Однажды в "Овечий дом" приехала машина с пятью военными. Хозяин, чистивший хлев, растерялся и стал навытяжку с вилами, приложив к шапке руку. Оказалось, военные приехали повидать русского, и привело их любопытство, вызванное событиями на Востоке.
"Один спросил: "Петер, что такое у вас катуша?" Я сказал, что это очень известная песня. Все пятеро расхохотались: "Ну, молодец, солдат, умеешь хранить военную тайну. Мы слышали, это у вас такое оружие: пф… пф… пф…." Я сказал: "Не знаю…" Я и вправду не мог тогда знать, что есть у нас такое замечательное оружие - "катюша".
Стали приезжать на ферму русские эмигранты. Однажды хозяин позвал Петра с сеновала: "Там к тебе какой-то старик…"
"Старик был похож на высокий высохший гриб и назвался князем Волконским. Он заплатил хозяину. И два дня мы сидели в моей каморке. Старик плакал, слушая рассказ о том, что я пережил и видел в Германии, и говорил: "Сукины сыны… Сукины сыны…" Он расспрашивал обо всем, что было у нас в стране до войны, просил говорить о казавшихся мне тогда нелепыми подробностях. "Ну а как кричат петухи?.. Много ли снегу в полях?.. С каких лет детей водят в школу?" Он клал на колено мне руку: "Ты говори, говори, мне все интересно…" Когда прощались, старик опять заплакал. "Ты вернешься и, я уверен, будешь счастливым! А я… Пешком, на четвереньках пошел бы. Поздно!" Эта встреча со стариком будет у меня в памяти до конца дней. Я тогда особенно остро почувствовал: нет горя большего, чем остаться без Родины".
Светлыми днями на ферме были воскресные дни, когда приезжал Карл. Тридцать километров на велосипеде были для него пустяком. Уже у калитки он кричал: "Петр!", и друзья обнимались. Каждый раз Карл привозил новости, среди которых на первом месте стояли вести с Востока. Он говорил с восхищением: "Ну молодцы ваши! Ну молодцы!".
"Однажды Карл привез кисти и ящик с красками. Я мог теперь каждый свободный час отдавать делу, по которому очень соскучился. С Карлом мы уходили в горы. Я ставил раму с холстом на самодельный мольберт, а Карл садился на валун сзади. Я писал. И целый день мы могли говорить".
Хорошо продвинулись дела с языком. Петр уже сносно говорил по-немецки. Карл к своему французскому, итальянскому, испанскому и немецкому тоже накопил хороший запас русских слов. "Имена существительные мы осилили быстро - помогали рисунки, а когда дело дошло до глаголов, было много смешного. Никак не удавалось объяснить, например, что значит по-русски плавать в переносном смысле. "Преподавателю" пришлось лечь на земле и показать. Карл, когда понял, стал хохотать. И с того дня, принимаясь за русский, он говорил: "Ну, Петр, давай плавать…"
"Судьбой написанных в Альпах этюдов я не интересовался. Карл увозил их какому-то парикмахеру, и тот присылал мне краски, кисти и холст. Портреты обычно дарил тем, с кого их писал, - мне важен был процесс рисования и письма, я учился… Успех на выставках в Женеве и Берне? Не помню. Возможно, что позже Карл или тот парикмахер послали на выставку то, что у них задержалось…"
Писались картины не только с натуры. Пищу воображению давали воспоминания. По памяти Петр писал украинские хаты в садах, гусей на лугу, одесскую пристань. Однажды написал проселочный шлях и поле подсолнухов. "Этот пейзаж я заключил в самодельную раму и повез подарить Гансу, тому, что увидел меня на пороге голого после Рейна. С волнением постучал я в знакомый домик из серого камня. Но вышла только жена хозяина. Увидев меня, она заплакала: "Ганс умер. Сердце…"
В тот день я сходил на берег, к месту, где выплыл. Постоял с велосипедом у самой воды и подивился: как же мог переплыть? Рейн в этом месте широкий и неспокойный".
Очередная новость, привезенная Карлом в "Овечий дом", сразу же взволновала Петра: "Организован лагерь для русских, бежавших из Германии". "Я попросил Карла возможно скорее узнать все подробности, и, когда он снова приехал, я сказал: "Карл, мое место там!"
В мае 1943 года Петр Билан перебрался в этот лагерь и узнал, что он не единственный, кто переплыл Рейн. В Швейцарию из фашистского плена бежали вплавь через реку, на бревнах по Женевскому озеру, по железной дороге с военными грузами, шедшими из Франции. Спаслись, однако, лишь немногие из бежавших. "Тут, в лагере, встретил я несколько человек, с кем мысленно попрощался апрельским дождливым вечером. Они бежали из лагеря целой группой. Бежали под пулеметным огнем. И для многих Рейн стал могилой".
В русском лагере интернированных собралось девяносто человек. Это были люди, прошедшие ад лагерей смерти, выжившие и несломленные. "У нас были особые счеты с фашистами. И все мы хотели тогда одного: скорее к своим - и на фронт".
В ожидании часа, когда можно будет покинуть Швейцарию, русские в лагере жили боевой группой с воинской дисциплиной и армейским порядком. Тут скрытно действовала партийная организация (секретарем ее был Владимир Зайцев), был налажен контакт со швейцарскими коммунистами (связным был Владимир Савченко, переплывший Рейн сорока днями позже Билана - "чтобы не окоченеть, я смазался солидолом"). Командиром группы был сильный, волевой человек старший лейтенант Николай Рогачев.
"У Рогачева я стал чем-то вроде чапаевского Петьки. Выполнял много его поручений. И в первую очередь из красного полотна сделал знамя с серпом и молотом. Знамя повесили над фронтоном барака. Не могу без волнения вспоминать, как много значил тогда для нас в швейцарском лесу этот лоскут материи. Мои способности рисовальщика годились и для других важных дел. По памяти я нарисовал портреты Ленина и Сталина. Мы повесили их в столовой. Там же повесили и рисованную карту, на которой каждый день по тайно полученным сводкам отмечалась линия фронта".
Два раза на своем велосипеде навещал Петра в лагере Карл. "Охрана была не слишком строгой, и мы, как прежде, могли прогуляться, "поплавать" в море немецких и русских слов. Чувствуя скорое расставание, я написал несколько небольших холстов и подарил их Карлу на память".
В начале 1944 года интернированные в Швейцарии русские поездом (власти сделали вид, что не заметили побега) двинулись через Женеву в Марсель. "Где-то во Франции я бросил в почтовый ящик открытку: "Карл, я еду на Родину!.. Нашей дружбы я не забуду".
- И я ее не забыл. Писем не писал. Жизнь - штука сложная… Да и много ли все мы пишем друг другу писем, хотя и клялись когда-то в окопах писать непременно? А теперь вот, прочтя ваш очерк в газете о встрече с Карлом, я понял, что обязательно должен был ему написать. Ведь он что угодно мог подумать о моей судьбе…
Конец у этой маленькой повести о драматических днях человеческой жизни хороший. В 1944 году пароходом из Марселя отряд Рогачева прибыл в Одессу. "На пристани, прислонив к перилам листок бумаги, я написал: "Нина, я здесь, в Одессе!" И написал адрес, который хранил три года в памяти как спасительный талисман: "Карла Маркса, 2". Одному из мальчишек, с любопытством глядевших на нашу выгрузку, я положил в карман горсть итальянских конфет и дал записку: "Мчись что есть мочи!" В эту минуту я не знал еще, что меня ожидает. Одесса только-только была освобождена. Жива ли Нина? Что с ней? И тут ли она?
Нина Викторовна заботливо подливает нам чаю и в этом месте рассказа подносит к глазам платок:
- Из Одессы я была эвакуирована за несколько дней до занятия ее немцами. Жила в Подмосковье. Работала в колхозе под Харьковом. Потом - Урал, Сибирь… Вернулась в Одессу, как только ее освободили… В тот день я прилегла чуть вздремнуть. Работала на заводе художником и ночь просидела над юбилейным адресом нашему знаменитому глазному врачу Филатову. Вдруг стук… Запыхавшийся мальчишка… Записка… Я побежала. Я думала, сердце у меня разорвется…
Они шли от пристани строем, и я сразу узнала Петра, в четвертой шеренге. Я побежала рядом и говорила одно только слово: "Петенька… Петенька… Петенька…"
"Как и все, я сразу попросился на фронт. Но был оставлен в Одесском округе. А когда война кончилась, мы с Ниной поехали доучиваться. Поступали в Ленинградскую академию. Она прошла сразу, а мне пришлось два года работать и поступать потом в Киевский художественный институт…"
И вот позади долгая послевоенная жизнь. Она у Петра Ильича и Нины Викторовны сложилась хорошо, как и должна была сложиться у хороших, честных, трудолюбивых, небесталанных людей.
- Хлеб добываем любимым делом. А это уже - половина счастья, - говорит Петр Ильич, показывая мне рисунки Нины Викторовны в книжках для малышей и репродукции своих картин в журналах и в книгах ио искусству. - Мы еще хоть куда! Но, конечно, теперь уже "с ярмарки едем". А вот Галя с Игорем - на пороге всего. Способные ребята! И я жду от них больше, чем ждал от себя. Дети должны идти дальше отцов.
Семья Биланов живет и работает дружной артелью. Есть у них хорошая мастерская. На видавшей виды старенькой "Волге" летом они уезжают писать этюды - бывают в колхозах, непременно ставят шалаш у Десны, они влюблены в Киев, как только могут быть влюблены в этот город киевляне-художники.
–
Все у нас хорошо. А эти вести от Карла сделали нашу семью просто счастливой. В письме я приглашаю Карла приехать. Все подробно ему изложил. - Петр Ильич читает вслух выдержки из письма. После "PS" в нем все уточняющая приписка: "Карл! Купи билет в Киев и приезжай. Об остальном позаботимся мы, Биланы". Разговор окончен, и мы с Петром Ильичом сидим у окна, за которым в пахучих волнах черемухи, вишен и яблонь сходит с ума соловей.
- Странное дело, соловей у меня каждый год почему-то вызывает тревогу. Вспоминаю тот июнь у границы - вот так же не давал заснуть соловей. И взрывы. А он поет… Так и осталось в памяти. Июнь каждый год пробуждает тревогу - одолевают воспоминания…
Нас всех в июне одолевают воспоминания.
Карл в гостях у Петра
Я специально прилетел в Киев, чтобы увидеть момент их встречи.
Самолет из Цюриха припоздал, и Петр Ильич от волнения прикуривал сигареты одну от другой… Но вот по трапу резво сбегают туристы, чинно плывут дипломаты, деловые дамы и господа… Наконец-то! В проеме двери - белая голова. И сразу вверх две руки и возглас, как у мальчишки: "Петр!!!" А снизу у трапа - "Карл!!!" И вот уже два человека тискают друг друга, хлопают по спине, смеясь и плача от радости, дергают друг друга за щеки, теребят волосы,
Потом у двери аэропорта еще волна чувств. Карл, обнимая встречающих, говорит: "Ниночка!.. Галя!.. Игорь!.." По письмам он уже знает семью Биланов и безошибочно всех узнает.
Потом, спохватившись, тщательно подбирая слова, почти торжественно Карл говорит: "Петр, я очень счастливый, что мой ноги стоит в Киев на твой земле".
Никогда еще давнего выпуска "Волга" семьи Биланов не ехала так рискованно, как в этот вечер. За рулем был привычный ее хозяин, но волнение и желание обратить внимание гостя на мост через Днепр, на сиявшие в синеве купола, на многое другое, чем законно гордится любой старожил-киевлянин, да еще почти непрерывные "помнишь?" делали в этот момент Петра Ильича шофером весьма ненадежным.
В переулок Бастионный мы все же добрались благополучно. И сразу попали за стол. Два десятка художников, друзей Петра Ильича, пожелавших оказать Карлу "широкое гостеприимство", без промедленья взялись за дело…
Закончилось все по моему посредническому настоянию ("пощадите, братцы, человеку 69!") где-то часа в два ночи. Все было в тот вечер: приветствия, воспоминания о войне, речи о человеческой дружбе, о мире, объятия, целованье, и, конечно, не обошлось без песен. Пели дружно и хорошо. Счастливый Петр говорил Карлу то по-русски, то по-немецки. "Ну что? Что я тебе говорил!" Карл, бывший за этим столом центром внимания, раза три держал речь и расплакался под конец: "Это счастливый день моей жизни. Спасибо!"
Среди песен "Катюшу" он принял как давнюю свою знакомую. А когда грянули "Стеньку Разина", гость вдруг вскочил и радостно стал подпевать. Позже выяснилось, на этот русский мотив поют в Швейцарии игривую песню: "Тот, кто придумал расставанья, тот не подумал о любви". Оказалось, именно эти слова по-немецки пел гость, когда хор бородатых и безбородых художников выводил: "И за борт ее бросает в набежавшую волну…" Расходились все нехотя, желая виновникам торжества спокойной ночи и поздравляя обоих со встречей. "Надо же! Тридцать восемь лет не виделись. Молодцы, мужики!"
Утром, когда освежались чаем и два старых друга шутили, вспоминая забавные случаи из былого, Карл дотронулся вилкой до бутерброда с красной икрой: "А что это есть?" Оказалось, за вчерашним застольем он принял икру за варенье и был озадачен - "варенье почему-то было несладким и пахло рыбой". Столь же занятное недоразумение произошло с жевательной резинкой, которую Карл, послушавшись чьих-то советов - "русские это любят", - привез гостинцем в изрядном количестве, чем очень развеселил друга. Карл, оказалось, тоже не знает, в чем прелесть жеванья резины… Было приятно видеть: два человека сохранили дух молодости, говорили с прежним доверием, с пониманием, с шутками, как будто и не было тридцати семи лет без вестей друг о друге.
Среди привезенных гостинцев пакет цветных фотографий был главным. Перед отъездом Карл объехал места, знакомые его другу, и теперь все утро рассказывал.
"Это Рейн. Вот тут ты его переплыл… Тюрьма в Аарау. Помнишь, я заглядывал в это окошко… Старик и старуха - хозяева фермы, где ты батрачил.
Передавали тебе привет. Помнят: на сенокосе ты выливал пот из сандалий… А это место, где был когда-то лагерь военнопленных…"
Дольше всего ходила по рукам фотография старой женщины. Она стояла у дома, куда апрельской ночью 42-го на огонек от Рейна дополз беглец. "После той ночи Амалия Мерке и ее муж не гасили свет в одном из окошек. Их дом, ты помнишь, крайний в селении Шафисгайм. И к ним летом и осенью постучалось более сорока бежавших из плена. До сих пор Амалию Мерке в этих местах зовут "Русская мама". Она сильно разволновалась, когда узнала, что скоро я буду в Советском Союзе. Петр, она хорошо тебя помнит и просила обнять".
Бережно Карл разложил на столе реликвии давней дружбы - пожелтевшие письма Петра из альпийской деревни, листки, по которым они учились русскому и немецкому языкам, снимки картин, написанных в 42-м.
В заключение Карл рассказал о себе. Шестой год он на пенсии. Живет в деревушке Мондах с двумя незамужними сестрами. Сохранил прежнюю страсть к языкам. Знает французский, немецкий, итальянский, испанский. "Учился у Петра русскому. Теперь с жадностью слушаю вашу речь. И вот тетрадка - буду записывать. У меня норма: запомнить пятнадцать-двадцать слов в день".
В деревеньке Мондах 301 житель. "Многие знали, что я отправлюсь в Советский Союз. Местечко у нас глухое, и провожали меня почти как в космос. Многие завидовали. И правда, путешествие для меня - едва ли не главное событие в жизни".
Такой была встреча и первый разговор за столом, когда волнения улеглись. Я расстался с друзьями в момент обсуждения плана на "ближайшие три недели". "Ну, обживем как следует Киев, - говорил Петр Ильич. - Съездим в Канев, потом - Москва, Ленинград. А вернемся на Украину - поставим палатку где-нибудь у воды и будем кормить комаров…"
У палатки возле днепровских разливов я и застал именинников. Они приходили в себя после немалой нагрузки, но были, как сказал Карл по-русски, "совсем молодцы". Закатав штаны, они стояли в воде с удочками. Рыба, как водится, не ловилась. Обстоятельство это весьма удручало парня из местного рыбнадзора. Узнав, что за люди разбили палатку, а также что Карл первый раз в жизни держал в руках удочку, парень считал рыбий клев делом престижа всей Украины. Рыба, однако, в сатанинские жаркие дни клевать не хотела. И парень в доказательство, что она в Днепре еще водится, привез ведерко лещей, пойманных не на удочку.
Была в тот вечер уха. И был разговор у костра. "Старики" вспоминали. Вперемежку вспоминали Швейцарию, лето 42-го года и только что завершенное странствие. Я спросил Карла о впечатлениях, о том, что скажет он сестрам, когда вернется в Мондах?
"Что я скажу… Я скажу: сестра, я очень счастливый человек! Потом скажу: я был у хороших людей, в большой интересной стране. Скажу, что все три недели чувствовал себя как дома. Я расскажу о Петре, о его доме и о друзьях… Нет, сразу все рассказать не смогу. Я буду рассказывать каждый вечер отдельно: о Киеве, о всех местах, где мы побывали, о Каневе, о картинах Петра. Отдельно расскажу о Москве. Кремль! Возле него я чувствовал себя как во сне. У Кремля стоял, возможно, мой прадед, ходивший в Россию с Наполеоном и отморозивший в этом походе ноги. Я расскажу, что был на спектакле в Большом театре; был и в Эрмитаже, видел дворцы в окрестностях Ленинграда, стоял на корабле "Аврора" и даже дернул шнурок у пушки… Ну и, конечно, как водится, буду шутить. Скажу, что не видел в России ни единой горы. "Как же так, неужели нет ни одной?!" - всплеснет руками мой сосед крестьянин, не ездивший дальше Аарау. Я сейчас уже вижу лица и других слушателей: как же так - жить без гор?! Скажу еще, что в России я человек известный - нас с Петром снимали на телевидении. Я думаю, непременно меня пригласят и в соседнюю деревушку, в крестьянский клуб. У нас ведь очень немного знают о Советском Союзе".
Петр Ильич постарался показать другу все, о чем когда-то ему рассказывал, чем сам гордился, что полагается показать желанному гостю. Он и сам встряхнулся в поездках, что же касается Карла, то он переполнен был впечатлениями: "Мне кажется, все происходит со мною во сне". В ряду всего, что задержало внимание и поразило, Карл вслед за Кремлем, Эрмитажем, могилой Шевченко, образцовским театром кукол назвал лягушек, которых услышал в первый же день пребывания в Киеве, на Днепре. "В Швейцарии, в наших местах, их давно уже нет. Я слышал их только в детстве". Поразило его пение соловья у Петра Ильича под окном. "Об этой птице я знал, но никогда не слышал ее". Поразил аист, летавший низко над камышами во время нашей беседы возле костра. "В Швейцарии этих птиц осталось несколько пар. В нашей красивой Швейцарии дикой природы почти не осталось".
По привычке профессиональной Карл все, что видел, старался запомнить в русском названии. Возле костра у Днепра он спрашивал то и дело: "А это как?" В конце дня я попросил прочесть страничку слов из тетрадки. Он прочитал: лещ, трясогузка, костер, удочка, сено, поляна, квас, весло и - с пометкой "грузинское слово" - чача… Переводчика у друзей не было. Петр Ильич, к своему удивлению, сразу же вспомнил приобретенный в печальное время немецкий, а Карл, слушая русскую речь, говорил: "Я понимаю… Я почти понимаю…"
Из множества фотографий - встреча, поездки, застолье, беседы, проводы Карла - передо мной сейчас снимок не очень удачной рыбалки. Вижу моих друзей, по-детски счастливых от того, что жизнь на заключительных ее верстах поднесла им подарок, лучше которого не бывает, - такую вот встречу.