Решение оставить все как есть, несмотря на то что некоторые записи могли больно ранить его ближайших друзей - ведь именно они были самой удобной и доступной мишенью, - проистекает из его топкого писательского чутья. Стоит процитировать кое-что из самого дневника, чтобы показать, как важен для Джона принцип полного соблюдения правды. Влюбившись в свою первую жену, Элизабет, он вскоре делает следующую запись: "Она попросила ничего не писать о ней в дневнике. Но я люблю ее так сильно, что не могу не писать". И делает такой вывод: "Если я что-то и предавал, то этот дневник - никогда". Так же он думает и по прошествии пятидесяти лет.
В одной из недавних статей писатель Уильям Бойд высказался так: "Ни один правдивый дневник, заслуживающий, чтобы его так называли, не может быть напечатан при жизни автора. Только после его смерти дневник воспринимается как достоверный документ". Мне кажется, случай Джона опровергает это высказывание. Непоколебимое решение сохранять верность всему написанному - лучшая гарантия его правдивости.
Гораздо более серьезная угроза для цельности дневника исходила из необходимости ужать его в целях публикации (изначальный объем - два миллиона слов - равнозначен двадцати крупным романам). Доводя его до нужного объема, я не ставил перед собой цель собрать воедино "лучшие отрывки", мне хотелось доискаться до сути характера Джона, его интересов, стремлений на протяжении этих лет. Было очень трудно отдать должное исключительно широкому кругу его интересов, к большинству из которых он относится так же серьезно и страстно, как и к сочинительству. Джон однажды назвал эти столь разные свои ипостаси "клубом Джона Фаулза". Среди его членов (назовем далеко не всех) - поэт, орнитолог, натуралист, путешественник, великолепный садовник, неутомимый краевед, музыкант, киноман, книжник, собирающий раритеты, и критик, обстоятельно и проницательно анализирующий почти все, что читает или видит. Если эти персонажи появляются на страницах дневника чаще, чем мне бы того хотелось, то надо помнить, что все они и по сей день остаются почтенными членами клуба, хотя центральное положение в нем все же занимает писатель Джон Фаулз.
Этот дневник - своего рода барометр, показывающий, как меняется и взрослеет личность (иногда идет откат назад) под влиянием жизненного опыта. Каждый, кто читает дневник, сразу же отмечает яркость и мощь повествования. Чтобы сохранить эти качества, приходилось идти на сокращения. Те места, где Джон выступает только как наблюдатель, изучающий людей и окружение, сокращались, чтобы ярче проступала его собственная жизнь. При отборе учитывалось, насколько та или иная личность, эпизод или вещь помогает лучшему пониманию его характера, способствует движению действия вперед.
Этот процесс дистилляции упорядочивает и придает направление свободно написанному дневнику, который сам Джон назвал "бессвязностями". Редактор, которому доступен ретроспективный взгляд, может систематизировать материал, то есть сделать то, что было невозможно для писателя, заносившего в дневник события текущей жизни. Однако такая логическая последовательность, при всей ее внешней привлекательности, все же является упрощением.
Сжатый вариант дневника, где особый акцент делается на значительных событиях и достижениях в жизни Джона, таит в себе опасность представить писателя человеком, целиком поглощенным собой, живущим чрезвычайно напряженной жизнью, что не совсем так. Создается впечатление, что в его жизни одна драма следует за другой, хотя читатель дневников, не подвергшихся редактуре, увидел бы, что у Джона много времени уходило на то, чтобы просто "предаваться созерцанию". Например, сюда не вошли интереснейшие рассказы о его многочисленных путешествиях, потому что они были скорее отступлением от главного повествования, чем его продолжением, а ведь сами по себе они принадлежат к наиболее счастливым и дорогим воспоминаниям писателя. Поэтому надо помнить, что хотя мы, подготавливая дневник к печати, старались сделать его представительным, однако никогда не претендовали на полноту материала. Только изначальная версия может считаться исчерпывающей.
В небольшом произведении "Дерево" Джон сравнивает работу над романом с путешествием по незнакомому лесу. Он считает, что "леса, большие и не очень, на самом деле изощреннее любого художественного произведения - ведь в нем, в отличие от леса, всего один путь". Эта мысль показалась мне удачной аналогией: ведь и я, как редактор, выбираю один путь в лесу со многими тропами. Те же, кто захочет увидеть весь лес, могут прочитать полный текст дневников, которые хранятся в Гуманитарном центре Гарри Рэнсома в Остине (штат Техас). Как говорил сам Джон: "Именно там будет находиться мое эго, моя личность, чего бы она ни стоила".
Дневники, из которых собран первый том, почти целиком написаны от руки мелким, подчас неразборчивым почерком, но мы не делали проблемы из трудности их прочтения и наших сомнений. Пойди мы по этому пути, дневники - увлекательнейшее чтение - могли бы кое-что утратить. Я просто опускал недоступные прочтению места или сам подбирал слова, подходящие по смыслу. Я избрал этот скорее практический, чем академический подход, потому что понимал: серьезные ученые, задайся они целью полностью расшифровать текст, смогут этого добиться, имея в своем распоряжении оригинал.
По этой же причине я старался делать как можно меньше сносок. Голос Джона такой уникальный, что любое постороннее вмешательство только раздражает. Я прибегал к ним лишь в том случае, когда их отсутствие вызвало бы еще большее раздражение. И все же некоторые вопросы, которые читатель может счесть важными, остаются без ответа. Чаще всего они относятся к многочисленным рассказам, пьесам и стихам, написанным Джоном задолго до того, как его стали печатать. Большая часть этих ранних произведений уничтожена, и, хотя их названия сохранились в дневнике, теперь, по прошествии многих лет, Джон не может вспомнить, о чем они. Это досадные упущения, но нас должна утешать мысль, что личный дневник - не каталог, от него глупо требовать педантичной основательности.
Последний роман, "Червь", Джон Фаулз опубликовал в 1985 году, почти двадцать лет назад. Такой затянувшийся перерыв в работе может навести на мысль о конце литературной деятельности, если не вспомнить, что "Волхва" он писал пятнадцать лет. Джон не торопит себя, не подгоняет под график, роман у него вырастает из сложнейшей мыслительной работы, которая движется в удобном для нее, непредсказуемом темпе. За последние два десятилетия в жизни Джона произошло много событий, которые могли бы подавить творческий импульс, - это и потери близких, и собственная болезнь, однако ощущение себя писателем в нем сильно, как всегда.
В какой-то степени дневник вытеснил очередной роман, став главным делом писателя после смерти его первой жены, Элизабет, в 1990 году. В этот переломный момент дневник дал возможность Джону оглянуться назад, окинуть взглядом жизнь, попытаться понять себя - то, к чему он стремился во всех своих романах.
Когда работа над первым томом близилась к концу, я спросил Джона, чего он ждет от издания своих дневников. Мы сидели в его кабинете, края письменного стола почернели от следов множества искуренных сигарет, и я подумал, что первые из них относятся еще ко времени написания "Коллекционера".
- Дневник может показать людям, кто ты и кем был на самом деле, - ответил он. - Альтернатива этому - не писать совсем или создавать что-то наподобие безжизненного, то есть лишенного листьев, сада.
Эти слова показывают, какая сокровенная связь существует между Фаулзом-романистом и Фаулзом - автором дневников.
Много лет назад Джон говорил, что роман не передает никаких философских утверждений или научных истин, вместо этого он "дает ощущение жизненной правды". Его дневник обладает тем же свойством, ему присущ обычный парадокс художественной литературы: воздавая должное одной стороне действительности, одной правде, писатель часто наносит вред другой.
В действительности связь между творчеством Джона и его жизнью очень тесная, и сам он считает, что к его дневнику правильнее было бы относиться как к еще одному роману. Если допустить, что в процессе написания художественного произведения создается серия масок, за которыми таится автор, то два тома дневников предлагают еще одну маску, порожденную не каким-то одним событием или определенным отрезком времени, а всей жизнью - от юности до старости. "Вот почему я думаю, что мои дневники, или "разрозненные записи", как я их называю, - действительно последний роман, который я должен написать".
Этот том - первая часть романа. В его конце молодой писатель добивается огромного успеха, но решает жить вдали от литературного мира. Во втором томе мы узнаем, как он использовал эту добровольную ссылку.
Чарлз Дрэйзин Июль 2003 г.
Часть первая
ОКСФОРД
63, Филбрук-авеню, Ли-он-Си, 11 сентября 1949
Какое скучное существование, в него вплетены также ненависть, раздражение и печаль. Никаких попыток изменить жизнь или ускорить ее темп. Хозяйственные заботы занимают целый день - уборка, выбивание пыли, работа с пылесосом, перестилание постелей, шитье, мытье посуды и тому подобное. До ужина никто даже не присядет. Это плохо, но теперь видно, как малы комнаты и сам дом. Детская забита вещами, в ней всегда беспорядок; в столовой темно и мрачно, - только гостиная поприличнее, но там никто не живет. Изолированность существования - не с кем поговорить, не с кем посмеяться. Здесь я чувствую себя отшельником - противоестественное ощущение. Непреодолимое желание увидеть новые лица, новые места, завести новые знакомства. Как много мог бы я им рассказать, но мешает непонятное сопротивление! Эта вечная атмосфера упрямой враждебности.
24 сентября
Два прекрасных явления. Огромное, бескрайнее, залитое закатом небо - изысканное, без чванливости, но вся красота, как ни странно, сосредоточена на востоке, на западе же - низкие, темные облака. Часть торичника под микроскопом - как маленький зеленый сатурн. Крошечный сверкающий шарик окружен прозрачным кольцом. И еще затянутые туманом паруса барж на Темзе. Забавная вещь. Перед тем, как бросить скомканную бумажку в желтый кувшин, заменяющий мне корзину для бумаг, я сказал себе: "Шансов попасть туда - столько же, сколько у меня быть гением". Комок скользнул в кувшин бесшумно, хотя шансы были по крайней мере двадцать к одному.
Еще один день, полный молчания; слушаю банальности, произносимые другими. Ужасный час, когда вечером повторяют и обсуждают пустейшую информацию, полученную от пришедших в гости родственников. Хотелось бы знать невозможную вещь - два математических подсчета. Первый - график количества слов, произносимых мною в течение года изо дня в день, с момента, как я открываю глаза, и до того, когда смыкаю. В этом доме он опускается почти до нуля, в других местах будет в норме. И второй - количество слов, произносимых мною и матерью: Давид и Голиаф!
Визит незнакомых родственников пугающе воздействует на самую глубину моего существа. Я чувствую себя неловко не из-за сознания моего превосходства, а потому что понимаю: они считают именно так. Возможно, виной сверхчувствительность, но им действительно не по себе в моем обществе.
Попытка найти себя - постоянная смена кожи, причем новая всегда уступает предыдущей в красоте и ценности. Но под каждым новым слоем - семя истины, все большее приближение к себе. Такому саморазоблачению нет конца, но восприятие притупляется.
Быть поэтом, постигать красоту - то же, что и постигать природу, - дар. Не важно, являешься ли ты сам творцом. Достаточно обладать поэтическим видением. Зреть сокрытую красоту. Подобное было со мной сегодня вечером, когда, стоя у открытого окна, я услышал, как кто-то вдалеке посвистывает. Я проникся разными состояниями вечерних улиц, среди которых были прогулки с любимыми женщинами, переливы темно-синего и белого, непривычная ночная пустота. Все это я ощутил мгновенно, обвал впечатлений, их невозможно удержать. Алжернон Блэквуд: "Чувствовать, как поэт, не значит быть поэтом". Это правда, но поэзия не сводится только к напечатанным словам. Главное - философский взгляд на вещи, эпикуреизм, гедонизм.
25 сентября
Три часа ночи. Звучит потрясающий нью-орлеанский джаз - кларнет в нижнем регистре, очень живые туба и корнет. Поет Бесси Смит. Тут есть настоящая музыка, которая будет продолжать жить.
Опус 55. Необыкновенная мощь, присутствует таинственная лиричность поздних квартетов.
Лихорадочно тянет писать. Университетские задания побоку. Множество идей для "Коньяка" и уныние из-за отсутствия времени для их воплощения. "Коньяк" должен быть понятным и доступным - искусство отдыхает. Идея сформировалась за два предрассветных часа.
30 сентября
Опять полчаса жутких разговоров. Я еле удержался от смеха. Предметы беседы самые банальные - цены на матрасы, замужество дочери миссис Рэмсей, связавшей судьбу с врачом из Монреаля. Коснулись и поэзии. Невозможно пытаться им что-то объяснить - это выше их разумения. Об искусстве нельзя заговорить, чтобы тебя тут же не причислили к "высоколобым". Господи, как я ненавижу это слово! Стоит заговорить о философии, как тут же всплывают имена Томаса Харди и Дарвина. Исходит это от la mure. Она всегда начеку. От меня требуют, чтобы я говорил и высказывал свое мнение, но стоит мне это сделать, как она тут же вмешивается и твердит свое - не важно, разбирается ли она в предмете, имеет свою точку зрения или нет. Мне с большим трудом удается не вылезать из своей раковины и хранить молчание. Нельзя никого обижать. От le pure я, можно сказать, защищаюсь - все современное игнорируется, старость подозрительно относится ко всему новому.
К этому проклятому городу я чувствую пылкую ненависть. Не столько из-за его географического положения (когда-то я очень любил Девоншир), сколько из-за сложившегося в нем стиля жизни и людей, позволивших лишить себя красоты бытия. Мои симпатии на стороне юноши, сбежавшего отсюда, чтобы стать тореадором. Уверен, он ощущал ужас этого места. Для чувствительного человека такой город не менее кошмарен, чем для человека без воображения город под бомбежкой. Узость мирка, невежество, бесцветность - вот что убивает. Нет интересных людей, с которыми можно поговорить, нет людей искренних, нет никаких необычных занятий.
И наконец высшая оценка - "приличный". Это слово я тоже ненавижу! "Приличная девушка", "приличная дорога". Приличный - это бесцветный, практичный, держащий нос по ветру, с узкими интересами, сплошная заурядность. Брр!
Оксфорд, 6 октября
Перечитал кое-что из ранних стихов. Плохи все. Словно увидеть себя в кино - голым среди толпы.
А потом почувствовать, как распускаешься, словно цветок.
7 октября
Ленч с Гаем Харди, Бэзилом Бистоном и серьезным поляком. В Кемпе. Никогда не могу сосредоточиться на тех, с кем пришел. Всегда за соседним столиком оказываются более интересные люди. Красивые женщины. Кажется, что Гай и Б. Б. прочно обосновались в этом мире - сидят на террасе у моря, а меня проносит мимо, и я, несчастный, с завистью гляжу на них. Но я обладаю сокровищем. И могу достичь террас и земель еще прекраснее.
Бессмертие - условность, никчемная вещь. Совсем бесполезная. Нет смысла на него рассчитывать. В нем ни красоты, ни радости. Жизнь нужно спланировать так, чтобы уместиться в отведенный срок. Внутри замкнутого круга. За стенами театра аплодисменты не слышны. Ничтожество, сумевшее прославиться при жизни, живет и тем самым обладает огромным преимуществом перед поэтом, обретшим славу после смерти и пребывающим во мраке. Бессмертие - могильный камень духа. Какой прок от могильного камня?
5 ноября
Ночь Гая Фокса. Огромная толпа испытывает подсознательное удовлетворение от того, что нарушает установленный порядок. Большинство - студенты последнего курса, они наблюдают за происходящим, и только несколько наиболее активных кричат, вопят, поют, произносят речи. Во всем этом есть какая-то неестественная натужность. Ввысь взлетают ракеты и шутихи, и когда они гаснут, люди шарахаются от места их падения. Полицейские и университетские надзиратели бездействуют. Автобусы еле ползут, студенты раскачивают и опрокидывают автомобили. Многие карабкаются на подмостки памятника Мученикам, потом толпу несет к ресторану "Тадж-Махал", там один человек лезет наверх, все орут, народ прибывает. Из окон льют воду.
Нельзя не презирать весь этот canaille, шумный и крепко поддатый, ничего хорошего он не делает. Большинство позирует и выглядит при этом смешно. Очень много девушек, они, видимо, испытывают настоящее волнение.