хотела сохранить, чтобы после войны купить новые тряпки, и менееру стоило больших трудов убедить ее, что деньги остро необходимы в домашнем хозяйстве.
Вопли, крики, топот и ругань – ты не можешь себе представить. Это было страшно. Моя семья стояла внизу, на лестнице, затаив дыхание, чтобы в случае необходимости растащить дерущихся. Вся эта брань, этот плач, нервотрепка так действуют на нервы и так утомляют, что вечером я в слезах валюсь в постель и благодарю Бога, что можно хоть полчасика побыть одной.
Со мной все хорошо, если не считать, что у меня совершенно нет аппетита. Снова и снова я слышу: "Как же ты плохо выглядишь!" Надо сказать, они делают все возможное, чтобы хоть чуточку поддержать мое здоровье. Применяются глюкоза, рыбий жир, дрожжи в таблетках, кальций. Далеко не всегда я владею своими нервами, особенно скверно мне по воскресеньям. Тогда настроение в доме гнетущее, сонное и тяжелое, как свинец, за окном не слышно пения птиц, самая мертвая и удушающая тишина висит в воздухе и тянет меня за собой, как будто хочет утянуть в глубину подземного мира. Папа, мама и Марго становятся мне в такие минуты безразличны, я брожу из одной комнаты в другую, вниз по лестнице и снова вверх, как певчая птица, у которой грубо выдрали крылья и которая в совершенном мраке бьется о прутья своей тесной клетки. "На волю! Воздуха и смеха!" – хочется мне закричать. Я даже больше не отвечаю, ложусь на диван и сплю, чтобы скоротать время, тишину, да и жуткий страх, потому что убить их невозможно.
Твоя Анна
СУББОТА, 30 ОКТЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Мама страшно нервничает, и для меня это всегда очень опасно. Случайно ли, что ни папа, ни мама никогда не бранят Марго, а все валят на мою голову? Вчера вечером, например, Марго читала книгу с чудесными иллюстрациями; она встала и отложила книгу, чтобы потом опять взяться за чтение. Мне как раз делать было нечего, я взяла книгу посмотреть картинки. Марго вернулась, увидела "свою" книгу у меня в руках, нахмурилась и злобно попросила вернуть. А мне хотелось еще немножко посмотреть. Марго сердилась все больше, вмешалась мама и сказала: "Книгу читает Марго, так что отдай ей!"
В комнату вошел папа; даже не зная, в чем дело, он решил, что Марго обижают, и напал на меня: "Посмотрел бы я на тебя, если бы Марго листала твою книгу!"
Я тут же уступила, положила книгу и вышла из комнаты – они решили, что я обиделась. Но я не обиделась и не рассердилась, а очень расстроилась. Нехорошо с папиной стороны судить, не узнав, в чем дело. Я сама отдала бы книгу Марго, даже еще скорее, если бы папа и мама не вмешались, будто произошла великая несправедливость, и не стали бы сразу на защиту Марго.
Вполне понятно, что за Марго заступается мама. Они всегда стоят друг за дружку. Я так к этому привыкла, что не обращаю внимания ни на выговоры мамы, ни на приступы раздражения Марго. Я их люблю просто как маму и Марго, а как на людей мне на них чихать. Папа – другое дело. Когда он отдает предпочтение Марго, одобряет все, что она делает, поощряет ее и нежен с ней, у меня внутри что-то ноет, потому что папа для меня – все на свете! Он для меня во всем пример, и никого другого во всем свете я не люблю, кроме папы. Он сам не сознает, что обращается с Марго не так, как со мной. Ведь Марго самая умная, самая милая, самая красивая и самая лучшая. Но ведь я тоже имею право на серьезное отношение. В семье я всегда была клоуном и шалуньей, и мне всегда за все поступки приходилось платить вдвойне: один раз попреками, а второй раз – отчаянием во мне самой. Меня больше не удовлетворяют ни поверхностные проявления нежности, ни так называемые "серьезные разговоры". Я жажду от отца чего-то, что он мне дать не в состоянии. Я не ревную его к Марго, никогда этого не было, не надо мне ни ее красоты, ни ее ума, я хочу только, чтобы отец любил меня по-настоящему, не только как своего ребенка, но как Анну, какая я есть.
Я цепляюсь за папу, потому что с каждым днем все пренебрежительнее отношусь к маме и он один еще поддерживает во мне последние остатки любви к семье. Он не понимает, что мне необходимо иногда высказать все про маму. Он не хочет говорить, избегает всяческих разговоров о маминых недостатках.
А ведь мама со всеми ее недостатками доставляет мне больше всего переживаний. Я не знаю, как себя держать, не могу вслух высказать свою обиду на ее небрежность, сарказм или жестокость, но и за собой не всегда чувствую вину.
Я во всем полная противоположность маме, оттого у нас сами собой происходят стычки. Не берусь судить о ее характере, тут я не судья, я смотрю на нее только как на мать. Но для меня мама – не такая мать, какая мне нужна. Мне приходится быть матерью самой себе. Я от них отделилась, нахожу с трудом свой путь, а уж потом будет видно, куда он меня заведет. Это происходит прежде всего оттого, что я вообразила себе идеал, какими должны быть мать и жена, но в той, кого я должна называть "матерью", я не вижу ни малейшего сходства с этим идеалом.
Я постоянно стараюсь не обращать больше внимания на то, в чем мама подает мне плохой пример, я хочу видеть в ней только хорошие стороны и искать в самой себе то, чего не нахожу в маме. Но это не удается; и хуже всего, что ни папа, ни мама не осознают, что они не могут мне дать то, что мне нужно, и что я их за это осуждаю. Найдутся ли такие родители, которые вполне могут удовлетворить своих детей?
Иногда я думаю, что Бог хочет испытать меня, и сейчас, и в дальнейшем. Мне надо самой становиться лучше, без примеров и без разговоров, тогда в будущем я стану сильной.
Кто будет читать когда-нибудь эти письма, кроме меня самой? Кто, кроме меня самой, утешит меня? Потому что я часто нуждаюсь в утешении, не раз я падала духом и больше промахивалась, чем попадала в цель. Я знаю это и снова и снова, каждый день заново, стараюсь исправиться. Со мной обращаются непоследовательно. Один день Анну считают такой разумной, и ей все можно знать, а на следующий день я снова слышу, что Анна еще маленькая глупая овечка, которая не знает ни о чем и воображает, что на удивление много узнала из книг! Но я уже не ребенок и не баловница, над всеми поступками которой можно еще и посмеяться. У меня свои идеалы, идеи и планы, но я их еще не умею выразить словами.
Ах, во мне подымается столько сомнений вечерами, когда я одна, а иногда и днем, когда мне приходится терпеть всех этих людей, которые у меня стоят поперек горла и которые всегда неправильно меня воспринимают. Поэтому в конце концов я всегда возвращаюсь к своему дневнику. С этого я начинаю, этим и кончаю, потому что Китти всегда терпелива. Я обещаю ей выдержать до конца, несмотря ни на что, проложить свою дорогу, а слезы проглотить. Только вот как бы мне хотелось увидеть результаты или чтобы любящая рука меня хоть раз поддержала.
Не осуждай меня, но пойми, что и у меня иногда терпение лопается!
Твоя Анна
СРЕДА, 3 НОЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Чтобы дать нам возможность развлечься и развиваться, папа запросил проспекты Лейденского института. Марго раза три пролистала толстую книжку, так и не найдя ничего по своему вкусу и карману. Папа быстрее нашел что-то интересное и решил написать в институт, попросить пробный урок "Элементарной латыни". Сказано – сделано. Урок прислали, Марго с энтузиазмом принялась за работу, и курс, несмотря на то что стоит он дорого, был заказан. Для меня он слишком труден, хотя я бы с удовольствием стала учить латынь.
Чтобы дать и мне возможность начать что-то новое, папа спросил Клеймана о Библии для детей, чтобы наконец-то что-нибудь узнать о Новом Завете.
– Ты хочешь Анне подарить Библию к Хануке? – спросила Марго, немного озадаченная.
– Да… э-э, я думаю, что День святого Николая – более подходящий случай, – ответил папа.
Ведь Иисус не подходит к Хануке!
Из-за того что сломался пылесос, мне надо каждый вечер чистить ковер старой щеткой. Окно закрыто, включен свет, горит печь, и – метелкой по полу. Это плохо кончится, подумала я про себя в первый же раз. Непременно последуют жалобы, и так и вышло, у мамы заболела голова от плотных облаков пыли, что остаются кружить по комнате, новый латинский словарь Марго под слоем пыли, а Пим даже ворчал, что пол остался совершенно таким, как был. Это называется черная неблагодарность.
Новейший договор в Заднем Доме, что печь по воскресеньям будут растапливать, как обычно, в половине восьмого, вместо половины шестого утра. По-моему, это опасное решение. Что же подумают соседи о дыме из нашей трубы?
То же самое с занавесками. С первого дня в укрытии они остаются прочно приколоты. Но иногда на кого-нибудь из господ или дам находит блажь взглянуть на улицу. Результат – буря упреков. Ответ: "Все равно никто не видит". Так начинается и кончается любая неосторожность. Никто не видит, никто не слышит, никто не замечает. Легко сказать, но правда ли это? В данный момент грозовые ссоры опять утихли, лишь Дюссел в ссоре с Ван Даанами. Если он говорит о мефрау, только и слышишь: "эта глупая корова" или "эта старая телка", и, наоборот, мефрау обзывает непогрешимого ученого "старой барышней", "вечно обижаемой старой девой" и тому подобное.
Чья бы корова мычала!
Твоя Анна
ПОНЕДЕЛЬНИК ВЕЧЕРОМ, 8 НОЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Если бы ты могла прочитать по порядку пачку моих писем, тебе наверняка бы бросилось в глаза, насколько в разном настроении они написаны. Я сама очень недовольна тем, что здесь, в Убежище, ужасно завишу от настроений. Кстати, не только я одна, но и все мы. Если я читаю книгу, которая производит на меня впечатление, мне приходится основательно привести себя в порядок, прежде чем выйти к людям, иначе можно подумать, что я немного чокнутая. В данный момент, как ты заметила, у меня период подавленности. Я тебе честно не могу сказать, отчего это, но думаю, что я то и дело наталкиваюсь на собственную трусость.
Сегодня вечером, когда здесь еще была Беп, вдруг долго, сильно и пронзительно позвонили. В одно мгновение я побелела, у меня схватило желудок и застучало сердце, и все это от страха.
По ночам в постели я вижу себя одну в темнице, без папы и мамы. Иногда я брожу по дороге, или у нас в Заднем Доме пожар, или ночью приходят за нами, и я от отчаяния залезаю под кровать. Я вижу все это как наяву. И вдобавок неотвязное чувство, что все это может случиться с тобой в любую минуту!
Мип часто говорит, что она нам завидует, ведь у нас тут спокойно. Может быть, это и правда, но о нашем страхе она уж точно не думает.
Я совершенно не могу себе представить, что мир когда-нибудь станет для нас таким, как был. Правда, иногда я говорю о "после войны", но говорю будто о воздушном замке, о чем-то несбыточном.
Я вижу нас восьмерых вместе с Убежищем, словно кусочек голубого неба, окруженный черными-пречерными тучами. Маленький кружок, на котором мы стоим, еще в безопасности, но тучи подступают все ближе, и кольцо, отгораживающее нас от приближающейся опасности, сжимается все теснее. Теперь мы уже настолько окружены опасностью и темнотой, что в отчаянных поисках спасения наталкиваемся друг на друга. Мы все смотрим вниз, где люди сражаются друг с другом, мы все смотрим наверх, где спокойно и прекрасно, а между тем мы отрезаны этой мрачной массой, которая не пускает ни вниз, ни наверх, стоит перед нами непроницаемой стеной, хочет раздавить, но пока не может. И мне остается только кричать и умолять: "О кольцо, кольцо, стань шире и раскройся для нас!"
Твоя Анна
ЧЕТВЕРГ, 11 НОЯБРЯ 1943 г.
Милая Китти!
Я только что придумала хороший заголовок для этой главы:
Ода моей авторучке
"In memoriam"
Моя авторучка всегда была для меня большой ценностью, я очень ею дорожила, особенно из-за ее толстого пера, потому что аккуратно я могу писать только авторучками с толстыми перьями. Моя ручка прожила очень интересную и долгую авторучечную жизнь, которую я хочу вкратце описать.