Партийная организация ОГПУ по тогдашнему территориальному делению Москвы входила в партийную организацию Сокольнического района. Ягода, Трилиссер, еще несколько сотрудников ОГПУ являлись членами райкома ВКП(б), первым секретарем которого был Борис Гибер, по своим воззрениям примыкавший к правым. Коммунисты ОГПУ, во всяком случае те, кто входил в состав парткома или партбюро отделов, знали, что по некоторым вопросам Ягода сочувствовал правым уклонистам и был в весьма дружеских отношениях с Гибером. Особого внимания на это на Лубянке никто не обращал, хватало собственных забот, к тому же иногда правые высказывали достаточно разумные предложения. Да и большого греха в том не видели – ведь Бухарин, Рыков, Томский из партии исключены не были, продолжали занимать высокие посты.
И вдруг, достаточно неожиданно для всех, в отсутствие Ягоды (тот был на отдыхе в Крыму) Трилиссер, известный своей ортодоксальностью в партийных вопросах, на собрании партактива ОГПУ резко обрушился на Ягоду, обвинив его в отступлении от генеральной линии, в правом уклоне и тому подобных грехах. Ягода часто бывал у Гибера дома, и Трилиссер заявил, что под предлогом семейных праздников на квартире секретаря райкома происходят сборища правых. Затем Трилиссера вообще "понесло": он потребовал, чтобы на партийных собраниях шире развертывались большевистские критика и самокритика, чтобы подвергались оным не только поведение сотрудников в коллективе и моральный облик, но и служебные ошибки, упущения. И это в учреждении, где сотрудник не имел права поинтересоваться, чем занимается его товарищ за соседним столом!
Большинство участников собрания недоуменно молчали, должно быть, размышляя: что стояло за выступлением Трилиссера, так яростно накинувшегося на всесильного Ягоду?
Им и в голову не могло прийти, что Михаил Абрамович поступил так, следуя собственным принципиальным соображениям, без подсказки сверху.
К удивлению многих, Артузов выступление Трилиссера осудил. Он не стал выяснять, был ли Ягода правым уклонистом или нет, сказал другое: Ягода утвержден в своей должности решением Центрального Комитета партии и, следовательно, является его представителем в ОГПУ. Потому вопрос о том, уклоняется ли он от генеральной линии, должен решать ЦК. Это не чекистское дело. Что же касается критики и самокритики в отношении служебных дел, то это предложение "ни в какие ворота не лезет". Работа в ОГПУ носит совершенно секретный характер. Тут критика и самокритика возможны только по вертикали "начальник – подчиненный". Внезапную и бурную активность Михаила Абрамовича Артузов ядовито назвал "трилиссеровой лихорадкой".
По сути дела, Артузов защищал не персонально Ягоду, а нормальную рабочую обстановку в ОГПУ от внутрипартийных дрязг и свар.
Между тем нашелся доброхот, который помчался в Крым и рассказал Ягоде о том, что произошло. Ягода отнесся к происшедшему серьезно, понимая, что в ЦК уже в курсе дела, а как отнесется к этому Сталин, можно только гадать. Он прервал отпуск и выехал в Москву. Прямо с Киевского вокзала отправился к секретарю ЦК партии Лазарю Кагановичу. Они познакомились в Петрограде в конце 1917 года. Кагановича, как и Ягоду, также бывшего солдата, перевел из Гомеля в Петроград на рядовую партийную работу Яков Свердлов, ведавший всеми большевистскими кадрами. Свердлова уже давно не было в живых, но из чувства благодарности к нему Каганович, выдвинувшийся в число самых влиятельных "вождей" (тогда это слово применялось не только к Сталину, но ко всем руководителям страны), частенько поддерживал Ягоду в ЦК. И на этот раз Каганович доложил о происшедшем Сталину, постаравшись, как мог, выгородить Ягоду.
Сталину вся история очень не понравилась. Во–первых, определять, кто в партии правый уклонист, а кто левый, было его прерогативой и в подсказке Трилиссера он не нуждался. Во–вторых, он считал недопустимым, чтобы в таком серьезном учреждении, как ОГПУ, разводились склоки и дрязги. В этом он был прав. Некая "правизна" Ягоды к тому же его даже устраивала. Генсек всегда придерживал некоторый компромат на всех сколь–либо ответственных работников. К примеру, он прекрасно знал, что Андрей Вышинский, будущий генеральный прокурор, министр иностранных дел и заместитель председателя Совета министров СССР, летом 1917 года подписал ордер на арест… В. И. Ульянова (Ленина). Вышинскому, в свою очередь, было известно, что Сталин это знает, а потому вел он себя соответственно…
Генеральный секретарь счел, что сосуществование Ягоды и Трилиссера в ОГПУ нецелесообразно. А поскольку Ягода был ему на данном этапе нужнее, он Трилиссера с Лубянки убрал, назначив его заместителем наркома Рабоче–Крестьянской инспекции РСФСР. Позднее он работал в Коминтерне под фамилией Москвин. Арестовали Трилиссера в 1938–м, но расстреляли только в 1940 году.
Новым начальником ИНО в ранге заместителя председателя ОГПУ был назначен Станислав Адамович Мессинг, уже восемь лет работавший полномочным представителем ОГПУ в Ленинграде. Крепкого телосложения, крупноголовый лысеющий латыш считался одним из самых авторитетных и дельных руководителей. Как и Трилиссер, он был революционером со стажем.
Заместителем начальника Иностранного отдела с 1 января 1930 года Менжинский по согласованию с ЦК назначил Артузова. Председатель здраво рассудил, что хватит одному из сильнейших сотрудников центрального аппарата ОГПУ заниматься второстепенными, в сущности, делами. Так началась работа Артузова в разведке, которой суждено было продлиться ровно семь лет. Семь – цифра, справедливо считающаяся у многих народов с древних времен и до наших дней магической…
Тогда же Терентий Дерибас, всегда стремившийся к самостоятельной работе, был направлен полномочным представителем ОГПУ по Дальневосточному краю. Его место первого помощника начальника СОУ занял Ян Ольский, остававшийся по совместительству начальником ОО и КРО. Впрочем, меньше чем через год ОО, КРО и Восточный отдел были слиты в Особый отдел. Начальником нового ОО был назначен Ольский, заместителем – Пузицкий, помощником – Стырне.
…Вслед за Шахтинским последовало еще одно громкое дело, аналогичное по методике и социальному составу подсудимых. Известные в своем кругу специалисты были представлены законченными врагами и вредителями. Действительно, многие специалисты старшего возраста брюзжали, порой даже злорадствовали по поводу некомпетентности властей, допускавших не только серьезные просчеты, но и явные глупости.
Дальше кухонных пересудов эти спецы, разумеется, не шли, играть в оппозицию существующему строю не собирались и не смели мыслить о каком–либо вредительстве, тем более заговоре. При всей своей политической наивности они были достаточно реалистичны. Некоторых, впрочем, вполне удовлетворяло их положение – относительное благополучие, элитность, порой даже почести, привилегии, ордена. Реальные контрреволюционеры из этой среды давным–давно были обезврежены действиями ВЧК-ОГПУ, или эмигрировали, или смирились.
Тем не менее Сталин боялся этих людей, и вовсе не из–за своей параноидальной подозрительности (диагноз достаточно сомнительный). Он опасался весьма вероятного их воздействия на поколение новой, уже советской, интеллигенции, особенно технической, а также на ту часть партийного и советского аппарата, которая, в отличие от "райкомщиков", была занята в сфере реального производства, науке, образовании, здравоохранении. Он чувствовал, что именно на эти круги опираются его противники в самой ВКП(б), в первую очередь правые.
Процесс над так называемой Промпартией, которой на самом деле никогда не существовало, был ему столь же необходим, как судилище над "шахтинцами".
Промпартию представили как настоящую политическую партию, со своей идеологией, программой, целями. Потому на скамье подсудимых оказались не десятки, как по Шах–тинскому делу, а лишь восемь человек, своеобразный центральный комитет. Остальные (сотни, а если потребуется, то и тысячи) будут "добраны", то есть арестованы позднее, в зависимости от обстоятельств.
На сей раз Сталин предопределил не только приговор суда, но и задачи следствия. В секретном письме к Менжинскому он четко указал, что именно следовало предъявить арестованным, какие именно показания и кто должен дать и т. д. Это означало, что следователи должны были не столько допрашивать фигурантов, сколько получать от них подтверждение заранее сформулированных показаний.
Уже физически ослабленный и морально надломленный Менжинский беспрекословно принял указания генсека к исполнению.
Примерно тогда же ОГПУ раскрыло якобы контрреволюционную Трудовую крестьянскую партию. Был арестован ее "руководитель" – известный экономист Николай Дмитриевич Кондратьев. Отведенную ему роль председателя обусловила его "колоритная" биография: когда–то он был эсером (как почти все аграрии) и даже товарищем министра продовольствия во Временном правительстве. В настоящее время являлся профессором Московской сельскохозяйственной академии, директором Конъюнктурного института при Нар–комфине, несколько ранее начальником управления экономики и планирования Наркомзема. Под его руководством был разработан первый перспективный план развития сельского и лесного хозяйства страны на 1924-1928 годы. Арестовали и крупнейшего специалиста в области крестьянской экономики, в частности сельской кооперации, также профессора сельскохозяйственной академии Александра Васильевича Чаянова. В тюрьму обоих профессоров привела именно их репутация. В эпоху "великого перелома" – сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса – хорошие специалисты в области кооперирования сельского хозяйства были для Сталина лишь помехой.
Генсек дал указание ОГПУ связать Трудовую крестьянскую партию с контрреволюционным Союзом инженерных организаций (Промпартией). Такого союза никогда на самом деле не существовало, правда, разговоры о желательности создания подобной организации велись, но не как политической партии, а вроде профсоюза. Только и всего. Ничего антисоветского в этом, разумеется, не было.
В программу Промпартии Сталин велел включить новый по сравнению с "шахтинцами" пункт. Если те ожидали интервенции и возвращения старых хозяев, а пока занимались потихоньку вредительством, то деятели Промпартии уже активно сотрудничали со спецслужбами капиталистических стран и интервенцию готовили активно. На это они якобы получали деньги, как от иностранных правительств, так и от эмигрантского Торгпрома.
Торгово–промышленный и финансовый союз (Торгпром) был образован в Париже в 1920 году по инициативе крупнейшего российского предпринимателя Н. X. Денисова. Вошли в него такие "денежные мешки" (в России их называли не миллионерами, а миллионщиками, что звучит гораздо выразительнее), как А. О. Гукасов, С. Г. Лианозов, Л. А. Манташев, Г. А. Нобель. Цель Торгпрома – содействие реставрации капитализма в России. Именно капитализма, поскольку никто из названных лиц монархистом не был. Деньги у Торгпрома на первых порах были, и солидные, в основном – старые вклады в надежных европейских банках.
Заседание Специального судебного присутствия Верховного суда СССР по делу Промпартии открылось в Москве 7 декабря 1930 года под председательством Андрея Вышинского. Одним из государственных обвинителей был все тот же Николай Крыленко. Сегодня мало кому известно, что знаменитый некогда прапорщик Крыленко, ставший первым советским главковерхом, должен в равной степени с Вышинским считаться автором пресловутой теории "признание – царица улик". Сомнительный приоритет Вышинского зиждется на том, что в своей карьере он достиг чрезвычайных высот. Николай Крыленко, в ту пору нарком юстиции СССР, был расстрелян в 1938 году, после признания всех предъявленных ему обвинений. Вот так довелось ему "оценить" в полной степени практическое применение собственной теории.
Самой крупной фигурой на скамье подсудимых был директор Теплотехнического института профессор Леонид Рамзин, в свое время – член ленинской комиссии ГОЭЛРО, член Госплана СССР и Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Создатель нацистской системы тотальной пропаганды доктор Геббельс утвердил в качестве принципа своей деятельности тонкое наблюдение: чем чудовищнее ложь, тем быстрее, легче, а главное – охотнее в нее поверят массы. Сталин это понял раньше Геббельса. В таком вопросе мелочиться нельзя. Нужно ошеломить народ громкими именами, первыми лицами в сфере своей деятельности. Тогда массы ужаснутся и – поверят…
Отчасти именно поэтому в числе "врагов народа" оказались всенародно известные Маршал Советского Союза Василий Блюхер, первым получивший все тогдашние наши ордена: Ленина, Красного Знамени (целых четыре!) и Красной Звезды, академик Николай Вавилов, авиаконструктор Андрей Туполев, режиссер Всеволод Мейерхольд, журналист Михаил Кольцов, популярнейшие футболисты московского "Спартака" братья Старостины.
В среде технической интеллигенции такой фигурой был талантливейший Леонид Рамзин. Но о нем – несколько позже. А сейчас об Артузове.
Как уже известно читателю, в те времена в системе ОГПУ не существовало самостоятельного следственного отдела. Каждое дело вели сами оперативные работники либо, в зависимости от его важности, руководители подразделений и отделов. Включение в следственную бригаду по серьезному делу (особенно если ожидался публичный процесс) рассматривалось сотрудниками как своего рода поощрение и знак особого доверия со стороны начальства. Если фигурантов по делу набиралось много, к следствию привлекали сотрудников разных отделов.
Дела "шахтинцев" и Промпартии курировал сам Ягода, он же своими приказами назначал следователей, в основном сотрудников Экономического управления, почуявших приближение своего звездного часа. Тем самым эти сотрудники вместе с Ягодой разделяли ответственность и за ведение предварительного следствия, и хода процесса.
Возможно, именно для привязывания к себе достаточно своенравного Артузова, всегда имевшего собственное мнение по любому вопросу, Ягода приказал Артуру Христиановичу подключиться к следствию. При этом он проявлял видимость объективности: как–никак Артузов был квалифицированным инженером.
Подчиняясь приказу, Артузов в течение нескольких дней знакомился с оперативными материалами, принимал участие в допросах. За годы работы в Особом и Контрразведывательном отделах Артузов участвовал во множестве следственных действий, проводил и допросы, и очные ставки, предъявлял документальные и вещественные улики, сверял показания фигурантов. Он прекрасно улавливал фальшь в ответах подследственного, отличал оговор от правдивого признания, умел находить и отягчающие, и смягчающие обстоятельства, не боялся прекращать дело, если убеждался в невиновности арестованного.
Но в данном случае – с Промпартией – у Артузова возникли достаточно обоснованные сомнения. Некоторые появились именно как у инженера, другие – как у второго по рангу руководителя советской внешней разведки.
По чистосердечным показаниям обвиняемых, в частности главного из них – Рамзина, основную долю финансовой поддержки они получали от Торгпрома, персонально – от его видного деятеля Сергея Николаевича Третьякова, которого в случае успеха государственного переворота прочили в министры торговли и промышленности нового правительства России.
Заместитель председателя Торгпрома Третьяков был фигурой во многих отношениях примечательной. До революции – один из богатейших фабрикантов–текстильщиков. Его льняные ткани пользовались доброй репутацией и в России, и за границей. Ему принадлежали Большая Костромская льняная мануфактура и крупные земельные участки с домами, другими постройками. Его дед, бывший московский городской голова Сергей Михайлович Третьяков, вместе с братом Павлом основали и безвозмездно передали в дар столице знаменитую художественную галерею, поныне носящую их имя.
Сергей Николаевич был женат на красавице Наталье Саввишне Мамонтовой, дочери не менее знаменитого московского предпринимателя и мецената. Он и сам был красивым, хорошо образованным человеком, владел несколькими иностранными языками.
Во время мировой войны, а также при Временном правительстве Третьяков занимал важные посты председателя Высшего экономического совета и Главного экономического комитета.
После Октября он перевез семью в Париж, а сам вернулся в Россию и был, правда, всего десять месяцев заместителем председателя Совета министров и министром торговли и промышленности в последнем правительстве Колчака.
После разгрома белых армий в Сибири Третьякову удалось бежать и окольными путями вернуться в Париж. Здесь он стал заместителем председателя Торгпрома, а со временем его фактическим руководителем.
Но самое удивительное заключается в том, что к началу фабрикации дела Промпартии, а затем и суда над нею этот убежденный враг советской власти уже являлся… агентом разведки ОГПУ, в которой проходил под псевдонимом Иванов.
К концу 1928 года дела Третьякова стали совсем плохи. Собственных средств у него уже не было, приходилось перебиваться случайными заработками. В эмигрантском движении, особенно после провалов Савинкова и Рейли, он разочаровался. К этому добавились и нелады в семье – Третьяков теперь жил отдельно от жены и детей. Отчаявшись, он даже решился на самоубийство, но в последний момент его успели вынуть из петли.
Парижская резидентура ИНО уже давно получила распоряжение Менжинского проникнуть в Торгпром. Перебрав несколько кандидатур из числа деятелей этой организации, резидент ИНО Владимир Борисович Янович остановил свой выбор на Третьякове. И не прогадал. Третьяков охотно пошел на сотрудничество, к тому же ему положили вполне приличное по тем временам жалованье, что, кстати, помогло восстановить семью.
Агентом Третьяков–Иванов оказался весьма ценным: компетентным, умным и честным. Резидентура в этом неоднократно убеждалась, когда могла перепроверить его информацию через другие источники. В частности, от Третьякова внешняя разведка достоверно знала, что Торгпром давно разорен, не имеет денег даже на выплату жалованья сотрудникам; этим, в частности, объяснялось и бедственное материальное положение Третьякова. Следовательно, никаких денег от Торгпрома Промпартия никак получать не могла.
Вкупе с другими соображениями, например, категорическим опровержением всех предъявляемых ему обвинений ответственным работником Госплана СССР Виктором Ларичевым, Артузов пришел к выводу, что здесь что–то не так. Разговора с Ягодой у него не получилось, тогда Артузов пошел к Менжинскому. Председатель ОГПУ не имел права сообщать ему о секретных и категоричных указаниях Сталина, но пошел навстречу просьбе Артузова и освободил его от участия в следствии.
Естественно, при такой подготовке процесса не обошлось без накладок. На одном из заседаний суда выяснилось, что известный русский миллионщик из старообрядцев, вовремя уехавший в эмиграцию, Павел Рябушинский никак не мог в 1927-1928 годах передавать деньги для Промпартии, поскольку еще в 1924 году умер.
В Париже, уже после того как его имя было упомянуто на суде, Третьяков заявил резиденту ИНО, что не только не передавал Промпартии денег по причине их полного отсутствия, но даже никогда не слышал фамилий обвиняемых, с которыми он якобы поддерживал связь. (К слову сказать, упоминание фамилии Третьякова на процессе едва не привело к разоблачению ценнейшего агента французской контрразведкой, причем самими эмигрантами.)