Эту реплику маэстро мы восприняли тогда как остроумную шутку. Мариус Петипа смеялся вместе с нами. Но маэстро как в воду глядел. В один прекрасный день Теляковский вызвал его к себе в кабинет и объявил без всяких церемоний, что принято решение отправить его в отставку. Разумеется, клялся и божился директор Императорских театров, он останется почетным балетмейстером и по особому запросу министра двора графа Фредерикса до конца своих дней будет получать 9000 рублей, которые жаловались ему по месту службы. Внезапность события ошарашила Мариуса Петипа, но он воспринял известие со спокойствием и мужеством, чем изумил свое окружение. Вернувшись к своим домочадцам после разговора с Теляковским, он просто молвил:
– Я это предчувствовал. Я официально отправлен в отставку. Но я сохранил свою силу над миром спектаклей. Слишком многие еще нуждаются во мне! Если даже мое имя исчезнет с афиш, я буду руководить из тени!
Но, оказавшиcь назавтра у подъезда Мариинского театра ко времени открытия, великий хореограф натолкнулся на консьержа, который учтиво, но решительно заступил ему дорогу за кулисы. Было видно, что этот угрюмый страж смущен столь оскорбительным поручением; скрестивши руки на груди, он смущенно бормотал:
– Сожалею, Мариус Иванович… Таков приказ… Мне не велено пускать вас.
Остолбеневший Мариус Петипа молча стоял перед консьержем, а тот все повторял как безумный:
– Извините, Мариус Иванович… Я ничего не могу сделать, Мариус Иванович…
…Проглотив унижение, Мариус Петипа вернулся к себе домой и молча лег в постель. Гнев и горе сразили его. Все же к вечеру бодрость вернулась к нему. Когда я по обыкновению пришла к нему после обычной репетиции, великий марселец воскликнул:
– А, это ты, милая! Я тебе сейчас такое расскажу! Теляковский не пускает меня на порог театра! Это все равно как меня вышвырнули из родного дома! Но они еще увидят, канальи, что я не сказал своего последнего слова!
Обида, нанесенная моему наставнику, уязвила меня тем сильнее, что я по-прежнему была вполне востребована на сцене, в то время как его сталкивали в юдоль праздности и забвения. В конечном счете я пришла к убеждению, что успех на театральной сцене больше зависит от отношений, чем от таланта. Я не знала, к кому апеллировать при такой несправедливости. Я почти что сожалела о том, что у меня за спиною нет Великого князя, как у Матильды Кшесинской.
VI
В эти месяцы, далеко не лучшие в жизни Мариуса Петипа, страну глубоко потрясли события, перед которыми театральные перипетии казались мышиной возней. Все головы были забиты политикой. Вступление России в войну с Японией, подвергшей бомбардировке русский флот на рейде Порт-Артура, было встречено в обществе единым порывом гордого энтузиазма. Но патриотический подъем, вызванный японским вероломством и народной верой в непобедимость царской армии, сменился обеспокоенностью при получении первых же сводок с полей сражений. Газетные полосы, пестревшие новостями о неудачах русских на японском фронте, отвлекали практические умы от интереса к фривольной жизни сцены и кулис. Да и сам Петипа зачитывался столбцами газет, которые исследовал с первой до последней строки. Он даже выписывал их из Франции, невзирая на то, что они жестоко запаздывали по причине медлительности почты, – ему необходимо было услышать иной "звон колокола", нежели тот, что в Москве и в Санкт-Петербурге: ему казалось, что здешняя пресса о многом умалчивала. И вместе с большей частью русских негодовал по поводу действий социалистов-революционеров, которые, пользуясь вызванной войною смутой, подстрекали к забастовкам и множили число покушений – ему ли, ревностно служившему России при четырех императорах и удостоившемуся множества высочайших наград, не предавать осуждению врагов монархии?! Эти любители половить рыбу в мутной воде были в его глазах главными виновниками упадка нравов, вкусов и традиций. Эти люди еще чудовищней, чем даже зловещий Теляковский, – они рыли могилу истинной России и истинной красоте! Поражения на фронтах причиняли ему не меньшую боль, нежели неудачи в театре. Он, больший консерватор, чем самые отъявленные монархисты, больший россиянин, чем самые чистокровные русские, плакал у меня на глазах, когда пришло сообщение о позорной сдаче Порт-Артура японцам. Некрологи памяти павших на фронте публиковались бок о бок с военными сводками. В немногих по-прежнему открытых театрах актеры играли при полупустых залах. Время от времени на императорских сценах ставили то один, то другой балет Мариуса Петипа, но он даже не ходил посмотреть на них. Его любимые танцовщицы – Анна Павлова, Ольга Преображенская, Вера Трефилова и ваша покорная слуга – доносили до него отзвуки этих представлений, которые он с горькой ухмылкой называл "посмертными".
1905 год открылся волною забастовок, накрывшей все заводы Санкт-Петербурга, девятого января колонны рабочих, предводительствуемые неким попом Гапоном, с пением молитв двинулись к Зимнему дворцу. Я же, оставшись в это воскресенье дома с отцом, только к вечеру узнала о разыгравшейся на улицах столицы кровавой драме. Казаки, бросившиеся на манифестантов с саблями наголо, солдаты, палившие в упор по женщинам и детям невинным, крики из толпы: "Что же вы делаете? Стыд и позор! Мы не японцы!" Но Мариус Петипа, хоть и был, как и я, удручен происшедшим, не спешил обвинять Государя, который, как утверждали, укрылся в Царском Селе, чтобы не принимать депутацию от манифестантов. Вместо этого он пытался искать ему извинений: "Те, кто стрелял в народ, может быть, и убили нескольких безвинных, но боюсь, что в этот день получил смертельную рану еще один безвинный: царь. Вот что тяжелее всего!"
В этот злосчастный день в Александринском театре на спектакле "Горячее сердце" из зрительного зала раздались крики: "Зачем вы играете в такую минуту, когда на улицах льется кровь?" Скандал принял угрожающий характер, спектакль был прерван. 12 января в Мариинском должна была танцевать Анна Павлова в спектакле "Жизель". Но вместо спектакля состоялся митинг танцовщиков, и балерина произнесла на нем зажигательную речь, в которой покрыла презрением войско, стрелявшее в невинных рабочих, как во врагов. Во всей стране только и разговоров было, что об этом роковом Девятом января, прозванном "Кровавым воскресеньем".
26 числа того же месяца, когда страсти несколько поутихли, вновь смогла выйти на сцену Матильда Кшесинская – в фантастическом балете "Конек-Горбунок", хореография которого была сочинена Мариусом Петипа десяток лет назад. Несмотря на настояние супруги, дочерей и вашей покорной слуги, он отказался пойти на спектакль. Вместо него отправилась я. На следующий день он обратился ко мне с вопросом, хорошо ли проскакал "Конек". Увы, мне пришлось сказать ему, что зал не был заполнен и на три четверти. Такое отношение публики было, увы, предсказуемо, ибо, невзирая на усилившийся полицейский надзор, все хоть сколько-нибудь представительные люди опасались выходить за порог, пугаясь покушений. Страх, ощущавшийся самыми высокопоставленными персонами империи, передался и артистам. Сам Петипа советовал любой хоть в какой-либо степени приметной женщине и любому мужчине с положением не высовывать из дома носу, так как террористы могли, обвинив их в безразличии к несчастьям бедноты, "проучить", чтобы побудить к более "социальному" поведению.
Его осторожность переросла в панику, когда из Первопрестольной пришло известие, что 4 февраля при всем честном народе был убит генерал-губернатор Москвы, дядюшка Николая II Великий князь Сергей Александрович. Исполнитель покушения эсер Каляев мгновенно прославился после ареста. На следующий день после трагического события Мариус Петипа поведал мне о своих планах, которые он вынашивал уже несколько дней. Ему хотелось возвратиться во Францию и провести там несколько месяцев, окунувшись в воспоминания о прошлом и позабыв о русских беспорядках. Ему шел уже 88-й год, и я опасалась, не утомит ли его столь долгое путешествие. Мариус ответил, что он уже слишком утомлен от Санкт-Петербурга, где у всех – начиная от самых высокопоставленных особ и кончая самыми презренными метальщиками бомб – съехала крыша. И хотя перспектива расставания вселила в мое сердце грусть, я не сочла себя уполномоченной отговаривать его, тем более что жена и дочь Вера открыто радовались возможности съездить с ним в Париж. 3 мая 1905 года я проводила их на вокзал и посадила в вагон. Выйдя снова на перрон, я увидела, как Мариус Петипа машет мне из полуоткрытого окна. Я подошла к окошку и подняла голову. Петипа подмигнул:
– Не забывай в моем отсутствии каждый день делать экзерсисы! Хочу найти тебя в лучшей форме, когда вернусь!
Я поклялась, что он сможет рассчитывать на мое прилежание, но понимала, что эти последние слова – как его, так и мои – растворятся в воздухе. Как только он ступит ногой на французскую землю, он тут же окунется в свое прошлое, начисто забудет своих русских друзей и меня в том числе. Ведь ему захочется только одного – дышать полной грудью воздухом своей родной земли! Пытаясь изобразить на своем лице улыбку, я в то же время просила Бога о том, чтобы поезд скорее отправился, ибо предчувствовала, что, если проводы затянутся, я не смогу больше сдержаться и ударюсь в слезы. Но вот наконец раздался третий звонок как сигнал освобождения – и состав, увозивший Мариуса Петипа, тронулся с места и исчез вдали. Мне внезапно показалось, что теперь меня, в мою очередь, отправили в отставку.
Я долгое время пребывала словно бы в оцепенении, ибо дни мои сделались абсолютно пустыми. Даже последние сводки с фронта, которые приводили в уныние всех вокруг, волновали меня едва-едва. Поражения русских войск в Маньчжурии, падение Мукдена, разгром русской эскадры в Цусимском проливе – все это протекало где-то в ином мире и в ином времени, нежели те, в которых обитала я. Даже объявление о мирных переговорах с Японией при посредничестве президента США оставило меня равнодушной. Я пробегала глазами газетные столбцы, не вникая в их значение. Но и пребывая в вялом бессознательном состоянии, я не забывала об обещании, данном Мариусу Петипа при расставании на вокзале. Я пунктуально продолжала делать экзерсисы у палки, как если бы маэстро стоял у меня за спиною и наблюдал. В качестве репетитора я выбрала Александра Ширяева, которого хорошо знала: у него был уверенный глаз и приветливый характер. Приходя к нему в студию, я приносила себя в жертву артистической необходимости, потребной мне, как личная гигиена. Подвергать свое тело строгой дисциплине было для меня чем-то столь же естественным, как, например, чистить зубы и причесываться по утрам. Но, выказывая прилежание, я знала, что никто не оценит мою стойкость: ни великий марселец, который был далеко и которому было не до меня, ни родной отец, который только смеялся над тем, как я стараюсь перед зеркалом, ни даже я сама, которая почти что перестала существовать даже в собственных глазах.
Вот уже три с половиной месяца, как я простилась с Петипа. Ни одного письма. Его парижского адреса я не знаю, думаю, не стоит сомневаться, как он покорен своей родной страной. Правда, нет худа без добра: теперь я могла уделять больше времени своему кровному родителю. Он тоже ужасно постарел, и с головою у него было не все в порядке. Он как будто уехал с тем же поездом, что и мой любимый наставник. Кто из них был дальше от меня? Мариус Петипа, бродивший по улицам Парижа, или мой батюшка, словно застывший в немом мечтании? Папенька мой, хоть я и могла видеть его собственными глазами, был словно призрак – больше чем когда-либо прежде в моей жизни. Я заботилась о нем с таким же тщанием, с каким упражнялась у балетного станка. Бесстрастно. Только в силу дисциплины. Невинное наслаждение купания в иллюзиях было утрачено мною уже давно. И вдруг небывалое потрясение, молния надежды, сверкнувшая посреди пустыни сожалений! Телеграмма из Вены: Мариус Петипа извещает о своем возвращении в Санкт-Петербург завтра утром! Воспрянув от радости, я показала депешу отцу и разозлилась оттого, что он с таким тупым видом воспринял информацию, более важную для меня, чем переговоры с япошками.
18 августа я поспешила на вокзал, чтобы встретить Мариуса с женой и дочерью Верой; по-видимому, моя радость показалась им чрезмерной, ибо они попросили меня возвратиться домой, пока они вернутся к себе в прежнюю квартиру (которую они, по счастью, оставили за собою, когда уезжали из России) и распакуют чемоданы. А назавтра – милости просим. Когда я вновь оказалась в привычной обстановке милого семейства, мне показалось, что здесь ничего не изменилось – ни для меня, ни для них. Все же от меня не укрылось, что глава семейства стал еще более худощавым и убеленным сединами, а мнение его о людях и вещах сделалось еще горестнее прежнего. Даже там, во Франции, он острее переживал события санкт-петербургские, нежели парижские. Но, слава Богу, вскоре газеты принесли известие о заключении Портсмутского мира между Россией и Японией. Побежденная и униженная Россия все же получила возможность вздохнуть. Страна все же осталась в мире на хорошем счету – это чувство разделял и Мариус Петипа. Но, поздравляя себя с пусть и запоздалым, но за– вершeнием военного конфликта, в течение полутора лет обескровливавшего Россию, он опасался действий русских революционеров, которых считал еще более коварной угрозой, чем японцев. Страна жила от забастовки к забастовке, от бунта к бунту, что в его глазах играло на руку противникам России. В середине октября 1905 года после череды митингов, шествий и манифестаций Санкт-Петербург оказался парализован из-за отказа всех трудящихся от выполнения привычных обязанностей. Стояли заводы, не ходили конки, прервалось железнодорожное сообщение, не доставлялась почта, закрылись магазины, рестораны и театры. Повсюду на собраниях протестующих выдвигались требования реформ во имя счастья простых людей и устранения эксплуататоров.
Пятнадцатого октября в репетиционном зале Мариинского театра собралась балетная труппа в составе 163 человек. На повестке дня – наболевшие вопросы, обсуждение которых затянулось с утра до шести часов пополудни. Был разработан проект петиции и избрана депутация, включавшая Анну Павлову и Михаила Фокина. Помимо прочего этот документ содержал в себе требование предоставить танцовщикам право самим избирать руководство труппой, так как они были уверены, и вполне обоснованно, что назначения, осуществляемые директором, не смогут ответить интересам танцовщиков наилучшим образом. Ну, а самым замечательным следует признать требование о восстановлении в прежней должности Мариуса Петипа. Но, когда депутация явилась утром в воскресенье к Теляковскому, обнаружилось, что тот отсутствует. Вечером того же дня должен был состояться спектакль "Жизель" с участием Анны Павловой, но артисты балета и оркестранты не явились. Вдобавок машинисты сцены из "революционной солидарности" отключили ток. Да что там театр – весь город был погружен во тьму, и только жандармы шагали взад и вперед по мертвым темным улицам.
На следующий день, 17 октября, царь после совещания со своим премьер-министром графом Витте даровал свой Манифест – некий суррогат конституции. Обнародование Манифеста было восторженно принято большинством народа. Ликуя, люди обнимались на улицах и приветствовали будущую Государственную думу, которой, как говорили оптимисты, суждено преобразовать архаичную империю в современную демократию. Над толпою реяли национальные триколоры и красные знамена. Одним из тех, кто особенно радовался по поводу триумфа "передовых идей", был Сергей Легат, младший брат Николая Легата. Этот блистательный танцовщик Мариинского театра, которого я хорошо знала, уже давно подымал голос против систематического авторитаризма Теляковского. Он взял в жены Марию Петипа, не раз выступал с нею на сцене и стремился привить ей свои либеральные взгляды. Но, как мне рассказывали, семейная жизнь четы стала давать серьезные сбои, а убеждения Сергея Легата дошли до фанатизма: чуть что казалось ему не так в политической, профессиональной ли жизни, он с остервенением бросался критиковать режим и упрекал Марию, что она с ним по разные стороны баррикад. 19 октября при загадочных обстоятельствах Легат покончил с собою, перерезав себе горло. Эта необъяснимая смерть внесла смуту в маленькое братство танцовщиков. Мария Петипа терзалась, что стала причиной смерти супруга, хотя вины ее в том не было ни на грош; эти постоянные угрызения совести переменили ее некогда жизнерадостный характер. Замкнувшись в своем горе, она сделалась отстраненной, нелюдимой, даже как будто враждебной до мстительности любым формам эстетического чувства. На похоронах Сергея Легата за катафалком шла толпа танцовщиков и танцовщиц, и даже тех, кто не был знаком с ним, эта скорбь задела лично. Этот бессознательный поступок превратил Легата в символ искусства, принесенного в жертву политике. Из безумца он превратился в мученика. Во время заупокойной службы Анна Павлова не позволяла закрывать венок от труппы другими цветами и постоянно отодвигала ленты, чтобы читалась надпись: "Первой жертве на заре свободы искусства от вновь объединенной балетной труппы".
Несмотря на выпуск Манифеста, волнения и стачки продолжали сотрясать Россию. Трудящиеся вкусили сладость систематических обструкций. Они с изумлением осознали свою значимость перед лицом власти, которую дотоле считали неколебимой. Только к началу ноября волна протестов пошла на спад и жизнь страны начала входить в нормальное русло. Желая приветствовать этот возврат к покою, Мариус Петипа согласился подписать приветственное послание в адрес царя в благодарность за то, что даровал России свободу, а своим подданным – возможность свободно выражать свои чаяния, выбирая своих представителей в Государственную думу. И вдруг – бац-тарарам! Те же рабочие вновь объявляют забастовку. Неспокойно было и в театре: танцовщики и танцовщицы выдвинули манифест, требующий установить художественную автономию труппы, отстраняя чиновников дирекции от любых решений, касающихся выбора спектаклей и назначения артистов на роли. Мариус Петипа, которого пригласили для участия в комиссии, категорически отказался от этой затеи. Несмотря на свои давние обиды на Теляковского, он предпочитал – как в политике, так и в искусстве – дисциплину беспорядку, добросовестный труд – головокружительным новшествам и классическую традицию – экспериментам, не имеющим будущего.