К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в "Метрополе" шла "Волга–Волга".
Погиб Иван Георгиевич Захаров.
Лучший друг не пустил меня к себе…
Надо мной сгущаются тучи
Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.
- Вы достойны высокой награды, - сказал маршал. - Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.
Выйдя из‑за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:
- Ждите назначения, товарищ Старинов!…
Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу!
Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.
И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал.
Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина.
Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко - один из моих друзей по партизанской школе в Киеве - в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знамени и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли.
От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости - известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.
- Костя - честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, - всхлипывая твердила жена Шинкаренко.
Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался…
Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к наркому обороны. Меня вызывали в НКВД. В НКВД
Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.
- Не волнуйтесь, - слышу я. - Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно - дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.
- Но что я должен показывать?
- Не догадываетесь?
- Нет.
- Хорошо. Мы вам поможем…
Я не помню точной последовательности допроса, "Мы" все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.
Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.
- Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати - ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов - так называемые партизанские отряды?
Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из "свидетеля" превращусь в обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников.
Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий".
Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным…
- Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!
- Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.
- Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами… Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.
Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:
- На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но… возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение…
Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое.
Я видел только один выход - обратиться к наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.
Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.
- В чем дело? О чем вы хотели сообщить?
Волнуясь, сбиваясь, рассказал маршалу о своих переживаниях.
- Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по вашему указанию.
Нарком обороны смутился:
- Вы не волнуйтесь…
Потом, помешкав, взял телефонную трубку:
- Здравствуйте, Николай Иванович… Да вот… У меня сидит недавно прибывший из Испании некий Старинов. Его допрашивали о выполнении заданий Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия…
Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.
Снова говорит Ворошилов:
- Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким человеком, мог и не знать сути дела.
Опять пауза. И опять отвечает маршал:
- Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину. Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры…
Начальник полигона
Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.
Предстоящая встреча волновала.
С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя совместная служба в 4–м Коростенском Краснознаменном железнодорожном полку.
Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!
Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления товарища Баринова.
- Очень хорошо! - широко улыбаясь, сказал Крюков. - Блудный сын вернулся. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.
Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без тени улыбки сказал:
- Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам должность начальника военных сообщений округа.
На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко мне:
- Разрешите, товарищ комбриг. Какой же из меня начальник военных сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей воле… Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.
- Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! - вмешался Баринов. - Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь - начальник военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.
Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в малодушии.
Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника военных сообщений округа - невероятное, головокружительное повышение. С другой - мне было абсолютно ясно - не справлюсь я с такой работой, не отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!
- О чем задумались? - озабоченно спросил комбриг. - В вашем подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе.
- Если уж нельзя иначе, прошу - назначьте меня лучше командиром одного из железнодорожных полков! - взмолился я.
- Хватит скромничать.. Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. - Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений округов, а вы - "полк"! Полками у нас командуют выпускники училищ не двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору, как мы с вами ротами командовали.
- Да поймите, не гожусь я на такую роль!
- И что вы заладили "не гожусь, не гожусь"… Хорошо. Раз так упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое меньшее, что мы можем вам предложить, - должность начальника Центрального научно–испытательного полигона. Устраивает? Но учтите - полигон вдали от больших городов, в лесах…
Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать начальником полигона.
- Так и запишем, - обрадовался Крюков.
Мы с Бариновым встали и направились к двери.
- Да, минуточку, товарищ Старинов! - позвал Крюков. - Задержитесь. Мы остались одни.
- Зайди вечером ко мне домой, - по старинке на "ты" предложил Александр Евдокимович. - Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя обрадуется, и сыновья… Ты‑то еще не женился?
- Да как тебе сказать… почти…
Глаза Крюкова округлились:
- Это событие! Кто же она, что тебя приручила?
- Познакомлю, Александр Евдокимович.
Крюков махнул рукой:
- Знаю тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно… Приходи, ждем!..
Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:
- Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни - того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.
- Но полигон - это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! - признался я.
Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах.
Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.
- Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И - какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они - враги народа. А кто они? Буржуи? Ан нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе…
Александр Евдокимович тяжело вздохнул:
- Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова… Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! - все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: - Ведь мы с тобой никого не хороним…
Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы. Он взял меня за руку:
- В свое время ты спас моего сына… Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника Андрея Крюкова. Я уверен, это ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят… А каково сейчас мне?..
Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить.
Крюков первым пришел в себя.
- Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных!
Я получаю звание полковника
… Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно–испытательного железнодорожного полигона РККА.
Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева.
На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске.
Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926–1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины.
Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по–прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.
- Оставляй, оставляй свое барахло! - согласился Афонько. - Приедешь - заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина.
Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу.
Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.
- Неужели? - только и выговорил я.
С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.
- Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать… Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя!
Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович.
Первому негодяю–следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по–партизански, одним ударом сбив его с ног.
За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал:
"Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пытают, они не выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и не выдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.."
И за такие письма его не наказывали!
Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного государства".
- А потом, брат, перестал я писать "великому вождю", - с горечью признался Евсевий Карпович. - Перестал, потому что убедился: Сталину обо всем известно…
Глава 2.
1938 год. 'Враги народа'
В конце апреля 1938 года я прибыл к новому месту службы и тут же мне напомнили: бывшего начальника полигона полковника Чумака арестовали как врага народа, Правда, в чем состоит его преступление, никто не знал.
- Большую перестройку произвели после Чумака?
- Гм… Вот дом его с верандой передали детскому саду…
Начал я знакомиться с работой полигона, с тематикой испытаний техники железнодорожных войск, с программой учений. Нет, домиком с верандой дело не ограничилось! С тревогой обнаружил: прекращены работы по ряду образцов новой техники. Изобретатели и авторы этих конструкций тоже объявлены врагами народа. Их имена вычеркнуты из программы работ. Часто зачеркиваются и предложенные ими образцы новой техники…
Логики никакой. Но, как говорится, куда пойдешь м кому скажешь? Видимо, на полигоне происходило то же, что и везде.
Вспоминая о том времени, я спрашиваю себя: не потому ли в предвоенные годы многие замечательные образцы военной техники доводились черепашьими темпами?
Не потому ли в начале войны с гитлеровской Германией на вооружении Красной Армии не оказалось многих отличных видов оружия, почти готового к серийному производству?
И отвечаю себе: да, именно поэтому!
Правда, не всех ценных специалистов посылали рыть золото на Колыму или гатить болота в Сибири. Иным разрешали работать и в заключении. Эти "счастливчики" доводили проекты до совершенства в камерах–одиночках, оторванные от мира. Над ними висела угроза, что любая ошибка будет признана вредительством, всякая неудача вызовет ухудшение тюремного режима. Трудно было получать нужную научную информацию, узнавать последние достижения науки и техники… Что и говорить, обстановка далеко не творческая!
На полигоны и" испытательные площадки репрессированных специалистов доставляли под усиленной охраной. Об их прибытии сообщалось только начальнику полигона, комиссару и уполномоченному особого отдела.
Помню, весной или летом 1939 года к нам привезли подобным образом какого‑то авиационного конструктора. Фамилии его никто не знал. Вагон с арестованным подали на ветку за полигоном. К этому времени на небольшой лесной поляне сотрудники органов безопасности уже поставили палатки, окружив их двоимым высоким забором из колючей проволоки.
Лишь в 1943 году, встретившись с конструктором замечательного пикирующего бомбардировщика В. М. Петляковым, я узнал, что именно он был моим "гостем" на полигоне…
Но и в тех трудных условиях коллектив полигона работал слаженно и дружно.
Большая заслуга в этом принадлежала комиссару Александру Васильевичу Денисову - человеку, умевшему глубоко вникать в дело и сплачивать людей.
Однако и наш дружный коллектив тоже порой лихорадило.
Вскоре после моего приезда обвинили в связях с троцкистами моего заместителя по материально–техническому обеспечению Дмитрия Ивановича Воробьева. Единственным поводом к этому явилась дружба Воробьева с главным инженером строительства Саратовского железнодорожного моста полковником Н. М. Ипатовым, который незадолго перед тем был объявлен врагом народа.
На партийном собрании инженер П. И. Марцинкевич и помощник Воробьева кавалер ордена Боевого Красного Знамени В. Н. Никитин пытались защитить Дмитрия Ивановича. Но нашлись и недоброжелатели. Воробьева исключили из партии.
Вскоре на посту наркома внутренних дел Ежова сменил Берия. Начались репрессии в самих органах НКВД. Там стало не до Воробьева. Через девять месяцев Дмитрию Ивановичу вернули партийный билет…