Я пообещал завтра же засесть за работу. Мне стало вдруг так легко и весело, как будто бы я получил подарок. В самом деле, "Сын сатрапа" стал бесценным подарком – он обозначил цель моей жизни. Мой брат был увлечен цифрами, сестра – танцевальными па, родители – воспоминаниями о России, у меня тоже будет достойное занятие – я буду писать. Я не представлял еще себе сюжета этой фантастической истории, однако уже хотелось поскорее в тишине и уединении приняться за тщательную отделку событий. К несчастью, у меня не было собственной комнаты, как у Никиты. Мы жили вместе с Шурой – простите, Александром. И, следовательно, привыкли делать наши домашние задания, сидя рядом друг с другом.
В четыре вечера горничная Воеводовых принесла нам две чашки горячего шоколада и булочки с вареньем. Мы к ним едва прикоснулись. Размечтавшись, мы сидели друг против друга, улыбаясь и устремив взгляд вдаль. Не сознавая еще того сами, мы одновременно проглотили один и тот же наркотик. Наркотик, который называется иллюзией творчества. Мгновение спустя Никита спустился на землю. Пошел взять бумаги из маминых запасов и вернулся с пачкой белых листков.
– Это будет наш личный резерв, – сказал он. – Будем брать по мере надобности!
И с нажимом написал посередине страницы заглавие "Сын сатрапа". Затем помельче – имена авторов: "Никита Воеводов и Люлик Тарасов". Я отметил, что он поставил себя первым в перечне имен. Это было нормальным, так как идея "Сына сатрапа" принадлежала ему. Меня смущало другое.
– Только не Люлик! – сказал я. – Пусть будет Леон!
– Как хочешь, – уступил Никита. – Это черновик!
– Все равно!
Он покровительственным жестом похлопал меня по плечу и исправил имя. Мы болтали до самых сумерек. Сын сатрапа был с нами. Взявшись за руки, мы поклялись служить ему до последней строчки повествования, до последней капли крови наших героев. Встреча была назначена на следующее воскресенье.
– Не забудь принести то, что напишешь за это время! – сказал Никита, провожая меня в вестибюле.
Я удивился свежести и шуму улицы. В который раз я сменил страну. Метро, доставившее меня домой, соединило Персию с Россией, миновав Париж.
Встретившись с родителями, я коротко рассказал о своем посещении Воеводовых. Однако объявление главного события дня отложил. Я оставил его на более подходящий случай. И только за столом перед всей семьей, собравшейся к ужину, сказал наконец о том, что я и Никита решили вместе написать роман. Родители восприняли новость, снисходительно улыбнувшись. Брат проворчал: "Почему бы нет, если уж так хочется?" А чопорная, как обычно, м-ль Гортензия Буало заметила: "Я надеюсь, это не помешает учебе?" Что касается сестры, то она захотела узнать, есть ли у нас уже название. Я с гордостью объявил:
– Да, это будет "Сын сатрапа".
На лицах присутствующих мелькнуло сомнение. М-ль Буало спросила:
– Что такое "сатрап"?
Ее вопрос удивил меня. Можно ли представить себе, чтобы моя гувернантка, которую я до сих пор считал кладезем знаний, не знала значения этого слова? Признавшись в этом пробеле, она упала в моем мнении. Я тешил свое самолюбие, с удовольствием поясняя ей, что сатрапом – как это каждый знает – назывался в стародавние времена персидский сановник. Она принужденно улыбнулась, оказавшись в неловком положении. Именно в этот момент я вспомнил – бог знает почему? – тот Новый год в Москве незадолго до нашего бесконечного бегства из России.
Сидя в углу заснеженного двора, м-ль Гортензия Буало, брат и я смотрели на сестру, игравшую с соседскими мальчишками в кегли. Неожиданно тяжелый деревянный шар, который она собиралась бросить в девять стоявших в нескольких метрах мишеней, выскочил у нее из рук и ударил м-ль Буало прямо по голове. Она рухнула на землю без чувств. Вокруг нее тотчас засуетились с полотенцами, компрессами, флаконами нюхательной соли. Мало-помалу она пришла в сознание. Рана была неглубокой. Вызванный врач оказал ей более серьезную помощь. Обработав и перевязав рану, он объявил, что женщина вне опасности. Однако она потеряла много крови, поэтому голова ее была забинтована до самого глаза. На лице мадемуазель застыло мученическое выражение. Перед самым этим происшествием родители, недовольные ее службой, собирались расстаться с ней. А теперь об увольнении не могло быть и речи. Вся семья Тарасовых стала неожиданно виноватой. Мы едва не убили швейцарскую гувернантку и не имели морального права ее увольнять. Однако повод представился под другим предлогом. Заставив м-ль Буало признаться, что она не знала, что такое сатрап, я неожиданно ударил ее по голове так же, как это когда-то сделала Ольга, играя в кегли. Ее репутация гувернантки была сильно поколеблена моим оставшимся без ответа вопросом, и она не могла прийти от этого в себя. Я ее окончательно выгнал – так я во всяком случае думал, – и мне стало от этого очень стыдно. После того, как я пожелал, чтобы она ушла от нас, я стал надеяться, что она останется еще на несколько лет. Хотя бы до того, как я стану "баком". Провинившись и сердясь на себя за это, я уже искал ее одобрения. Однако нужно ли было мне ее прощение?
– Вам нравится это заглавие, мадемуазель? – спросил я.
– Какое заглавие?
– "Сын сатрапа".
Она приняла это за очередную дерзость и ответила сухо:
– Настоящие писатели заботятся прежде о содержании, а потом уже ищут название.
IV. Два пожара
Как назло, на следующей неделе нам задали много устных и письменных уроков, которые не позволили мне по-настоящему заняться "Сыном сатрапа". По мере того, как приближалось воскресенье, я все с большим страхом думал о том, что предстану перед Никитой с пустыми руками. К счастью, в субботу мне удалось, разделавшись со всеми заданиями, заняться нашим романом. Но увы! Как ни старался я украсить его новыми приключениями, у меня ничего не получалось. Брат, как обычно, занимался после ужина в нашей комнате. В нарукавниках, с взъерошенными волосами и мелком в руках он выстраивал цифры и буквы на черной доске, которую родители подарили ему в день шестнадцатилетия. В то время, как "икс" и "игрек" чередовались на темном фоне доски, белая страница, лежавшая у меня перед глазами, безжалостно опустошала мой мозг. Все, что я сумел сделать до этого времени, так это выбрать имя нашего сатрапа. Его будут звать Артем, как нашего черкесского сторожа в Москве, у него будет такая же бородавка на левой щеке. Я также окрестил его сына Чассом в память о другом черкесском слуге, которого я очень любил и который присматривал за нашей усадьбой в Кисловодске на Кавказе. Увлекшись, я представлял, что сатрап Артем будет влюблен в невесту своего сына Часса и что та, как и моя бабушка, будет носить странное имя Улита. Все это, с моей точки зрения, звучало достаточно экзотично для того, чтобы сойти за арабское, или турецкое, или персидское. Я был также очень доволен тем, что придумал соперничество между отцом и сыном. Этого как раз хватит на две или три главы. Изложив в десяти строчках ход событий, я пошел спать, надеясь, что завтра Никита поздравит меня с этим первым вкладом в наше совместное сочинение.
Пока я спал, мама хлопотала, подгоняя мне по росту старые бриджи Александра. Привыкший носить одежду брата, когда она становилась ему мала, я был счастлив оттого, что мог прийти в Воеводовым в бриджах, достойных настоящего подростка. Проснувшись, я увидел, что мама заканчивала переделывать эту главную вещь моего гардероба. Валявшиеся в беспорядке катушки, иголки, кусочки ткани свидетельствовали о ее усердии. Во рту у нее были булавки, в руках – ножницы. Когда я вошел, она подняла от работы глаза. Я удивился тому, что они светились той же спокойной гордостью, какую я видел в глазах г-жи Воеводовой, когда она заканчивала читать нам первые страницы своего романа.
Мне неожиданно вспомнились далекие времена, когда в Москве, сидя на маленькой скамеечке у ног мамы в ее комнате, обитой светло-голубым дамасским шелком, я играл с мотками разноцветной шерсти, в то время как она, склонившись над сложной вышивкой, рассказывала мне разные невероятные истории. Это были приключения Конька-Горбунка, чудесной Золотой рыбки, колдуньи Бабы-Яги, избушка которой стояла на курьих ножках… Я знал эти сказки наизусть, однако дрожал от страха, слушая как мама пересказывала их в сотый раз. Мне казалось, что разноцветные нитки в ее пальцах странно сочетались с загадочным звучанием ее голоса. Рядом с ней я чувствовал себя под защитой и в то же время трепетал, оказавшись в магической власти ее слов. Мне думалось, что она могла бы написать роман не хуже, чем г-жа Воеводова. Почему она этого не сделала? Наверное, в нашей неспокойной жизни не нашла времени для того, чтобы уединиться с листком бумаги и записать мысли, приходившие ей в голову? Домашнее хозяйство, нехватка денег, кухня, заботы о семье поглотили ее целиком. Однако, может быть, она надеялась, что перо в руки вместо нее возьму я? Может быть, мне назначено было заменить ее в мире фантазии и сочинений? Я едва сформировал эти пророческие мысли, как мама, протягивая переделанные бриджи, объявила мне, как всегда спокойно улыбаясь:
– Вот, Люлик! Я сделала от души! Думаю, подойдет!
Примерка подтвердила ее слова. Переделывать не надо. Точь-в-точь. Мама заставила меня пройтись взад-вперед, чтобы рассмотреть работу как следует. Оценивая себя в зеркале, я думал, что, в сущности, мне прежде всего хотелось бы понравиться ей. Благодаря ей я был одет как принц. И мне больше не было стыдно предстать перед элегантными людьми с улицы Спонтини.
…Никита ждал меня в своей комнате. Я удивился тому, что он не сделал мне комплимента по поводу бриджей. Конечно, он привык к такой одежде мальчиков нашего возраста и не заметил ее на мне. Передавая ему написанное накануне, я надеялся, что его заинтересует, если не одежда, то хотя бы то, что я сочинил. В самом деле, он признал, что идея сына сатрапа, который до такой степени завидовал своему сыну, что хотел украсть у него невесту, была хорошей драматической исходной точкой, однако боялся, как бы это сентиментальное осложнение не увлекло роман в сторону мелодрамы.
– Расскажем историю, придуманную мамой! – сказал он.
И прочитал свою собственную версию вводной главы. С первых строчек мы погрузились в ужас. Сатрап послал одного из своих сбиров шпионить за сыном, которого ненавидел и боялся из-за того, что его популярность могла угрожать его власти. А сын, обнаружив отцовского эмиссара за шторой, перерезал ему саблей горло. До этого мгновения все в развитии событий казалось мне правдоподобным. Однако, чтобы усилить драматический эффект сцены, Никита вообразил, что наш герой, озверев, продолжал колоть свою умирающую жертву. Кровь хлестала изо всех ран и собиралась в лужицу на каменном полу. Лужица ширилась на глазах, выходила под дверь, растекалась в прихожей. Боясь, как бы другие приближенные князя, увидев лужу крови, не схватили и не арестовали его, сын сатрапа, красивый, как солнце, и отважный, как лев, сорвал с себя рубашку и заткнул ею зазор под дверью, остановив таким образом поток.
– Кажется, слишком много крови, – произнес я осторожно.
– Как раз столько, сколько нужно! – возразил Никита невозмутимо. – Если ты против ужасов, то рискуешь разочаровать читателя!
Почти согласившись, я спросил, будут ли, как он думает, другие преступления в книге.
– Сколько угодно! – ответил он. – Преступления и любовь – хороший рецепт!
Что касается преступлений, то я мог бы, хотя и никогда не совершал, без труда описать их; что же касается любви, то здесь некомпетентность обязывала меня быть осторожным. Ведь не тайное же прикосновение рук и не украденный у девочек поцелуй должны были вызвать в моем воображении те чувства, о которых говорил Никита. Однако я постеснялся признаться ему в сомнениях, которые выдавали во мне недостаточно сведущего автора. Разве не в том состоит главное качество настоящего писателя, что он умеет рассказать обо всех чувствах, не испытав ни одного. Чтобы доказать ему мое желание сотрудничать, я назвал имена, которые придумал для наших героев. Он одобрил их и в свою очередь показал мне фотографию актрисы Лилиан Гиш в журнале.
– Вот какой мне видится твоя Улита, – сказал он.
Рассматривая портрет этой незнакомки с роковым взглядом и приоткрытыми как при вздохе после обморока губами, я машинально попытался представить себе сцену нежности между нею и ее женихом Чассом. Меня смущало то, что она получила теперь конкретное лицо. Однако мысль о любовной встрече героев, которые обретали реальные образы, не была мне неприятна. Я улыбнулся привидениям. Потом вдруг смутился и покраснел, как будто Никита застал меня за недостойным занятием.
– Тебе нужно смотреть на фотографии, чтобы представлять события? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Это помогает!
Фото Лилиан Гиш, как это ни странно, напомнило мне фотографии других актрис, тех, что исполняли роли в фильме "Ради женской улыбки". Звезда старого папиного фильма была не менее красива, чем та, которую показывал Никита, однако ей не удалось помешать провалу.
– Я не доверяю фотографиям, – пробормотал я. – Мне нравится больше то, что я вижу в своей голове, чем картинки в журналах!
У нас не было времени обсудить этот серьезный вопрос – горничная, как и в прошлое воскресенье, уже пришла пригласить нас на традиционный обед. В столовой, где царствовали родители Никиты, я вновь увидел белоснежную скатерть, букет лилий в центре стола, ополаскивательницы для пальцев с розовым лепестком и красивые серебряные подставки, которые очаровали меня в мой первый визит. Я сожалел, что они были осуждены украшать застолье многочисленного семейства Воеводовых, в то время как я с удовольствием бы поиграл ими "в лошадки". На этот раз с нами за столом были Анатолий и Лили, русский сводный брат и невестка-француженка моего друга. Они показались мне веселыми, разговорчивыми и немного заурядными. Анатолий – солидный, коренастый, с прямыми черными во лосами и зычным голосом – с удовольствием говорил о себе, делясь самыми незначительными подробностями своей поездки в качестве торговца шампанским по Франции. В то время как он ораторствовал, еда перед ним остывала, и нужно было его ждать, чтобы сменить тарелки. Время от времени он отпускал довольно пошлую шутку, и его жена хохотала первой. Этот человек был явно доволен собой и имел в голове запас острых словечек, анекдотов и шуток, которые заменяли ему интеллект. Я же, кто не способен сказать на публике трех слов, завидовал его непринужденности и бойкости. Благодаря неиссякаемому красноречию брата Никиты обед затянулся. Было уже поздно, когда мы встали из-за стола.
Когда мы вернулись в комнату Никиты, я сказал ему, что нашел Анатолия и Лили очень симпатичными.
– Да, – сказал он. – С ними не соскучишься. Я, кстати, хочу прочитать им "Сына сатрапа".
– Подожди хотя бы до тех пор, пока закончим первую главу!
– Это может затянуться!
– Спешить некуда! Чем больше будем над ней работать, тем лучше получится!
Объявив эту мудрую максиму, я подумал: а не искал ли я повода для того, чтобы оставить нашего "Сына сатрапа" в стадии проекта. Пока задумываешь историю, рассуждал я, имеешь право принять ее за шедевр. А когда пишешь – рискуешь испортить. Тем не менее под давлением Никиты я согласился наметить с ним продолжение романа. Он хотел во что бы то ни стало усложнить с самого начала историю описанием пожара.
– Зачем пожар? – спросил я.
– Точно не знаю, – сказал он. – Но, думаю, это необходимо для того, чтобы рассказ с первых же страниц стал захватывающим. Только я никогда не видел пожара. Боюсь запутаться в деталях! А ты видел?
– Да… Но очень давно… Помню смутно…
Я вдруг вспомнил смятение в тот вечер в Москве. Прибежавший слуга объявил, что загорелась конюшня. Мне или пять, или шесть лет… Я и теперь еще вижу движение черных силуэтов перед дверью охваченного пламенем здания, ведра с водой, которые передают из рук в руки в ожидании приезда пожарных. Конь Ольги стоит на конюшне. Она бросается в огонь, чтобы вывести его оттуда. Папа, конюх, сторож не успевают ей помешать, она появляется невредимая, сияющая, держа за узду испуганную лошадь. У Буяна обезумевшие от страха глаза, из рта капает пена, дрожат ноги. Все поздравляют Ольгу с мужественным поступком. Родители умоляют ее не рисковать так в другой раз. Она, смеясь, соглашается. Она гладит морду Буяна, который мало-помалу успокаивается. Огонь погашен, можно идти спать.
Рассказывая мой пожар Никите, я отмечал, что с удовльствием воспроизводил в памяти то время, когда моя сестра, совсем еще юная, увлекалась лошадьми. И вот эта страстная наездница стала танцовщицей, столь же увлеченной хореографией, как когда-то конным спортом. Как случилось, что она без сожаления сменила ремешки для стремени и уздечку на пачки и атласные туфли с жесткими носками? Не ждет ли и меня подобная метаморфоза: мечтая покорить читателей романом "Сын сатрапа", я могу закончить, как Анатолий, продавцом шампанского? Впрочем, может статься, что моя судьба будет еще менее завидной! Я прекрасно представлял себя тем, одетым в лохмотья бродягой, которого случайно увидел однажды утром под мостом в Нейи с бутылкой красного вина и чесоточной собакой, лежавшей возле ног. Все падения возможны, когда ты – эмигрант! – думал я, не очень в это веря. Никита отвлек меня от этих пессимистических мыслей, объявив, что мой пожар, как он думает, поможет "придать остроту" повествованию.
– Лошадь невесты из огня должен непременно спасти Часс, – объявил он.
– Как хочешь, – сказал я, сожалея, что это сделает не моя сестра, как в моих воспоминаниях.
От меня требовался вымысел, но я с сожалением думал о реальных фактах. Мог ли так сомневаться начинающий романист? В то время, как я задавал себе этот вопрос, в памяти всплыла другая катастрофа. Огонь с конюшни, будто раздуваемый порывами ветра, переметнулся дальше, через годы. Только на этот раз опасность угрожала не лошади, а всей нашей семье.