В 1979 году я вступил в партию. И с тех пор уже не раз, встречаясь с читателями, когда речь заходила о партийной принадлежности писателя, говорил и буду говорить словами Василия Макаровича Шукшина. Он сам прочитал их однажды, закончив работу над трудной статьей, и, как обычно, после этого вопросительно посмотрел на меня: ну, мол, как?..
Пожалуйста, вслушайтесь в них сами и тоже ответьте на этот вопрос:
- Философия, которая - вот уже скоро сорок лет - норма моей жизни, есть философия мужественная. Так почему я, читатель, зритель, должен отказывать себе в счастье - прямо смотреть в глаза правде? Разве не смогу я отличить, когда мне рассказывают про жизнь, какая она есть, а когда хотят зачем-то обмануть? Я не политик, легко могу запутаться в сложных вопросах, но как рядовой член партии коммунистов СССР я верю, что принадлежу к партии деятельной и справедливой; а как художник я не могу обманывать свой народ - показывать жизнь только счастливой, например. Правда бывает и горькой. Если я ее буду скрывать, буду твердить, что все хорошо, все прекрасно, то в конце концов я и партию свою подведу. Там, где люди должны были бы задуматься, сосредоточить силы и устранить недостатки, они, поверив мне, останутся спокойны. Это не по-хозяйски. Я б хотел помогать партии. Хотел бы показывать правду.
Нынче, весной 1985-го, в столице Иордании, Аммане, на пресс-конференции в Союзе иорданских писателей меня спросили:
- У вас много говорится о партийности в литературе. Что под этим понимаете вы?
Я ответил:
- Да то же самое, что первым понял и передал всем нам, членам Коммунистической партии, а значит, и мне, Владимир Ильич Ленин. Партия - это ум, честь и совесть нашей эпохи. Следовательно, я, как писатель-коммунист, просто обязан писать умно, честно и совестливо.
А вообще я не так уж и много бывал в зарубежных поездках, но в 1985-м что-то подфартило: весной увидел Иорданию, а в конце июня - начале июля - Никарагуа.
Сообщаю об этом совсем даже не ради хвастовства. Дело в том, что, бывая в составе писательских делегаций за рубежом и участвуя там в работе различных семинаров, совещаний, коллоквиумов, я еще ни разу не сумел ничего написать о встреченном и увиденном.
Чего-то не получается… Кажется, что то, о чем бы и хотелось рассказать, все знают… Торопиться же в таком - ответственном - считаю бессмысленным. У нас и так достаточно развелось борзописцев, что, побывав, скажем, в той же Никарагуа неделю, строчат об этом романы. Ну и вероятно, здесь охранительно, опять же от скороспелости, действует правило, которое я открыл и вывел для себя, работая над книгой художественно-документальной прозы "Открытки с тропы".
С возрастом, а следовательно, и с уровнем духовного взросления все труднее и труднее становится говорить и мыслить от первого лица.
За этим, казалось бы, чисто грамматического толка понятием, оказывается, таится высочайший гражданственный смысл.
Так вот именно поездка в Никарагуа и заставила меня задуматься о многом по-новому. Эту страну я отныне запрессовал в память образом, неожиданным для себя.
Образ этот ассоциативно отслоился от реальной картины: по шоссе из Масая на север, в приграничные с Гондурасом департаменты, уходил батальон сандинистекой Народной армии.
Тягуче тянулась колонна зеленых военных грузовиков с солдатами, пушками, кухнями… А вокруг, в многоцветном вечернем закате, раскинулась такая потрясающая красота, что, наверно ошарашенный ею, я и подумал: это же надо! - на стол, так сказать, человеческого сознания подается роскошнейшее блюдо с невиданными еще досель фруктами, среди которых лежит граната…
Вернувшись домой, на хутор под рыбацким поселком Мерсрагс, я сел за стол и впервые написал о том, что впервые с такой остротой ощутил и прочувствовал за океаном.
Теперь я знаю, как ревет, расшибаясь об землю, ночной зимний ливень в горах Никарагуа. И теперь уже тому, кто покуда не видел и не слышал такое, стоит, по-моему, подбавить вот к этим словам хоть чуточку своего воображения:
…все начинается сразу и как бы из ничего; во всяком случае, без привычного нам, скажем, по центру Русской равнины, запевно-вкрадчиво или шелестяще мышиного перебега-трогания первыми каплями крыши; нет, - гигантская по толщине пластина воды бесшумно проламывает сажевую густоту ночи, и ночь в этом месте, ей-богу, бледнеет; затем откуда-то из-под водяного упора задушенно выплескивается нелепый, но ранящий ухо звук; может быть, он и походит на разрубленный вскрик, потому что происходит это мгновенно, не сообразишь, а потом, тут же, все забивает неизъяснимый, сплошной, стадионный ор, и автоматные выстрелы в нем наверняка сотрутся - будто бы их и не было вовсе…
А вот они-то как раз и были. Были. И услышал я их в себе еще задолго до отлета в Никарагуа, только получив известие про возможный вояж за океан. Причем услышал столь отчетливо и громко, что, увлекаясь, даже разгадывал по очередям характеры стреляющих:
…длинные, сжирающие весь магазин, шли из темноты, со стороны нападения. Их отправляли в ночь не знающие о патронной нужде и знающие, что такое страх. Страх и давил, давил на спусковые крючки автоматов. Пули, бесприцельно раскидываясь, шипели в дожде, с хлюпаньем всаживаясь в мокрые деревья, в мокрую землю и в мокрых людей обороны.
Отсюда, по вспышкам, волчинно проблескивающим сквозь стенку дождя, огрызались короткими, думающими очередями. Оборона считала патроны и не считала себя. Кто-то уже перестал жить, не зная об этом. Остальные жили только одним: не пропустить атакующих к озеру - там госпиталь…
Вымысел торопился. Он вел этот бой по каким-то своим, странным законам незнания. Ведь сам-то я в это время был в десяти часах разницы от Центральной Америки, узнавая о ней только по газетам, радио да программе "Время". Я ходил по Москве и под Москвой, стоял в очередях, звонил, встречался, расставался, спорил, переживал, думал, а первые гранаты вторжения уже летели к крайним госпитальным палаткам, и теперь меня буквально преследовало мучительное видение:
…дождь, взрывы, гарь, крики и… отползающий, отползающий на одной руке раненый… За ним, рывками, на медленно разматывающем тонкую белизну бинте утягивались в темноту клочья пижамной брючины и тяжело загипсованная нога…
В военно-полевом госпитале сандинистской Народной армии на берегу озера Апанас среди гор департамента Хинотега это видение перечеркнулось уже не придуманным, а живым страданием четырнадцатилетнего Санчо Лопеса Круса. Мальчишку доставили в госпиталь с тяжелейшим огнестрельным ранением. Пуля, вырвавшаяся из автоматного ствола, прошила тело, войдя под правую руку и покинув над правой лопаткой.
Я смотрел на Санчо, на его лоснящиеся темные глаза, из глубины которых молча покрикивала боль, на его бинты, как-то по-особому бело раздвоивших смуглость кожи, на не занятое им, свободное пространство больничной койки, - настолько он был худ и невелик росточком, - что невольно подумал: господи, да пацан-то почти вровень с автоматом…
Перетерпев очередной прилив муки, Санчо сбивчиво и едва слышно нашептал свою коротенькую военную одиссею. И если бы ее венчал, ну, скажем, бой с "контрас" и если бы ранение Санчо было боевым, то тогда бы это все, наверное, могло восприниматься как трудновообразимое, но все же реальное: миру известно, и притом хорошо, что Никарагуа сражается, что эта страна, с добрым, улыбчивым народом, не по своей охоте вынуждена крепко сжать кулаки… Но в том-то и дело, что автомат, выстреливший в четырнадцатилетнего добровольца отряда самообороны деревушки Анисалес… принадлежал ему же - Санчо Лопесу Крусу. И в тот день, под вечер:
- …я стоял на посту. И это… ел… - Название фруктов он произнес совсем неразборчиво. - А косточки складывал на камень. Потом вынул из автомата рожок с патронами, ну… это когда уже все съел и… ну это… прикладом по косточке… - Санчо болезненно сморщил лицо.
Я представил, как ослепительно громко треснула та косточка, после чего все стало кругом темно. Санчо забыл, разряжая автомат, про патрон, досланный в канал ствола.
Не помню, по какому уж такому поводу высказал однажды Бальзак свое соображение насчет того, что впечатления - только случайности жизни, а не сама жизнь, но всякий раз, оказываясь в новых для себя краях, я непременно почему-то вспоминаю об этом и, вспомнив, непременно пытаюсь опровергнуть.
Ну в самом деле, вместе с родной речью память накрепко укоренила во мне ясную мудрость народа: на ловца и зверь бежит; как аукнется, так и откликнется; рыбак рыбака видит издалека и так далее. То есть уже по этой, никоим образом неопровержимой логике случайно в кустах может действительно оказаться разве только тот самый, пресловутый белый рояль. Новизна не виданной никогда земли, неразгаданности быта и бытия людей ее заставляют и обязывают работать душу, так сказать, на прием. И вот тут, рано или поздно, наступает, пожалуй что, воистину чудесное: воспринимая и напитываясь новизной извне, душа по обратным связям отвечает на это тем, что не ты, оказывается, открываешь, скажем, в данном конкретном случае в Никарагуа, что-то новое для себя, а Никарагуа щедро открывает в тебе как бы наново то, что, в общем, когда-то вроде бы и было усвоено, да перестало действовать, вероятно, благодаря чересчур уж порою необязательному и громковатому употребительству всуе.
Еще в самолете, нацеленном на Манагуа, мой напарник и тезка, украинский писатель Юрий Покальчук, располагающая контактность которого с окружающей средой обеспечивалась прежде всего свободным владением множеством языков, слово за слово разговорил двух молчаливых молоденьких швейцарцев. Внешней и объединяющей их чертой была, как ни странно, худоба, блондинистость и бледность. Внутренней же - вот тут мы с напарником, что говорится, разом навострили уши - поездка в Никарагуа, в интернациональный отряд под Матагальпу на уборку кофе. Само собой пошли дотошные расспросы, что да как, в результате которых уже нам железно захотелось побывать там, куда столь вдохновенно стремились одинаково обесцвеченные блондинистостью и бледностью Даниэль и Йенс.
И мы попали в Ла-Рондая, селеньице, свитое под самым небом департамента Матагальпа. Клыкастая, грубо пробитая в скальных набросах и вулканических вздутиях дорога-тропа - ширины ее едва хватало колесам "тойоты" - валко и одышливо набирала высоту, подсунулась под самое днище еще не прорванной, чернеющей тучи и, наконец, приползла к дощатому сооружению, где и обретались, отдыхая, - день был субботний, - интернационалисты.
Я не умею писать пьесы. Они для меня загадочны. Прежде всего, конечно, безграничными возможностями оголенной до предела прямой речи. Ведь современная драматургия почти полностью отказалась от какой-либо ремарочно-описательной подмоги. Но, войдя в жилище ребят из Швейцарии и чуть-чуть оглядевшись, пока мой коллега-полиглот наводил языковые мосты, я, честное слово, неожиданно подумал:
…а что? - вот так бы и начать - с приезда советских писателей. И в остальном пусть все так и останется, как сейчас… с запахами недавно сваренного кофе и каких-то лекарств, и пусть кто-то похрапывает в своей отгороженной тремя нетесаными досками клетухе под негромко бубнящий транзистор, кто-то читает вон в том, левом от бездверного входа углу, завешанного всякой одеждой и заставленного аграрным инвентарем, кто-то что-то шьет или чинит за самодельным, топорно сляпанным столом, где пара чумазых никарагуанских мальчишек пусть продолжает сосредоточенно рисовать фломастерами разноцветных попугаев, что же касается прямой речи самих действующих лиц, то пусть она будет именно такой, какой она и была на самом деле в ту субботу.
ПЕДРО. Пока остальные соображают, что отвечать на ваши вопросы, скажу я. Правда, я здесь всего лишь третий день. А нашего, нами же выбранного лидера, или руководителя, не знаю как, здесь сейчас нет. Он уехал с ребятами утром в Муй-Муй, но скоро вернется… Вы попросили, чтобы я рассказал о себе. Позвольте этого не делать. И не объяснять почему. Я - Педро. Просто Педро. И пока этого вполне достаточно. Приехал сюда из Швейцарии. Там, как и во многих других странах, активно действует комитет помощи народам Никарагуа, Сальвадора. Члены комитета собирают деньги, медикаменты, формируют рабочие бригады. Причем вся работа проводится безвозмездно. Приезжающие сюда работать приезжают за свои деньги и работают бесплатно. Это главное условие нашей деятельности. Понимаете, мы делаем добро без расчета на получение благодарности. По нашему мнению, неблагодарность за добро лучшая награда. В этом случае добро истинно. Вы же знаете, что в Никарагуа революция. Сам дух этого чего стоит… А нас здесь тринадцать. Один, правда, недавно уехал. Не выдержал. Бывает… По составу же у нас так: один испанец, четыре чилийца, восемь швейцарцев. Семь мужчин и шесть женщин. Наша цель - идеологическая и практическая поддержка Никарагуа. Строим дома, убираем кофе, о многом говорим с никарагуанцами. Раньше этой землей владел местный латифундист. Сбежал. Растворился, как быстрорастворимый кофе. Государство раздало эту землю крестьянам. По проекту, в котором бесплатно участвовали и швейцарские архитекторы, здесь будут построены 33 дома. Со всеми удобствами. Мы закладываем первые 20. Правда, пока без удобств. На них и остальные дома не хватило денег. Работаем много. Побольше, чем местные. С семи утра до двенадцати и с часу до пяти вечера. Конечно, это не легко. С продуктами… С санитарными условиями. Ребята болеют. В основном бастуют желудки. Но контракт на все это подписали мы сами. Добровольно. Никто никого не тянул. Поэтому отработаем здесь по шесть недель. Потом две недели отдых в Манагуа. И домой. А на наше место другие. Мост.
РОДРИГО МАСИАС. Я чилиец. Через год после переворота покинул родину. Мне двадцать лет. Живу в Базеле. Работаю на разных работах. В прошлом году чего только не пришлось переделать!.. Зарабатывал на поездку сюда и, наверное, не смог бы жить дальше, если бы не приехал в Никарагуа. Не перенес бы несбывшегося. Мне кажется, что самая большая странность нашей памяти именно в том, что она почему-то лучше всего помнит то, чего не состоялось. А я хочу, чтобы желания сбывались. Верю в это. Вот и ищу себя. Рисую… Если стану художником, карандашом и кистью расскажу о том, что сбылось.
МАРТИН ФЛЮКИГЕР. Я тоже из Базеля. Работаю механиком в своей типографии. Принадлежу к сторонникам левого направления. С 1981 года сознательно участвую в антиимпериалистическом и в молодежном антивоенном движениях. Приехал сюда потому, что здесь трудно. Довольство жизнью, а значит, собой, как мне сдается, первый признак отсутствия интеллекта. Мир можно познать только через боль и страдание. А здесь, в Никарагуа, этого предостаточно…
Паузу перекрыл накатистый дождевой шлепок. Ливень плашмя жахнулся на деревню, пробуя герметичность ее крыш. С нашей, например, то есть под той, под которой мы сейчас находились, тут же протянулись к земляному полу светлые водяные нитки. И почти одновременно с началом потопа в жилище влетели мокрые, хохочущие парни. В одном из них мы узнали Даниэля, того самого, из самолета, что и навел нас на желание оказаться здесь. Сама собой получилась минута изумлений, эмоций, междометий, и уж потом, когда все стали жевать привезенные из Муй-Муя пирожки, прямая речь наших героев продолжалась.
ЛУИС ДУРНЕЛЬ. Да… это меня они выбрали своим "команданте". Наверное, потому, что я здесь просто старее всех. Мне тридцать семь. Чилиец. Профессия? Дизайнер. Убеждения?.. За них я хорошо посидел в тюрьмах Антофагасты, Ла-Рени, Ла-Серены начиная с 1974 года. После переворота восемь месяцев считался пропавшим без вести. Но я не буду про то, что со мной вытворяли люди Пиночета. В Швейцарии уже трижды пришлось давать интервью по этому поводу. Скажу только, что на мне эти гады испытали все, кроме удовольствия добиться правды. Ну вот… Я так и знал, что вы спросите, как это удалось. Все спрашивают об этом. А как ответить абсолютно? Ведь все и всегда зависит от ситуации. И от того, что в тот или иной момент ждут от тебя окружающие: подвига или преступления. Эта роль, как я понимаю, навязывается нам со стороны, чужой волей, независимо от того, друзья ли диктуют ее или враги. Я коммунист. Я выдержал. А дальше, знаете, все было как в сказке… Меня выручил Международный Красный Крест. И вот на второй день своей свободной жизни в Швейцарии я встретил в кафе, на улице, женщину. Итальянку. И мы стали мужем и женой. Да… У нас сейчас уже двое детей. И в Москве у меня очень много товарищей…
НИКОЛЬ МЕСЕЙЕ. Я немного говорить по-русску. Плохо, да? Но мне так приятно. Пожалуйста… Я есть печатник. В типография. Под Женева. Мне совсем двадцать два лет. Я правильно говорить? Я ходить вечерние курсы русский языка. Я есть член Швейцарской коммунистической партии. Почему вы так… удивился, да? Я же рабочая!..
ПАТРИЦИЯ ПАРАВИЧИНИ. Мне двадцать три. Во мне итальянская кровь, хотя в Италии я еще не бывала. Работаю воспитательницей детского сада. Почему приехала сюда? Хм… Реальность Швейцарии, с ее ценностями, относительна. Я это понимаю и поэтому не хотела бы терзаться неизвестностью отвлеченного. Это пустое занятие. Я искала и буду искать в жизни то, на что можно будет смело опереться душой и сознанием. В Никарагуа мне хорошо.
КАТРИН КАУФАЙЗЕН. А мне уже тридцать шесть. И я знаю, что это значит для некрасивой женщины. Да, да… И не надо тратить себя на любезности. Вот эти мальчишки приходят ко мне. И я готова заниматься с ними сколько угодно. Нарисовать попугая - это ведь такая радость… Пока я с ними, я не думаю о себе. Время ушло на что-то не то… Работала, работала. Научилась неплохо шить и вышивать. В Цюрихе есть ресторан, в долю владения его вхожу и я. Нас пятнадцать совладетелей. Но все это ерунда. И мне бы не хотелось уезжать отсюда, от этих крестьянских детей… До этого я побывала в Сальвадоре, Гватемале. Здесь, в Никарагуа, лучше всего. Почему?.. Там я боялась военных, а здесь я их люблю.
- За что, Катрин? - спросил я и на всякий случай подкрепил шутливость интонации улыбкой.
Она посмотрела на меня, продолжая думать, огладила ладонями светлые, коротко обрезанные прямые волосы.
- Один человек мне когда-то сказал очень красиво. Он сказал, что вечен вопрос, оставшийся без ответа. А тут все ясно. Я их люблю за то же самое, за что и вы.
Нас провожал Даниэль. Даниэль Сигрист, двадцатичетырехлетний швейцарский архитектор из-под Цюриха. Он шел к машине, дружески обнявшись с украинским писателем. Ливень заглох, и горячая, нисколько не остуженная им земля сушилась, отторгая клубливое, банное тепло.
Усаживаясь в "тойоту"-сауну, мы привычно разобрали нагревшиеся автоматы, с которыми не разлучались все дни поездок по территории третьего военного округа. Даниэль, еще более осунувшийся и почему-то совсем не тронутый никарагуанским солнцем, серьезно и молчаливо наблюдал за нами. Когда Рикардо, водитель, включил зажигание и прощально бибикнул, Даниэль снял с лысеющей головы странную, явно не по такому сезону шапочку с помпоном, отер лицо и сказал:
- Я не знал, что здесь будет так тяжело. Но я выдержу. Но пасаран! - Он поднял над правым плечом свой маленький кулак с выструившимися сквозь пальцы красными полосками вязаной шерсти.