В треугольнике, описанном ее бюстом и рукой, тянется пригородный тулонский пейзаж. Я подремываю, просыпаясь на каждой кочке.
И вдруг мои глаза распахиваются. Что я вижу? В рамке женского тела видна небольшая сломанная клетка, продолговатая и низкая, - дети сплетают такие из соломы и сажают туда кузнечиков. Она висит в воздухе, вокруг пустое пространство. Что это? Мое сердце начинает биться. Эта выпотрошенная клетка... Неужели?.. Да, это он, это Парфенон!
Я хочу крикнуть Паспарту: "Смотри... Парфенон!" И не решаюсь. Наверняка он заметил. Почему так спокойны все эти люди? Почему продолжают сидеть? Почему не вскакивают, не кричат громким криком что-нибудь вроде Thalassa, как их предки?
Я забыл, что Акрополь впечатляет их не больше, чем нас Эйфелева башня. И молча, напрягшись, смотрю, как подскакивает под локтем девушки эта клетка, где афиняне держали в заточении Минерву, кузнечика с греческой скалы.
Клетка открылась, Минерва сбежала, а в вышине - на этот раз любопытные задирают головы - самолет (уж не Меркурий ли, бог торговли?) пролетает над клеткой и исчезает в небе.
Парфенон теперь невидим. Начинаются Афины и их предместья. Конечная остановка. Я выхожу на площади Согласия, нарочито броской, исчерченной трамвайными путями, пестрой от реклам. Паспарту знакомит меня с полицейским из нашей колымаги: этот славный малый, ребенок-великан, как раз учит французский и вызывается сопровождать нас до двух часов дня.
В два ему возвращаться на службу.
Почему нет? И вот, следуя за полицейским и чувствуя уважение к себе, мы стремительно осматриваем подвижный город, где растет перец, и пробегаем по музею с красной стеной и колоннами.
Толпу радует узнавание. Поэтов - познание. Вопреки инстинкту, который направляет туристов к достопримечательностям, известным по фотографиям, нас влечет то, что неизвестно и чего мы еще нигде не видели.
Золото, слоновая кость, мрамор, бронза, древесная кора внутри нас подспудно притягиваются к древесной коре, мрамору, бронзе, слоновой кости и золоту статуй.
Останавливаемся у головы быка, выструганной из вереска, с позолоченными рогами, ноздрями и ушами; и у бронзового юноши, который, видимо, скачет на лошади; слишком большая голова тянет его вперед, крылатые ноги взлетают сами. Замираем перед лунами, покрытыми золотой сусалью, - микенскими масками; перед животными и богами, обращенными в камень каким-то стихийным бедствием.
Я именно за такой метод. Сживаться с предметами или бегло их оглядывать. Едва ли я смотрю. Я фотографирую. Заполняю свою камеру-обскуру. Проявлять буду дома.
Обед - продолжение сна, виденного мною в поезде; нас трое - Паспарту, сержант полиции и я, столик прямо на тротуаре площади Согласия под ярким солнцем в толпе прохожих. Впрочем, с нами полицейский, и нас не толкают. Курица с рисом, старинное вино, от которого душа кувырком, и ракия, мраморная водка. Едва вода соприкасается со спиртом, образуется мраморное облако вкуса восхитительного пастиса.
Провожатый покидает нас: служба зовет. Это первый из многочисленных друзей, которых Паспарту находит по дороге; позже их отзывчивость не раз спасет нас от краж и потери времени.
Рим - тяжелый город. Афины - город легкий. Рим уходит под землю. Афины воспаряют. В Риме все устремлено вниз. В Афинах все стремится вверх и трепещет на крыльях; надо отсекать их у статуй, как греки поступили со статуей Победы, - иначе улетят.
И вот, на этот раз без тумана и видимый от основания до вершины, знаменитый холм - более доступный, чем Нотр-Дам-де-ла-Еард в Марселе, уютнее пристроившийся в Афинах, чем холм Монмартр в Париже.
Отвратительная мода нагнетать красоту, раздувать мифы отдаляет их от человека.
Во Флоренции из возвышенностей и долин за окном вагона складывался почти персидский пейзаж - с павлинами и ланями. Здесь пейзаж шерстяной, с козами и козлами. Вагон останавливается, выходишь как будто на чью-то частную улицу.
Разве Барресу, чтобы расчувствоваться, нужен был настрой и маленькая раздавленная девочка?
Сдерживаю слезы, чтобы не выглядеть нелепым. Я грешу этой нелепой боязнью нелепости. Скорее! Перепрыгивая через ступени, взбегаем по лестнице и оказываемся прямо в гостях у богов. И вдруг я понимаю, почему Барресу вовсе не нужна была кровь этой девочки.
- Но... - восклицает Паспарту, - тут не развалины, тут все раскурочено!
Сказано в точку, я задумываюсь. Паспарту не знал о бомбардировке английского флота, я поведал ему эту историю. Да, раскурочено, взорвано бомбами, покалечено, разрушено. От безмятежности руин нет и следа. Вместо нее - ужас непредвиденности, окаменевшего движения, скорости, обращенной в статую. Кровью маков окроплены трава, камни и мраморные конечности. Сияющая кровь веков циркулирует по загорелой розовой плоти мрамора, рисует оранжевой сангиной грани и яркие отблески на сколах колонн. Эту кровь можно собирать у основания стволов в кладовых сосновых рощ.
Слева и справа холм покрыт рельефами. Пусть это слово обретет здесь свои истинный смысл. Мраморные кости, мраморные бутылки, мраморные консервные банки, мраморные старые газеты и сальная бумага - все мраморное. Мы оказались здесь после пикника богов.
Паспарту подает мне знак: голоса... кто-то разговаривал. Кто? Оборачиваюсь, наклоняюсь. Никого. Зато справа, у подножия холма, в театре, который при взгляде с высоты птичьего полета распахивает свой каменный веер, посетитель спорит с женой. Мы слышим все, что они говорят. Так же и народ мог слышать спор Креона с Антигоной, не платя за вход. Видел ли Креон, как волнуется и размахивает руками толпа, рассевшаяся на росе в пять часов утра, когда поют петухи?
Фотография и комментарии сообщают нам не много. Вот фасад Парфенона и совсем рядом, слева, Эрехтейон: женщины, поддерживающие храм, смотрят на нас. Я думал, они смотрят в пустоту.
Из их обители, из-под их локтей почти так же, как мне посчастливилось рассматривать Парфенон в миниатюре, я увижу высокий прозрачный массив его дышащих колонн и его фронтонов. Я доберусь туда, вскарабкаюсь по ступеням, прикоснусь к трещинам этих колонн, к колесикам и шестеренкам тонкого механизма, который по-своему выковывает время и заставляет его идти в ритме, несвойственном для его привычного хода.
Я буду наблюдать за солнцем, которое бродит среди мрамора, скользит по нему, затеняет его прожилки, и за солнцем, которое исхлестало храм, сводя патину с фальшивых колонн и покрывая патиной настоящие, и за солнцем, накопленным в течение веков, чей свет мрамор продолжает источать, отражая все его изменения в здании, более чувствительном, чем живой колосс, и более прозрачном, чем кристалл.
Почему Моррас не настаивал на плотском начале этой постройки? Я не стал бы его высмеивать, и не пришлось бы теперь перед ним извиняться. Ведь я сам, не удержавшись, приложился губами к одной из колонн израненного, но неразрушенного храма.
Да, если римский Колизей перекосился и оседает, напоминая при луне водную арену Нового цирка, то у Акрополя на солнце вырастают все новые и новые крылья, тянут его вверх, отрывают от фундамента.
И даже крылатые лунные кони живут на карнизах, как ласточки; они разлеглись в углах фронтона, где легко увидеть их светлые профили, а быстро подняв глаза к небу, можно заметить и лунного конюха: он сидит, наклонившись вперед, свесив голову ниже коленей.
Солнечная колесница разбилась в щепки, налетев на коней. В колеснице ехал бог. Видимо, за мраморным треугольником фронтона, этим воздушным змеем, луна - солнце руин - как раз прячет свою колесницу и распрягает лошадей.
Я ухожу прочь от воздушной конюшни: не хочу быть навязчивым, приставать с вопросами к тишине, вникать в тайны, которые меня не касаются.
Ухожу от фасада, где необычные лошади вьют свои гнезда.
Я немного приуныл. Эти группы, этот ансамбль... сколько ими ни восхищайся, на нерукотворном пьедестале остаются только мужской башмак и женская туфля - по ним восстанавливается картина преступления.
С другой стороны, утешает, что криминальный мотив, тупиковый, неудачный, пустой, сближает нас с этими колоссами и придает им человеческую теплоту.
Со временем к ним можно настолько привыкнуть, что турист думает, будто без труда поднимет ту или иную глыбу, но эту легкость - кажется, бери и клади в карман - создают бегущие по ним изысканные арабески.
Я увезу из Акрополя только свои слезы, недомогание, грусть, уверенность, что не будет больше обрядов, для которых понадобятся подобные декорации, и счастье, что мы увидели все это без тени назидания и без налета любой другой пыли, кроме пыли дорог.
РОДОС, 1 АПРЕЛЯ • СРЕДОТОЧИЕ НАЦИЙ • С ДВУХ ТРИДЦАТИ ДО ЧЕТЫРЕХ: ОСМАТРИВАЕМ ГОРОДСКИЕ СТЕНЫ И ПЕРВЫЕ ЗАГАДОЧНЫЕ УЛИЦЫ
Существовал ли Колосс Родосский?
Если его выдумали, это не значит, что одним чудом света на нашем пути стало меньше.
Мы поверили в путешествие Филеаса Фогга - так же верят и в Колосса. Корабль проходит у него под ногами.
Римский бриллиант. Афинская жемчужина. Завтра - египетский скарабей. Родос - первый неправильный камень в ожерелье.
Микены, Греция, она самая, Византия, крестовые походы, рыцари ордена святого Иоанна, турки, Патмос, где евангелист съедает книгу и пишет Апокалипсис, Гиппократ, Гомер, Тиберий, Цезарь, Август, Цицерон, Сулейман Великолепный - на это средоточие наций, городов и легендарных имен смотрит, разведя в стороны волосы и опершись на колено, Венера Родосская.
Все языки Вавилона перекликаются возле персидского фонтана. Он украшает площадь, выйдя на которую я оказываюсь прямо в гуще событий "Тысячи и одной ночи". Еврейский мальчик, идущий с урока, обращается к нам по-французски.
Нас встречает выплеснувшаяся на улицы жизнь Востока. Начиная с Родоса, что ни улица - то спектакль, а лавки без четвертой стены - театральные подмостки, где никогда не опускается занавес.
Брадобреи и сапожники. Самая популярная в театре восточных улиц пьеса - о брадобрее, поскольку религиозные секты требуют, чтобы при стрижке учитывалось бесчисленное множество нюансов. Лежа навзничь, клиенты млеют в руках, которые с одинаковым мастерством могут и стричь, и брить, и пытать.
Всюду гроздьями свисают сапоги. Всюду их дубят, шьют, начищают, продают. У всех брадобреев и сапожников портрет дуче; искусное сочетание цветовых пятен отпечатывается на радужной оболочке, и при свете дня взгляд переносит их на яркие стены домов, которые каждую неделю перекрашивают женщины, обмакивая кисти в известку.
Там, где стояли ноги колосса, по обеим сторонам порта возвышаются две колонны. На одной Ромул и Рем сосут молоко римской волчицы, на другой бронзовый олень смотрит в сторону острова охотников и роз. Стены с заостренными фестонами, башни и дозорные пути опоясывают город кольцом. Войти туда можно через ворота замка-крепости. Вы теряетесь в лабиринте плоских крыш, переходов, сводов, рвов, мостов, бойниц и вскоре оказываетесь в исходной точке.
Итальянский солдат, выделяясь на фоне неба, кричит Паспарту, чтобы он зачехлил свой "кодак". Паспарту собирался фотографировать не крепость, а старую мусульманку, которая закуривает, перегнувшись через край византийского колодца. Какое кощунство: источник со святой водой, правоверная курильщица. Но ее оберегают черная чадра и солдат. Чадра редко приоткрывается. Морской бриз обволакивает ею лица. Затененные глаза и рты превращают проходящих женщин в прокаженных с головой Смерти.
"Кто пил воду из фонтанов Родоса, непременно на Родос вернется". Эту истину я повторяю себе и думаю, что наверняка больше не увижу этот остров, где остановка у нас длится всего четыре часа.
Я заметил первые тюрбаны того самого красного цвета, который выгорает на солнце до светло-сиреневого. Мальчишки мелом рисуют на стенах звезду Давида - два перекрещенных треугольника; а портовые грузчики обматывают голову тканями, скручивая их на затылке и завязывая концы на груди. Впервые - дыхание Египта: гранитный платок покрывает головы их богов.
АЛЕКСАНДРИЯ, 2 АПРЕЛЯ • БАЗАРНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ • БАКШИШ • КОМБАКИР • СТРАННОЕ КАФЕ
Уродливость пришла в Египет из Александрии и из предместья Сент-Антуан. Мебель Левитана грозит простоять дольше, чем мебель Рамсесов, и таксист, который гонит, как ненормальный (так в Египте принято), с гордостью показывает нам бесконечную панораму домов.
Хорошо, что еще сохранился Старый город. И чистильщики сапог, и женщины, у которых черная чадра крепится на носу с помощью золотой клипсы. И эти юные создания, которые прогуливаются, сплетя два пальца. Самое неприметное из них затмило бы всех красавиц на балу благородством походки, ниспадающим одеянием с разрезами, разворотом плеч, созвездием рта и глаз.
Чадра у женщин становится все прозрачнее. Иногда ею прикрыт всего один глаз, и некоторые похожие на пухлых кукол особы находят причудливые компромиссы между обычаем и модой.
Мы появляемся в разгар праздника. Это нечто вроде египетского Рождества. Своего рода Богоявление. На улицах полно лотков с красными сладостями: боги, ослы, сосуды, обелиски, голубки украсят семейный алтарь, а потом их съедят дети.
Иначе выглядит та часть, где находится сук, - его коснулась лепра уродливости, о которой я упомянул; сук, благоухающий мастикой и миррой, возбуждает наши ротозейские души. Паспарту знакомится с евреем, который говорит на нашем языке и продает вещи из Парижа: его зовут Ассун-Соломон.
Он поможет нам понять нюансы церемонии, определяющей то, как продают и покупают в Египте. Чтобы цена была объявлена, а клиент платил и забирал товар - такого здесь не бывает. Надо торговаться, менять цену, откладывать вещь, пожимать плечами, прогонять покупщика, ждать, когда он вернется, морщиться на его предложение, предлагать ему подороже товар похуже, догонять его, если уходит, или посылать помощника вдогонку, снова завязывать спор - от этих удовольствий египетский торговец и его покупатели не откажутся ни за что на свете.
Бакшиш начинается в Египте и будет сопровождать нас до самой Индии, где просят не так басисто, все больше исподтишка: "Бакшиш! Бакшиш!" Весь этот рабский народ висит на тебе и просит милостыню.
"Бакшиш" - от арабского глагола: давать ни за что.
"Дай мне ни за что". Бакшиш дается сверху. Получив плату, торговец требует еще.
Арабская кровь Паспарту подсказывает ему хитрость. Он притворяется, будто понял, что ему предлагают гашиш: проситель в ужасе, он сбит с толку, и мы от него отделываемся.
Вечером Ассун представляет нам свою многочисленную семью, живущую в небоскребе; он хочет быть нашим сопровождающим. При этом он сочтет долгом чести заплатить за нас и не принять чаевых.
Египетский ужин. Сезам - это трава-ключ, выпускающий на волю аппетит, и аромат мяса.
Пьют воду; поэтому голова остается светлой и с возницей можно отправиться в квартал любви.
Как и рю Бутери в Марселе, когда-то это была обычная улица: улица Анастасии. Но полиция побаивалась смешения обычной торговли и торговли особого рода. Улица Анастасии умерла. Вместо домов терпимости - склады, а дома терпимости занимают новый квартал. То самое "come back here", которое женщины кричат морякам, превратило квартал в Комбакир. Так его и называют, а название Сад, настоящее, известно куда меньше прозвища.
Представьте вереницу небольших лачуг, прижатых одна к другой. Все похожи между собой, и улицы, по обеим сторонам которых они стоят, выстроены по одному образцу. Мрак и гнусь, строгость и опрятность, ни порока, ни любви.
Женщины сидят в дверях этих лачуг, похожих на общественные туалеты, от которых их отличает только то, что привратница провожает клиента. Постройки прозаического назначения, и дамы получают немногим больше тех, кто занят вязанием на пороге старого парижского писсуара.
Ночное небо лежит плоской крышей над запутанными коридорами Комбакира. Время от времени на месте какого-нибудь заведения появляются балаганы для ярмарочных игр, а свет из кафе озаряет улочки, соединяя это шумное пространство с уснувшими кварталами.
В некоторых кафе изначально были мрачные притоны. Два подставных проводника приводили туда американок: их обчищали, а потом они куда-то исчезали.
Вход в кафе, куда мы ввалились, еле живые от усталости, стоптав все ноги в узких коридорах, лабиринт которых можно расшифровать только с высоты птичьего полета, находится за растительной изгородью; с притоном ничего общего.
Да, странное кафе! Стоит и впрямь отправиться вокруг света, чтобы узнать, что такое существует.
Описать его будет непросто.
Стойка, стулья, столы, два старика курят длинную трубку в форме арфы, пожилая матрона, привратница в одной из лачуг, и маленький мальчик, которого жрут вши, и от зуда он дергается, словно в пляске святого Витта; они завсегдатаи в этом неухоженном и грязном кафе-саду.
Полутемное помещение с живыми деревьями и настоящими цветниками, на которых больше пыли, чем внутри провинциального казино. На утоптанном земляном полу валяются продавленные лейки, беззубые грабли, пустые ящики. Это в саду решили вдруг сделать кафе или высадили в кафе уродливый сад? Есть ли здесь крыша над головой? Усталость и полудрема окончательно делают это место незабываемым.
Понять его помогут лишь некоторые чердаки из детства да сараи, где под слоем пыли свалены ненужные инструменты, мишени для стрельбы из лука, атрибуты игры в пассбуль и гробик с принадлежностями для крокета.
Мы спешим прочь, чтобы не слиться с причудливыми предметами вокруг нас, иначе если уснуть, то, проснувшись, можно обнаружить, что мы превратились в арабов, в стулья и покрылись вековой пылью.
После этого кафе Комбакир выглядит почти радостно, писсуары почти удобны, а женщины почти красивы.
3 АПРЕЛЯ • ЗАЧЕМ КЛЕОПАТРА ЗАВОРАЧИВАЛАСЬ В КОВРЫ
День магазинов, банков, "Истерн телеграмз", шашлыков с пахучими травами, которые можно отведать в лавках, и прощаний с Ассуном-Соломоном.
В Египте обо всем договариваются и деньги берут только с загадочным видом, а самая бесхитростная сделка обставляется, как подозрительное шахер-махерство. При любой покупке обязательно разыгрывается сценарий с подмигиваниями и перешептываниями. Надо идти на расстоянии друг от друга, прижиматься к стенам, исчезать в тупиках, возникать из подвальных окон, ждать гонцов, общаться знаками и т.д. и т.п. Без таких церемоний торговля не торговля, а продавец умрет с тоски. Некогда вам? Уличный торговец лучше бесплатно бросит вам товар в лицо, чем упакует его по твердой цене.
Надо потратить немало часов, заключая грошовую сделку, а еще увидеть саркофаги, вложенные один в другой, и понять, что появление Клеопатры перед Марком Антонием - не каприз: в этом суть Египта. Имя царицы - Египет. Египет - это она. Она обязана придумать способ появления "со смыслом".
Победителю приносят товары - ковры. Первый ковер, второй, третий, четвертый - один изысканнее другого; а когда он устанет ими любоваться, развернут последний ковер. И выйдет лежавшая в нем царица.
КАИР, 4 АПРЕЛЯ • ГОРОД СМЕРТИ • "МЕНА ХАУС" • ПУСТЫНЯ В НОМЕРЕ
На карте Египта сам Египет - надгробная плита. Пять лет назад меня потрясла газетная статья. Один офицер-авиатор описывал свой перелет и задавался вопросом: что, если Сфинкс, пирамиды, обелиски, дельта Нила - это иероглифы, текст, доступный богам?