Из переписки Горького и его статей можно заметить, что при довольно частых упоминаниях Ницше (около сорока раз) его отзывы о нем были, как правило, либо сдержанными, либо критическими. Чуть ли не единственным исключением является письмо к А.Л.Волынскому от 1897 года, где Горький признается: "…и Ницше, насколько я его знаю, нравится мне, ибо, демократ по рождению и чувству, я очень хорошо вижу, что демократизм губит жизнь и будет победой не Христа – как думают иные, – а брюха".
Но дело в том, что именно это заявление, казалось бы доказывающее "ницшеанство" Горького, является в строгом смысле не "ницшеанским". Ницше никак не мог желать "победы Христа", поскольку был ярым врагом христианства. И наоборот, он не имел ничего против "брюха", выступая противником разного рода бестелесных духов.
Гораздо точнее Горький отозвался о Ницше в письме к князю Д.П.Мирскому от 8 апреля 1934 года: "Ницше Вы зачислили в декаденты, но – это очень спорно, Ницше проповедовал "здоровье"…" Если вспомнить, что вернувшийся к тому времени в СССР Горький тоже проповедовал здоровье как идеал советской молодежи, то это высказывание приобретает особый смысл, говоря о том, что и "советский" Горький продолжал думать о Ницше.
В то же время в цитированном письме к А.Л.Волынскому чувствуется желание молодого Горького подыграть настроению автора книги "Русские критики" и статей об итальянском Возрождении, о которых, собственно, и идет в письме разговор. Это его, Волынского, идеи пересказывает Горький, пользуясь именем Ницше как "языком" своей эпохи. В 1897-1898 годах Горький сотрудничал в "Северном вестнике" Волынского и, конечно, искал с ним общий язык.
В целом ранние отзывы Горького о Ницше можно считать умеренно положительными. Он высоко ценил бунтарство, протест против буржуазной культуры и весьма низко ставил его социальную проповедь. Но сдержанность, с которой Горький отзывался о Ницше вплоть до конца двадцатых годов, не исключает возможности высокого, но скрываемого интереса к нему.
На отношение Горького к вопросу о Ницше могла повлиять шумная кампания в критике вокруг его первых вещей. В статьях Н.К.Михайловского, А.С.Скабичевского, М.О.Меньшикова, В.Г.Короленко и других "ницшеанство" писателя было подвергнуто резкой критике. В "ницшеанстве" его обвинил и Лев Толстой. Все это не могло не повлиять на Горького. Он не мог чувствовать себя вполне свободно, когда публично высказывался о Ницше.
В 1906 году, впервые оказавшись за границей, Горький получил письменное приглашение сестры уже покойного Ницше, Элизабет Фёрстер-Ницше.
"Веймар. 12 мая 1906 г.
Милостивый государь!
Мне приходилось слышать от Вандервельде и гр<афа> Кесслера, что Вы уважаете и цените моего брата и хотели бы посетить последнее местожительство покойного.
Позвольте Вам сказать, что и Вы и Ваша супруга для меня исключительно желанные гости, я от души радуюсь принять Вас, о которых слышала восторженные отзывы от своих друзей, в архиве Ницше, и познакомиться с Вами лично.
На днях мне придется уехать, но к 17 мая я вернусь. Прошу принять и передать также Вашей супруге мой искренний привет.
Ваша Э.Фёрстер-Ницше"
Имя крупного бельгийского социал-демократа Эмиля Вандервельде, упоминаемое в этом письме, позволяет оценить всю сложность и запутанность вопроса о "ницшеанстве" Горького. В начале века социализм и "ницшеанство" еще не враждуют, но часто идут рука об руку. Недаром в это время о "ницшеанстве" Горького под знаком плюс писала и марксистская критика, скажем, А.В.Луначарский. Мысль о "браке" Ницше и социализма носилась в воздухе и "заражала" многие сердца. Так, в письме к Пятницкому в 1908 году Горький писал о поэте Рихарде Демеле, творчеством которого увлекался в это время. Он, по его мнению, "лучший поэт немцев", "ученик Ницше и крайний индивидуалист", но главная его заслуга в том, что он, "как и Верхарн, передвинулся от индивидуализма к социализму". Даже в тридцатые годы двадцатого века, когда в Германии победил фашизм и "ницшеанство" стало связываться с ним, идея "примирения" все еще играла в иных умах.
В январе 1930 года Горький получил письмо от немецкого поэта Вальтера Гильдебранда. Оно весьма точно отражает начало кризиса этой идеи: "Признаешь водовороты Ницше и в то же время являешься коммунистом, с другой стороны – ты коммунист, на которого Ницше смотрит с презрением. Я почитаю Райнера Мария Рильке, этого большого одинокого человека, ушедшего в себя, и в то же время я чувствую сродство и единомыслие с Вами".
Но отношение Горького к Ницше в это время было уже резко отрицательным. В статьях "О мещанстве" (1929 г.), "О старом и новом человеке" (1932 г.), "О солдатских идеях" (1932 г.), "Беседы с молодыми" (1934 г.), "Пролетарский гуманизм" (1934 г.) и других он, по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький стал главным проводником этого мифа в СССР, что, впрочем, объяснимо, ибо в эти годы значительная часть интеллектуальной Европы (Ромен Роллан, Томас Манн и другие), напуганная фашизмом, отвернулась от своего прежнего "кумира".
Интересно, что именно в это время современники отмечали внешнее сходство Ницше и Горького. Ольга Форш в статье "Портреты Горького" писала: "Он сейчас очень похож на Ницше. И не только пугающими усами, а более прочно. Может, каким-то внутренним родством, наложившим на их облики общую печать". Загадка этого "двойничества", по-видимому, волновала и самого писателя. В повести "О тараканах" Горький заметил: "Юморист Марк Твен принял в гробу сходство с трагиком Фридрихом Ницше, а умерший Ницше напомнил мне Черногорова – скромного машиниста водокачки на станции Кривая Музга".
Вопрос о "ницшеанстве" Горького – часть серьезной темы "Горький и мировая философия". И хотя он, особенно в поздние годы, резко отводил вопрос о своем "ницшеанстве" в сторону, произведения его говорят сами за себя. Прислушаемся к мнению критика Михаила Гельрота, писавшего в 1903 году: "…доживи сам Ницше до наших дней, он к своему "единственному психологу", у которого еще можно чему-то поучиться (Достоевскому), присоединил бы, с обычным для него страстным увлечением, и г-на Горького".
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ: ПРАВДА ИЛИ СОСТРАДАНИЕ? (ПЬЕСА "НА ДНЕ")
Сатин. Вы – все – скоты! <…>
Сатин.Че-ло-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо!
Горький. "На дне"
Рубежной в жизни и творчестве Горького является пьеса "На дне", которой он, с сопутствующей ему всю жизнь жанровой скромностью дал подзаголовок "Картины", хотя на самом деле пьеса является сложной философской драмой с элементами трагедии.
Настоящая слава М.Горького – неслыханная, феноменальная, такая, какой не знал до него ни один не только русский, но и зарубежный писатель (исключение может составить лишь Лев Толстой, но его слава росла постепенно, органически, как и бывало в девятнадцатом веке, а со славой Горького случился именно "взрыв"), – началась с постановки "На дне". До этого можно было говорить только о высокой популярности молодого прозаика.
Грандиозный успех постановки "На дне" 18 декабря 1902 года в Московском Художественном театре под руководством К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко превзошел все ожидания. В том числе и ожидания цензоров, которые, как предполагал Немирович-Данченко, разрешили постановку "лишь потому, что власти уверены в полном провале пьесы на спектакле". Любопытно заключение цензора С.Трубачова после прочтения присланного в цензуру текста:
"Новая пьеса Горького может быть разрешена к представлению только с весьма значительными исключениями и некоторыми изменениями. Безусловно необходимо городового Медведева превратить в простого отставного солдата, так как участие "полицейского чина" во многих проделках ночлежников недопустимо на сцене. В значительном сокращении нуждается конец второго акта, где следует опустить из уважения к смерти чахоточной жены Клеща грубые разговоры, происходящие после ее кончины. Значительных исключений требуют беседы странника, в которых имеются рассуждения о Боге, будущей жизни, лжи и прочем. Наконец, во всей пьесе должны быть исключены отдельные фразы и резкие грубые выражения…"
Сейчас проще всего посмеяться над мнением литературного чиновника Трубачова. (Хотя в то время автору и руководителям Московского Художественного театра было не до смеха. Немирович потратил немало сил, чтобы спасти многое из изъятого цензурой, в противном случае Горький отказывался от постановки.) Но если вчитаться в цензорские слова в контексте старого времени, то мы обнаружим вещи весьма интересные.
Например, предложение превратить городового в отставного солдата. Только ли заботой о чести полицейского управления диктовалось это требование? Дело в том, что в России с 1867 года городовые набирались именно из отставных солдат (реже из унтер-офицеров) по вольному найму для охраны порядка в губернских и уездных городах, а также посадах и местечках. Городовой являлся низшим полицейским чином. Таким образом, цензора смутило явное нарушение правды жизни, как он ее видел вокруг себя. Отставной солдат, нанявшийся в городовые (с приличным, кстати, заработком – от 150 до 180 рублей в год), хотя и мог оставаться "своим братом" ночлежникам, людям социально опустившимся, но участвовать в их плутнях он едва ли мог.
"По душе" он этих людей мог жалеть и понимать. Вспомним: кто подобрал на улице Нижнего пьяную нищенку, бабушку Акулину, которая повредила себе ногу и не могла идти сама? Это был городовой. "Он смотрел на нее сурово, тон его голоса был зол и резок, но бабушку Акулину все это не смущало. Она знала, что он добрый солдат (курсив мой. – П.Б.), зря ее не обидит, в часть не отправит – разве первый раз ему приходится поднимать ее на улице?"
Это написал молодой Пешков в очерке "Бабушка Акулина". Между прочим, он не мог наблюдать этой сцены, ибо в тот момент, когда его бабушка умирала от "антонова огня", находился в Казани. Он выдумал эту сцену, но выдумал ее в согласии с правдой жизни, типической правдой. А вот в "На дне" он зачем-то выдумывает нетипического городового Медведева, который вместо того, чтобы степенно ходить свататься к Квашне и "не ронять" в глазах ночлежников своего пусть и низшего, но все же властного чина, "скачет" вместе с ними по сцене. Это не могло не смутить цензора с точки зрения наивного реализма. Его традиционное сознание, говоря современным языком пользователей компьютеров, "глючило" от этих "картин", которые не вписывались в его привычные представления о жизни. Но едва ли не на этом и была построена вся пьеса! На множественных, так сказать, "коротких замыканиях", которые должны были возникать в сознании зрителя. Пьеса должна была вышибать его с орбиты вращения среди привычных ему "правд" и ценностей и ввергать в хаос тех вопросов, которыми неразрешимо мучился сам автор: "зачем человек?", "отчего он страдает?", "почему Тот, Кто его создал, так безжалостен к нему и как человеку ответить на этот вызов Отца, чтобы сохранить свое благородство?" В контексте этих вопросов какая-то малая неправда с городовым не имела значения. Имело значение то, что Медведев не мог быть просто городовым, так же как и Сатин не был просто шулером.
Откуда было знать это просто цензору?
Обратим внимание на другое. Цензор Трубачов позаботился о том, чтобы возле умершей Анны не было грубых разговоров. "Из уважения к смерти", – пишет он. С религиозной точки зрения эти разговоры – святотатство. И Горький, конечно, сознательно шел на это. Причем здесь-то правда жизни могла быть соблюдена. Алеша Пешков немало насмотрелся покойников и того, как к ним относятся на социальном "дне". В очерке "Бабушка Акулина" он пишет о том, как пасомые его бабушкой "внучата" из нижегородского отребья попросту забирают у нее последние три рубля, приготовленные на похороны. И значит, здесь цензор потребовал от автора как раз не правды, но соблюдения духовного приличия. А вот его-то, этого духовного приличия, Горький соблюдать не желал. Напротив, он хотел взорвать его, как духовный "бомбист".
И, наконец, третье соображение по поводу цензорских замечаний. Почему его взгляд так крепко ухватился именно за Луку?
Ведь с позиции современного обезбоженного сознания Лука-то как раз "добренький", как раз "христолюбивый". Это Сатин злой и желчный. Это Сатин отрицает Бога и "жалость".
А Лука вон какой! Если веришь в Бога, то и есть Бог, а если не веришь, то и нет. Именно эта формула Луки наиболее комфортна для современного человека. Возвращаясь к уже сказанному, именно это и заставляет нас любить "доброго" бога бабушки, а не "злого" бога дедушки, и вообще отдавать в повести "Детство" предпочтение бабушке. С таким "богом" комфортно. О нем можно на время забыть. Вспомнить, когда умер близкий, родственник. Можно не думать о нем годами. Но во время болезни обратиться к нему с мольбой. Вот этого "бога" и предлагает героям Лука.
Однако цензор Трубачов учился не в советской школе. Наверняка Закон Божий, а скорее всего, и церковный устав он знал неплохо.
С.Трубачова Лука не провел.
В другом ошибся Трубачов. Пьеса не могла провалиться не только потому, что автор ее был фантастически талантлив, но и потому, что в воздухе уже носилось предчувствие новой этики и системы ценностей. Кто-то их ждал, кто-то их боялся, кто-то их сознательно создавал. Но всем они были жутко, жутко интересны!
В пьесе "На дне" возникает "спор" между бунтарем и крайним гуманистом Сатиным и Лукой, как бы пытающимся примирить "человеческое" и "божественное". В глазах автора всякое подобное примирение есть ложь. Или, по крайней мере, пока ложь (пока человек не возвысился до Бога и "спокойно" не встал с Ним вровень). Но ложь в какой-то степени допустимая, и для обреченного человека, вроде больной Анны или проститутки Насти, даже спасительная. И тем не менее, заставив Луку в разгар конфликта исчезнуть со сцены, попросту сбежать, а Актера, поверившего ему, повеситься, автор, конечно, не стоит на стороне Луки. Но и бунт Сатина, на грани истерики, за бутылкой водки, отчасти спровоцированный самим Лукой, не несет в себе положительного начала. Он лишь устраняет "завалы" на пути к неведомой "правде" о гордом Человеке, которые пытался своей проповедью о сострадании нагромоздить Лука.
Пьеса "На дне" – удивительное произведение! Это одновременно начало модернистского театра, затем подхваченного Леонидом Андреевым, и завершение театра реалистического. Чехов "убил реализм", считал Горький и написал об этом в одном из писем. Но после этого заявления Горький вовсе не отшатнулся от "трупа" реализма и сам себя считал "бытовиком".
Совершенно невозможно уловить тонкую, прозрачную границу, где в пьесе "На дне" заканчивается бытовая драма и начинается драма идей. Каким образом читатель из "грязного" бытового сюжета попадает в горние области духа? Где тут кончается "просто жизнь" и возникает философия, предвосхитившая позднейшие открытия экзистенциализма?
В самом деле, что происходит в пьесе "На дне", если взглянуть на эту вещь "простыми" глазами? Драма ревности старшей сестры к младшей. Галерея типов и характеров "опустившихся" или "опускающихся" людей, которые только и делают, что пьют, орут, дерутся, оскорбляют друг друга.
Почти все ключевые монологи они произносят в пьяном виде, включая "духоподъемный" монолог Сатина о Человеке, который "звучит гордо". В советских школах дети заучивали этот монолог как истину в последней инстанции, не замечая, что произносит его шулер, которого накануне избили за обман и непременно изобьют завтра.
Появление Луки в пьесе ничем не мотивировано, как и его исчезновение. Просто пришел и просто ушел. Между тем совершенно ясно, что без Луки в пьесе ничего бы важного не произошло. Обитатели ночлежки продолжали бы пить, буянить. Васька Пепел наставлял бы рога Костылеву с его женой. Настя содержала бы Барона, торгуя своим телом. Сатин, просыпаясь, произносил бы бессмысленные слова: "сикамбр", "органон" и так далее, – рычал, обзывал всех подлецами и плутовал в карты…
Автор запускает Луку в это сырое тесто как дрожжи, и тесто начинает взбухать, подниматься, вылезать из квашни. Бытовая драма превращается в "полигон" идей. Все спорят со всеми, и выражения всех, в том числе и самые обычные, бытовые (Бубнов: "А ниточки-то гнилые"), вдруг обретают философский смысл. Это позволяет сделать неожиданный вывод, что "переодетым", "загримированным" Лукой в пьесе является сам Горький.
Он не согласился бы с такой трактовкой. Его вообще удивило и даже рассердило, что публика и критика после сенсационной постановки пьесы в Московском Художественном театре 18 декабря 1902 года образ Луки приняла с куда большим энтузиазмом, чем образ Сатина.
Он приписал это великому сценическому таланту И.М.Москвина, игравшего Луку, а также своему "неуменью", "…ни публика, ни рецензята – пьесу не раскусили, – писал Горький. – Хвалить – хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю – кто виноват? Талант Москвина-Луки или же неуменье автора? И мне – не очень весело".
"Основной вопрос, который я хотел поставить, – говорил Горький в интервью, – это – что лучше: истина или сострадание? Что нужнее?"
Истина и сострадание, в глазах Горького, вещи не просто разные, но и враждебные.
"Человек выше жалости". Жалость унижает его духовную сущность. А между тем, если пристально, "с карандашом в руках", читать пьесу, как это советовал делать прекрасный поэт и критик И.Ф.Анненский в "Книге отражений", то окажется, что "человеческая" сущность начинает вырываться из пропитых глоток Сатина, Барона, Актера, Пепла и Насти, лишь когда их "пожалел" Лука.
До его появления они "спали". Когда он их "пожалел", они проснулись. В том числе проснулся и гордый Сатин, заговорив о Человеке. Том самом, который "выше жалости". Которого надо не жалеть, а уважать. Но за что можно уважать обитателей ночлежки? За что их можно жалеть – понятно. А вот за что уважать? Это очень сложный вопрос, и от него не отмахнешься простым ответом: уважать не за что – жалеть есть за что.
В монологе о Человеке Сатин рисует рукой в воздухе странную фигуру и заявляет: "Это не ты, не я, не они… нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном!" Эта ремарка ("Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека") очень важна, без нее теряется весь смысл пьесы. Если говорить о возможном "ключе" к пониманию этой вещи, он находится как раз тут.
Человек не в состоянии справиться с Богом в одиночку. Это попытались сделать многие герои Горького – Лунев, Гордеев и другие.
Только "совокупное" человечество способно сразиться с создателем несправедливого мира. Только все вместе, "в одном", включая и героев, и пророков прошлого и настоящего. И даже таких ничтожных, спившихся созданий, как Сатин. Романтический бунт одинокого "я" против Бога Горький заменяет коллективным восстанием всего человечества. Васька Буслаев "хвастлив", пока он один. Пока за ним не пошли миллионы.