Нужно ли объяснять, сколь горестным явился для меня уход Мариуса Петипа вслед за утратой отца. Никогда уж не вернуться тем добрым вечерам в семействе Петипа с дружескою болтовней, пересыпанной анекдотами из театральной жизни и пламенными эстетическими комментариями; никогда уж не суждено мне запоздало возвращаться домой к отцу, как всегда, "клюкнувшему", но неизменно улыбчивому и покорно ожидающему моего прихода, чтобы я подробно рассказала ему, как прошел день, прежде чем он завалится спать. Я была так обездолена этой двойною скорбью, что чувствовала себя неуютно в столице, внезапно потерявшей свою душу. И как раз тогда Боря Хлебников с настойчивостью заговорил со мною о Сергее Дягилеве, который уже с успехом дал ход своему сезону Русских балетов в Париже, набирая в труппу танцовщиков из Санкт-Петербурга и Москвы. Слушая, как он превозносит заслуги этого отважного постановщика, я поняла, что он горит желанием последовать примеру Фокина, Карсавиной, Нижинского, Павловой и стольких других, которые, поддавшись соблазну, предпочли делать карьеру за рубежом под наилучшим покровительством. Он спросил меня, готова ли я сопровождать его в этом похождении, и заверил, что, даже если я не получу немедленного ангажемента от Дягилева, мне удастся благодаря моему большому опыту и имени, уже хорошо известному в артистической среде, открыть в Париже курсы танца. Я рассмеялась ему в лицо и назвала сумасбродом. Как бы он ни расписывал в моих глазах преимущества работы за рубежом, я не могла представить себе, как это я покину мой родной город. Пусть уж другие, не столь привязанные к родной земле, бегут по свету в поисках международного признания! Я предпочитаю оставаться простой санкт-петербургской балериной! Но потом этот зашоренный взгляд на мою судьбу показался мне отжившим, устарелым. Энтузиазм Бориса передался и мне. Боязнь заграницы медленно переросла в страсть к открытию новой жизни в новой стране – разве могло быть иначе с таким, как я, существом, всецело обращенным в будущее! Материальные вопросы удалось быстро урегулировать. Во-первых, у меня оставались кое-какие средства от последних выступлений в Мариинском театре, а во-вторых, я продала квартиру, оставшуюся мне после кончины отца. Для полной очистки совести я говорила себе, что, отправляясь в Париж пропагандировать классическое балетное искусство, я буду вносить пусть скромный, но вклад в дело Мариуса Петипа. Он вложил свой талант французского танцовщика в русское искусство – а теперь я принесу свой талант русской танцовщицы на службу Франции. Так сказать, в виде возмещения хореографического долга одной страны другой. Вот так разом мое женское счастье и мое счастье артистки слились в единое целое. Сама удивляюсь, как это я не открыла раньше, что мое призвание до сих пор не побуждало пересечь границы. Вот так, открывшись себе самой, я не могла усидеть на месте. Теперь уже задержка происходила по вине Бориса. Как если бы он струсил в момент прыжка через пропасть. Мы поменялись ролями. Теперь уже мне было всего 24, а ему – 34 года от роду. Я как могла подгоняла его с подготовкой. Мы выехали из Петербурга 3 января 1911 года. Когда поезд отошел от перрона, у меня осталось впечатление, что я никого не оставила в России, зато во Франции меня ждет что-то очень дорогое.
VII
Это была моя первая поездка в Париж. Тем не менее я столько слышала о красотах этого города, что меня охватило странное чувство, будто я возвращаюсь к месту, где провела детство. На каждом углу каждой улицы я все ожидала: вот сейчас выйдет мне навстречу, постукивая тросточкой с серебряным набалдашником, стройный, точно тополь, несмотря на свой возраст, Мариуc Петипа и одарит меня своей лукавой улыбкой на устах, окаймленных бородкой с проседью. Но… мираж рассыпался, как только я приближалась к нему. Никто из тех французов, что шагали навстречу мне, не был моим французом. И при этом даже те из них, кто не был на него похож, напоминали мне о нем какими-то деталями своей внешности.
Начало моего пребывания во Франции было ознаменовано чередою успехов, которые удовлетворили меня лишь наполовину. Перед тем как покинуть Санкт-Петербург, Борис навел все нужные мосты с Сергеем Дягилевым, дабы подготовить наше прибытие. Почва была утрамбована. Нас ожидали! Точнее говоря, ожидали Бориса. Он немедленно получил ангажемент в "Русских балетах". Ему предстояло работать с маститым хореографом Михаилом Фокиным, выступать на одной сцене с взлетающим ввысь и пламенным Вацлавом Нижинским, удивительными "звездами" Тамарой Карсавиной и Матильдой Кшесинской. Ну, а мне – явно из-за возраста – дали понять, что в настоящее время труппа укомплектована полностью, но в ближайшие недели подумают и обо мне. Не гарантируя мне занятости в труппе, Фокин заверил меня, что, отдавая должное моей блестящей репутации, он поможет мне открыть в Париже курсы классического танца. Я обнаружила Сергея Дягилева располневшим, погрузневшим, но постоянно убежденным в том, что хореографическая наука – это то, с чем он родился на свет. Бросался в глаза контраст между его массивным силуэтом и тонкостью его речей. Охваченный порывом щедрости, он принял мою ситуацию близко к сердцу и даже ссудил мне немного деньжат, чтобы я могла нанять студию и давать уроки. Я подыскала хорошенькую студию в двух шагах от нашего парижского жилища, на авеню Гурго, в ХVII округе. Борис посоветовал мне поместить объявление в газеты. Но не откликнулся ни один ученик. Пришлось нам заниматься вдвоем с Борисом перед огромным, во всю стену зеркалом. Потом Борис оставил меня, ибо в противоположность мне, страдавшей от безделья, он был вовсю занят подготовкой к участию в спектаклях Дягилева. "Русские балеты" стали одной из главных артистических достопримечательностей Парижа. Публика текла туда с восторгом, который льстил мне, как если бы и моя доля была в этом успехе.
13 июня 1911 года я присутствовала при рождении на сцене театра "Шатле" спектакля "Петрушка" – ультрасовременную музыку к нему сочинил Стравинский, а дерзновенную хореографию создал Фокин. В роли Балерины выступала Карсавина, а в роли Петрушки – Вацлав Нижинский. При виде этой комбинации акробатических прыжков Петрушки с барочной мимикой Балерины, повинующейся звукам флейты балаганщика, я почувствовала, как по моей коже пробежала сладостная дрожь от внезапного открытия. Я вдруг поняла, что академическая традиция, за которую стоял Мариус Петипа, вот-вот может оказаться оттиснутой на задний план. Эта угроза упадка классической традиции больно задела меня – я восприняла ее как оскорбление памяти великого балетмейстера, который уже никогда не сможет себя защитить. Мне казалось, что, восхищаясь Нижинским и Фокиным, я предаю Мариуса Петипа. Мне было стыдно за такое мое святотатственное пристрастие, и тем не менее я не могла удержаться от рукоплескания.
В других балетах Дягилева я стала свидетельницей успеха Бориса. Он показал себя блистательным исполнителем, в особенности в балетах "Дафнис и Хлоя" и "Карнавал", и, хоть и недотягивал до гения Нижинского, стяжал немало похвал на газетных полосах. Успех Бориса в прессе вселил в меня уверенность, что доброе будущее ждет нас обоих. Если уж признаться, я предпочитаю солидность головокружительному успеху. Я укрепилась в этом своем мнении, когда на следующий год – а именно 29 мая 1912 г. – побывала на премьере спектакля "Послеполуденный отдых фавна", поставленного Михаилом Фокиным на музыку Дебюсси. Экстравагантные гримасы и прыжки Нижинского шокировали меня каким-то своим звериным началом. Они так хорошо передавали животные импульсы персонажа, что в моих глазах бесчестило само призвание танца – вечное выражение чистоты и гармонии. Когда же, по завершении номера, фавн сладострастно улегся на животе и поцеловал землю своими искаженными устами, я почувствовала, что Мариус Петипа, наверное, ворочается в гробу. Несколько свистков и шиканий, смешавшихся с овациями публики, послужили мне указанием на то, что не одна я сожалела об этой склонности новаторов к вульгарности.
Впрочем, это был отнюдь не первый случай, когда исключительный танцовщик опускался до неприличности… В минувшем году, когда труппа Дягилева гастролировала в Санкт-Петербурге, Нижинский должен был танцевать в спектакле "Жизель". Он отказался надеть кальсоны под сценический костюм, который создал ему Александр Бенуа, и под легкой тканью мужское достоинство танцовщика вырисовалось во всей откровенности. Присутствовавшая на спектакле императорская фамилия была до крайности возмущена этим выражением дурного вкуса в последней степени. Кузен императора, Вел. кн. Сергей Михайлович потребовал наложить на виновника солидный штраф. По совету Дягилева Нижинский ответил тем, что предложил отставку, что повлекло за собою возвращение труппы в Париж. И вот здесь, во Франции, он позволяет себе провокационные выходки, подобные тем, что не сошли ему с рук в России. В тот же вечер, возвратившись из театра, я поведала Борису об этом "бесстыдном фавне", но тот принялся разъяснять мне, как я была неправа… По его мнению, Нижинский сделал существенный шаг в искусстве танца, очистив его от всяческих жеманств академизма. Борис от чистого cердца назвал этот вызов "пришествием полной искренности в область эстетики". Мы долго и пламенно обсуждали сей сюжет, прежде чем завалились спать в объятиях друг друга. Кстати, я уже склонилась к тому, чтобы уступить Борису в том деликатном вопросе, который доселе почитала кардинальным. Наше телесное согласие так наполняло меня счастьем, что я порою задавала ceбе вопрос: не обеднила ли я свою жизнь тем, что так долго запрещала себе утехи и муки любви, всецело предаваясь терзаниям и наслаждениям хореографии? Не отвергала ли я самое существенное в своем предназначении быть женщиной, предпочтя суровую гимнастику у балетного станка сладострастным упражнениям на греховном ли, брачном ли ложе? Не променяла ли я истину на фальшь, накладывая на кожу ветхие краски сценического грима вместо того, чтобы ощущать ее жаркой наготою тепло близкого человека? Я уже почти сожалела о том времени, когда у меня ныли пальцы ног, стиснутые пуантами, когда по мышцам моим, утомленным работой у палки, как молнии, пробегали приступы стреляющей боли, когда, отрабатывая упражнения посредине студии, я вкрадчиво напоминала себе, что стою душою и телом на службе искусства, которое заслуживает любых жертв. Как мне казалось, авангардистские измышления какого-нибудь Фокина или Нижинского рисковали лишить танец обязательной привычки к страданию, самоотречению и достоинству.
Признаюсь честно, я перестала хулить пагубное влияние новой школы, когда, по рекомендациям Дягилева и Фокина, родители привели ко мне в студию полдюжины учеников. Если уж кто-то интересовался мною, последовательницей Мариуса Петипа, чтобы доверить мне обращение новичков в мою веру, значит, у традиции есть-таки светлые дни впереди, к досаде любителей "авантюр"! В моем маленьком классе было пять девочек и один мальчик. Все – французы. Мои объявления в газетах и новость о курсах танца, передаваемая из уст в уста, принесли свои плоды. Я такого не ожидала!
День ото дня я все с большим усердием отдавалась своей главной роли, передавая ученикам принципы, унаследованные от Мариуса Петипа. К началу 1914 года число моих учеников возросло до 15. Я была благодарна Франции за то, что она приняла меня и позволила самоутвердиться, точно так же, как когда-то Россия позволила самоутвердиться великому марсельцу. Впрочем, если моя карьера педагога развивалась ровно и без эксцессов, то жизнь "Русских сезонов" искрилась и бурлила.
Вследствие неведомо какой сентиментальной размолвки Дягилев расстался с Нижинским, который, по слухам, был на грани потери рассудка, и заменил его исключительным танцовщиком Леонидом Мясиным. В то время, как Нижинский основывал собственную труппу в Лондоне, Фокин усердствовал в Париже, выпекая, как горячие пирожки, самые экстравагантные балеты в самых головоломных декорациях. По-видимому, он ставил целью пробуждение людей, сызнова и снова шокируя их, пытался заинтересовать всеми теми эксцентричностями, которые приходили ему в голову. Его спектакли шли в аллюре вакханалий. Ничто не запрещалось, лишь бы ублажить публику невиданной сенсацией. Чтобы усмирить мое беспокойство перед лицом этой пылкости, в которой я не могла не обнаружить красоты, не одобрив излишества, я говорила себе, что в своей заботе о расширении границ искусства Дягилев и Фокин стремились не вывести Петипа из моды, а раздвинуть сферы хореографических исканий. Теперь я уже считала их не отъявленными разрушителями, а ревностными продолжателями и рассказывала о них своему маленькому классу, уже не осуждая без всякой меры. Уверенность, что все мы – каждый на свой манер – трудимся ради того, чтобы танец повсеместно сиял во всем блеске, помогала мне переносить дурные вести, которые я вычитывала, почти что преодолевая себя, из столбцов газет.
В России – такой далекой от меня! – кровавые революционные события сотрясали монотонность бытия. Убийство Столыпина в театре на глазах у Государя, демоническое влияние на императорскую семью "человека Божия" по имени Григорий Распутин, оскорбительные нападки на правительство некоторых депутатов левого крыла Думы – все это порождало в моей голове смешение смуты и стыда, о чем я старалась забыть, давая уроки моим ученикам в студии на авеню Гурго. Тем не менее визита в Россию 6 июля 1914 года президента Французской Республики Раймона Пуанкаре и братского приема, которого он удостоился у Hиколая II, оказалось достаточно, чтобы развеять мои последние опасения. Борис Хлебников, который в этот же вечер танцевал в спектакле Фокина "Золотой петушок" на музыку Римского-Корсакова, сказал мне по возвращении из театра:
– Публика словно сошла с ума! Люди ревели: "Vive la Russia!", "Vive la France!", "Vive Nicolas II!". Право, с сегодняшнего дня Франция и Россия стали единым целым!
Но вскоре после этого Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и путем игры альянсов Германия, Франция, Англия и Россия оказались неумолимо втянутыми в конфликт. Читая колонки грозных новостей, я умоляла Бориса не придавать им значения. Мне хотелось, чтобы он поверил, как верила я, что речь идет о маневре Вильгельма II с целью запугивания и что завтра же находчивые дипломаты укажут миру путь к примирению ценою кое-каких незначительных территориальных уступок. Но Бориса одолевали абсурдные вопросы мужской чести. Он считал для себя невозможным наслаждаться жизнью за границей, в то время как все его сверстники в России должны ожидать призыва под знамена. Он каждый день ходил заявлять о себе в российское посольство и возвращался оттуда все более озабоченным. Весть об убийстве 31 июля 1914 года французского депутата-социалиста Жана Жореса потрясла его так, как будто речь шла о гибели русского политика. Напрасно умоляла я Бориса воспользоваться связями, которыми наверняка обладал Дягилев в высших российских и французских правительственных сферах, чтобы добиться отсрочки от призыва. Он и слушать не хотел об этом, и мы больше не стали дискутировать на эту тему. Но в минуты наших споров я наталкивалась на его холодный и экзальтированный, точно у безумца, вид: он напоминал мне Сергея Легата накануне самоубийства. Он уже говорил, что готов взять билет на поезд до Санкт-Петербурга, чтобы оказаться на месте на случай всеобщей мобилизации. Я могла бы последовать за ним в Россию, но что бы я там делала совершенно одна, если его отправят на фронт? Я предпочла бы остаться в Париже. По крайней мере, здесь у меня была школа, ученики. Эта страна стала почти что моей родиной. Кстати, по всеобщему мнению, состояние подготовленности обеих армий – французской и русской – было таково, что конфликт затянулся бы самое большее недели на три.
После объявления всеобщей мобилизации в России и в Австро-Венгрии Германия объявила войну России – 1 августа и Франции – 3 августа.