Тут генерал растерялся и, пообещав подумать, чем можно помочь просителю, велел ему записать свой адрес на листке бумаги, для чего любезно подал гусиное перо, которым только что писал сам. Взяв перо, Александр почтительно взглянул на острие с еще не высохшими чернилами и вернул его владельцу со словами:
– Я не стану писать вашим пером – это было бы святотатством!
Конечно, лесть грубоватая, но генерал снисходительно улыбнулся, пробормотал: "Какой же вы еще ребенок!" – и подал ему новое перо. Пока Александр писал, он с любопытством смотрел на нежданного гостя. И вдруг, совершенно неожиданно, захлопал в ладоши.
– Вот оно, спасение! – воскликнул Фуа.
– О чем вы, генерал?
– У вас же прекрасный почерк! Сегодня вечером я приглашен на ужин в Пале-Рояль. Поговорю о вас с герцогом Орлеанским, скажу, что он должен взять вас в свою канцелярию – вас, сына республиканского генерала!
Вспыхнувшая у Александра надежда на то, что его возьмут на службу к герцогу Орлеанскому, умерялась горечью от сознания того, что этим счастьем он обязан исключительно своему прекрасному почерку. "Прекрасный почерк! – пожалуется он впоследствии. – Вот и все, чем я обладал… Стало быть, когда-нибудь я мог надеяться дослужиться до делопроизводителя. Вот какое будущее меня ожидало! Я охотно дал бы отрубить себе правую руку". Но на данный момент надежда пересиливала, поэтому он рассыпался в благодарностях перед генералом Фуа, пообещал ему назавтра вернуться, чтобы узнать решение герцога, и вышел на улицу, толком не понимая, должен ли он ликовать или, напротив, посыпать голову пеплом.
На следующий день, с утра пораньше, он снова устремился к дому 64 по улице Монблан, где жил генерал Фуа. Как и накануне, тот сидел за письменным столом. Едва Дюма успел ступить на порог, как генерал, сияя от радости, объявил ему:
– Дело сделано!.. Вы поступаете в канцелярию герцога сверхштатным служащим, будете получать тысячу двести франков. Деньги, конечно, небольшие, но работайте – и всего добьетесь!
На этот раз Александр не стал раздумывать и привередничать. Тысяча двести франков для голодранца вроде него – это же целое состояние! Он станет помогать матери, может быть, даже сумеет перевезти ее в Париж. К тому же никто ему не мешает, старательно переписывая официальные документы, одновременно с этим пытаться преуспеть и в литературе. Не зная, как выказать свою признательность генералу-депутату, юноша пылко расцеловал ветерана в обе щеки, а тот, без особых церемоний, попросту велел поставить еще один прибор к завтраку. За столом Александр был в таком смятении, что даже не замечал, чем его угощали, и вместо того, чтобы расспрашивать, в чем будут заключаться его будущие обязанности писца, делился с хозяином дома планами, подробно распространяясь о своих сочинительских замыслах. На самом деле ему казалось, что генерал Фуа распахнул перед ним не двери канцелярии герцога Орлеанского, но – сам того не зная – парадную дверь, открывающую доступ во французскую литературу.
Прямо от генеральского стола Александр побежал делиться только что обретенным счастьем с семейством Левен, а оттуда бросился к дилижансу, чтобы ехать в Вилле-Котре. Ему не терпелось объявить радостную весть матери, которая так давно уже томилась в ожидании. До дома он добрался к часу ночи. Мари-Луиза уже легла, но при виде сына вскочила с постели – растрепанная, с округлившимися от удивления глазами. Не дав ей опомниться, Александр закричал: "Победа, дорогая матушка! Я победил!" И рассказал ей все, сжимая в объятиях так крепко, что едва не переломал все ребра.
Назавтра весь город уже знал о том, какое "чудо" свершилось в столице, и радовался этому. В то время молодых людей возраста Александра как раз призывали в армию, но его это не касалось: как сын вдовы, он был освобожден от воинской службы, и, несмотря на то что во время призыва он вытащил неудачный номер – девятый, его не взяли. Мало того – из суеверия и вместе с тем забавы ради он тогда поставил в лотерею на тот же девятый номер тридцать су – и выиграл семьдесят три франка. Решительно жизнь наконец-то соизволила ему улыбнуться! Юноша принялся уговаривать Мари-Луизу, чтобы она уложила вещи и отправилась вместе с ним в Париж, где ему предстояло со следующего понедельника приступить к исполнению своих обязанностей в канцелярии герцога Орлеанского. Но она все еще колебалась. А что, если эта работа у Александра окажется временной?.. Более осмотрительная, чем сын, она не хотела с ним ехать, пока у мальчика не будет постоянной должности. И он уехал один, но на этот раз до дилижанса его с почетом провожали все друзья из Вилле-Котре.
Вернувшись в Париж, Александр отыскал для себя маленькую комнатку на четвертом этаже ветхого дома – номер один на площади Итальянцев, – которую согласились сдать за сто двадцать франков в год. В ожидании, пока прибудет мебель, которую перевозчик должен был доставить из Вилле-Котре, он снова поселился в гостинице "Старых Августинцев" и стал слоняться по бульварам, то и дело заходя в кафе, чтобы почитать газеты – любые, ему было безразлично, какого политического направления они придерживаются. Несмотря на то что в душе Дюма – так же как и граф де Левен, как и генерал Фуа, наконец, как и сам герцог Орлеанский – был либералом, политические новости он пропускал и выискивал в газетах главным образом сведения, касающиеся литературной жизни.
Однажды вечером, не зная, чем себя занять до того, как настанет время возвращаться в свой номер, Александр решил пойти развлечься. И выбрал для этого театр "Порт-Сен-Мартен", где с шумным успехом шла мелодрама Кармуша "Вампир". Может быть, этот спектакль вдохновит его на создание собственных пьес?
Он встал в очередь у окошка кассы и вскоре, пережив несколько перебранок с франтами, потешавшимися над его длинными курчавыми волосами и сюртуком, доходившим до щиколоток, уже сидел в партере рядом с каким-то седым господином. Сосед держался весьма сдержанно и, чтобы скоротать время до начала представления, почитывал маленькую книжечку. Александр из вежливости завязал с ним разговор и узнал, что этот человек – собиратель редких изданий, а томик, который он держит в руках, – драгоценный эльзевир 1655 года. Александр, до тех пор ничего не знавший об утонченных наслаждениях библиофилов, был очарован знаниями и любезностью незнакомца. Но больше всего юношу удивила внезапная перемена, происшедшая в поведении последнего, едва поднялся занавес. Ни с того ни с сего этот человек, такой до сих пор сдержанный, принялся во весь голос ругать витиеватый стиль и полный ошибок французский язык пьесы. В антракте Александр тихонько спросил у него, что же ему так не нравится в "Вампире". Все, ответил тот, – и стиль, и текст, и игра актеров! Тем не менее, прибавил он, с точки зрения вкуса и с философской точки зрения нет ничего плохого в наличии гномов, сильфов, женщин-вампиров и прочей нечисти, когда они представляют собой элемент превосходного произведения. Увлекшись, библиофил пустился рассуждать об уместности использования сверхъестественного в литературе. Александр слушал его раскрыв рот – так он внимал бы речам вдохновенного наставника. Но кончился антракт, спектакль продолжился, и ученый вновь разошелся. Возмущенный неуклюжим диалогом и бездарными мизансценами, он даже захотел, не дожидаясь конца, покинуть зал. Александр умолял его остаться, но напрасно: прошло еще несколько минут, и человек с эльзевиром поднялся с места и вышел из зала, провожаемый недовольным ворчанием потревоженных зрителей. Но они ошиблись, подумав, будто он ушел окончательно! Это оказалось всего лишь уловкой: бывший сосед Александра укрылся в глубине ложи и вскоре принялся свистеть что было мочи. Публика зашумела. Со всех сторон раздались крики: "Выгоните его! Пусть уходит!" Дирекция театра обратилась в ближайший полицейский участок, и почтенного старика, не перестававшего вопить, вывели из зала жандармы.
На следующий день Александр прочел в газете, что господином, который вчера мешал играть спектакль, был не кто иной, как Шарль Нодье, анонимный соавтор "Вампира", явившийся показать, насколько он пренебрегает этим неудачным творением. Боже мой! Подумать только! Вчера он, сам того не зная, сидел рядом с прославленным литератором! Александр погрузился в мечты. Ему хотелось снова увидеться с вчерашним соседом, снова услышать, как тот рассуждает о проявлениях потустороннего и о грамматических ошибках. Но как к нему приблизиться, когда самому ровным счетом нечего предъявить? Александру, нравилось ему это или нет, приходилось смириться с реальностью. А реальностью были не его неясное пока что будущее в театре и не его ненаписанные книги, но его новые обязанности писца в канцелярии герцога Орлеанского.
Каждый день к десяти часам утра он являлся в Пале-Рояль и приступал к работе. Познакомившись поочередно со старшим служащим Эрнестом Бассе, помощником начальника канцелярии Ипполитом Лассанем и, наконец, с начальником канцелярии Жаком Ударом, он узнал от последнего, что к рекомендации генерала Фуа внезапно прибавилась еще одна – оказалось, что его рекомендовал Жан-Мишель Девиолен. Значит, Дед с розгами простил его! Простил ему то, что он невольно отдал его дочь на растерзание провинциальным сплетникам? Растроганный Александр поспешил к славному старику, который, хотя и был ворчуном, неизменно хранил верность тем, к кому был привязан, – поспешил, чтобы обнять благодетеля.
Ну вот, наконец-то новый служащий при деле: прочно усевшись на стул, он усердно переписывает документы, даже не пытаясь вникнуть в их содержание. Труд однообразный и утомительный. К счастью, управлял этой бумажной каторгой утонченный щеголь Лассань – тридцатилетний человек с живым взглядом, роскошными черными волосами и тонкими, почти женственными чертами лица. Ради того, чтобы отвлечься и отдохнуть от своих обязанностей руководителя, на досуге он сочинял песенки, участвовал в создании водевилей и поставлял остроумные статьи в такие газеты, как "Белое знамя" ("Le Drapeau Blanc") и "Гром и молния" ("La Foudre"). Заметив пристрастие нового подчиненного к литературе, Лассань набросал перед восхищенным взором провинциального юнца картину мирка, в котором действовали труженики пера. Увлекаясь всем новым, он – во всяком случае, на словах – готов был немилосердно растерзать в клочья всех тех, кто составлял прежнюю славу империи: Арно, Жуи, Непомусена Лемерсье. А как он кривился, говоря об их недостойных преемниках – Суме, Гиро, Ансело, как свирепо критиковал Казимира Делавиня, соглашаясь признать наличие вдохновения и самобытности лишь у Ламартина и Гюго! Да и то при этом замечая, что из этих великих людей тоже ни один не отвечает художественным запросам эпохи. Исторический роман и драма, по его словам, еще ждали своих выдающихся авторов.
Слова желчного критика упали на благодатную почву. Если верить Лассаню, думал Александр, получается, лучшие места пока что свободны? Отлично! Скорее! Время не терпит! Конкуренция жесточайшая! Дюма, еще не написавший ничего такого, чем мог бы гордиться, был готов принять вызов. А для начала он благоразумно поинтересовался у Лассаня: "Но кому же надо тогда подражать?" Ответ был хлестким: "Прежде всего, никогда не надо подражать, надо изучать; человек, следующий за проводником, вынужден идти позади него… Так что изучайте, мой друг! Берите страсти, события, характеры, переплавляйте и лейте все это в форму вашего воображения".
Наставник донимал Александра вопросами, и ему пришлось признаться в том, что, несмотря на страстное желание добиться успеха, он не читал ни Эсхила, ни Шекспира, ни Расина, ни Шиллера, ни Гете, ни Вальтера Скотта и едва знает несколько комедий Мольера. Лассань велел ему, не медля, с головой погрузиться в чтение полных собраний сочинений всех этих авторов. Растерянный и удрученный сознанием собственного невежества, Александр спросил:
– И сколько все это вместе составит томов?
– Две или три сотни, – ответил Лассань.
Несмотря на непомерный труд, который, как выяснилось, ожидал его в ближайшее время, Александр пообещал, что попробует все это прочесть.
– Но вы ведь поможете мне, правда? – пробормотал он.
И, опасаясь, как бы помощник начальника канцелярии, выглянув из-под маски литератора, не упрекнул его в том, что он пренебрегает своими обязанностями переписчика, поспешил заверить того, что работа из-за чтения нисколько не пострадает.
– Я буду читать по ночам, – пылко говорил он, – я буду учиться по ночам, а в канцелярии я буду только работать! Но ведь мы с вами сможем время от времени поговорить?
Появление начальника канцелярии, господина Удара, прервало это неделовое совещание. Александр после него чувствовал себя так, словно получил пинок, но никак не мог понять, что это означает: следует ли ему отказаться от своих намерений или, напротив, приступить к их исполнению, не теряя ни минуты? Он выбрал второе истолкование, поскольку оно было единственным, которое отвечало его боевому задору. В тот же вечер, когда он ужинал у Левена, в комнату вошел донельзя расстроенный Адольф: как выяснилось, одну из его пьес, написанную в соавторстве с Фредериком Сулье, театр "Жимназ" принимал лишь при условии, что в нее будут внесены исправления. Однако Сулье, отличавшийся вздорным характером, заявил, что не станет менять ни строчки. Несколько недель труда пойдут прахом из-за упрямства одного-единственного человека. Изо всех сил стараясь утешить Адольфа, которого постигли такие неудача и разочарование, Александр подумал о том, что Лассань был прав: путь, ведущий к славе, усеян препятствиями и скрытыми подвохами, и, если хочешь, чтобы когда-нибудь Париж оказался у твоих ног, надо много читать, упорно трудиться и сотнями глотать обиды!
В ожидании признания, на которое считал себя вправе рассчитывать, несмотря на всю свою неопытность, он без разбору поглощал все старые и новые сочинения, какие только попадались ему под руку. Жадность молодого Дюма к чтению была так велика, что через несколько дней ему уже начало казаться, будто он усвоил самую суть человеческих познаний. Вся история Франции, как думал юноша, поместилась у него в голове, готовая к употреблению, – любой кусок на выбор, какой потребуется, – а все великие писатели прошлого и настоящего теснятся у него за плечом, стремясь научить ремеслу.
Надо сказать, что погоня за энциклопедическими знаниями отнюдь не мешала юноше при случае наслаждаться более простыми и осязаемыми радостями. Начал он с того, что завел шашни с легкомысленной Манетт Тьерри, с которой познакомился еще в Вилле-Котре, когда она была подружкой Сонье. Теперь девушка перебралась в Париж, где работала белошвейкой. Интрижка оказалась недолгой, вскоре, покинув Манетт, Александр пустился на поиски других любовных приключений. Он предпочитал женщин полных, белокурых и розовых, по возможности старше себя, и таких, у которых пылкий темперамент соединялся бы с поистине материнской нежностью. Аглая в его глазах обладала всеми этими достоинствами, но Аглая осталась в Вилле-Котре…
Зато на одной площадке с ним жила молодая особа, казавшаяся ее точным повторением. Дюма часто встречался с ней на лестнице, нередко завязывал разговор и вскоре узнал, что она бросила в Руане полупомешанного мужа, жить с которым было совершенно невозможно, и открыла в Париже маленькую швейную мастерскую, что ее зовут Мари Катрин Лор Лабе и ей двадцать девять лет. На восемь лет старше – да это же залог счастья! Несколько романтических прогулок в медонских лесах помогли молодому человеку окончательно убедиться в том, что лучшей подруги ему не найти, поскольку она такая же пухленькая и белокожая, как Аглая, и при этом такая же мягкая, кроткая, спокойная, так же способна все ему простить, как Мари-Луиза. Лор, со своей стороны, не смогла остаться равнодушной к пылкому юноше, который служил скромным писцом, но тянулся ко всем царствам одновременно. То обстоятельство, что она была намного старше, женщину не только не смущало, но, напротив, придавало ей уверенности. Лор представлялось, что она благодаря своему здравому смыслу сумеет уберечь возлюбленного от заблуждений, свойственных юности, и научит его правильно распоряжаться деньгами. Он будет одновременно ее любовником и ее ребенком: именно о таком сочетании она всегда и мечтала. Словом, они быстро поладили и зажили по-семейному. Экономия, удобство и удовольствие – здесь все сошлось. Немедленно съехав со своей квартиры, Александр вместе со всей мебелью – надо сказать, весьма скудной! – перебрался в квартиру напротив. В обмен на его ночные ласки Лор соглашалась мириться с тем, что он возвращается из канцелярии, когда ему заблагорассудится, что он и не думает знакомить ее со своими друзьями, что он оставляет ее одну, а сам отправляется в театр или где-нибудь ужинает… Что тут такого? Было же дано объяснение: вся эта светская суета необходима любовнику для того, чтобы он мог добиться успеха, – как не поверить? Разве не может он быть не только представительным внешне, но и талантливым? Дюма только что напечатал в "Альманахе, посвященном Девицам" прелестные стихи. Нет, на самом деле Лор ровным счетом ничего не понимала в поэзии, но, подобно многим бесхитростным людям, с почтением относилась к "печатному", – и потому с этого дня обрела твердую уверенность, что ее Александр далеко пойдет. Он и в самом деле пошел далеко, вернее, дело зашло далеко: очень скоро Лор поняла, что ждет ребенка. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы Александр узаконил свои отношения с белошвейкой. Она прелестна, в этом нет ни малейших сомнений, но с ней невозможно показаться в свете! Карьера обязывает! Разве не безумие, когда готовишься взобраться на вершину самой высокой горы, обременять себя женой и младенцем? Пусть Лор, если ей так хочется, оставит ребенка, но он не возьмет на себя никаких лишних обязательств, и их отношения не изменятся!
В следующем году от этой тайной связи родился сын. Ни один из родителей его не признает, тем не менее отец, довольный тем, что у него появилось потомство, даст маленькому бастарду собственное имя – Александр.
В жизни Дюма в то же время случилось и еще одно важное событие – его работу сверхштатного служащего канцелярии оценили начальники. В один прекрасный день Удар объявил, что герцог Орлеанский ищет надежного человека, который сможет быстро переписать очень секретный документ, и решено поручить этот деликатный труд именно Александру. Ошеломленный выпавшей ему честью, Александр, весь трепеща, предстал перед его королевским высочеством. Герцогу Орлеанскому было тогда около пятидесяти лет, он был дородный, пышущий здоровьем, с открытым лицом и живым взглядом. Все знали, что герцог унаследовал от отца, Филиппа Эгалите, республиканские пристрастия, странным образом соединенные с непомерной династической гордостью.
"Вы – сын того храбреца, которого Бонапарт, если не ошибаюсь, уморил голодом?" – обратился он к Дюма.