Свое равноправие (скорее, превосходство) Евгения Владимировна доказывала всю жизнь, имея возможность не работать, получая от Пастернака пожизненную пенсию и занимаясь любимым хобби. Самым неукоснительным образом в любой литературе ее именуют художницей, и всегда получается более чем невпопад, поскольку ее цеховая принадлежность указывается всегда в контексте, где о профессиях не говорится (она ведь не вращается там, где один – художник, другой – певец, третий – архитектор, где она – там просто мужья и жены, она здесь – по этой линии). Но именуется строго по специальности.
Женя с сыном за границей, хлопочет о том, чтобы квартира, которой Борис должен озаботиться, была бы максимально большой. "Теперь слушай, Боричка, мы, даст Бог, справимся. Конечно, 1) у тебя должна быть комната для работы и 2) Женичка при нашей с тобой занятости должен быть в наибольшей степени изолирован от влияний".
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 208.
Борис только что писал о "жидове", о соседях, – Жене-нок должен быть огражден от соплеменников самым надежным образом. Но поскольку очень занятые отец и мать заниматься им не смогут, он должен иметь, конечно, свою комнату.
Пастернаку стало уже невмоготу тянуть на себе тяжелую, капризную и ленивую Женю с Жененком, и он хотел бы от них избавиться. Жененка он в 26-м году пробовал пристроить в семью Жони – сестры. Радостной, полной жизни семьи с ребенком не получалось, о нем шли какие-то "абсолютистские" разговоры о "необходимости безусловного избавленья", которые, заставляя продираться сквозь возвышенно-восторженные описания тонкости и глубины ребенка и почтительно-трусливые описания болезненности и таланта Жени, сводятся к однозначной и неприятной констатации, что Евгении Владимировне ребенок был в тягость. Он умилил бы ее только на руках у кормилицы – или во сне, как она описывает это со свойственной ей поэтичностью и чувственностью (немного слишком явно расчетливой, поскольку письмо имеет почтовый штемпель и отправляется к далекому мужу, холостые мысли которого должны иметь такой же конкретный, как на конверте, адрес). "О, если б можно было стать просто кошкой, лечь около него, отодвинуть его бочком, чтоб он со сна с закрытыми глазами потянулся к твоей груди и замурлыкал по-кошачьи сладко".
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 113.
Если сын в тягость матери – противоестественно отцу испытывать плотоядную семейственность. На этом этапе ребенок находится в юрисдикции плотской заботливости, а у мужчины этот инстинкт отсутствует. Самый любящий отец стоит рядом и смотрит глазами жены. Отцовская гордость, впрочем, может заставить посмотреть и самостоятельно. Если нет нянек и чтобы дать жене естественный отдых, муж берет на себя часть обязанностей и по уходу. Но не делит их тщательно пополам из-за ее лени и дурного нрава.
"Ревнуя к Копернику". Женя ревнует к Маяковскому – за то, что он, приехав с выступлениями в Ленинград, ходит (возможно) по Невскому и разглядывает витрины. А по городу расклеены его афиши. Женя пишет Пастернаку об этом с не пожелавшей себя сдержать откровенностью, злостью и небольшим вздохом облегчения: нашла чем ранить – отец Пастернаков, Леонид Осипович, был удачливее и успешнее сыновей. Сама Женя считает, что не имеет возможности ходить по городу, будучи связанной ребенком (который сидит с бабушкой и двумя нянями). Витрины, впрочем, Жене, вероятно, и впрямь недоступны: "Пастернак с помощью А.М., занимавшегося нумизматикой, продал золотую медаль, полученную по окончании гимназии, чтобы расплатиться за дачу в Тайцах".
ПАСТЕРНАК БЛ. Поли. собр. соч. Т. 7. Стр. 531.
(Е.Б. таких деталей семейственного быта не скрывает: ему важно вписаться в тезис Надежды Яковлевны Мандельштам о признаках истинной любви: сколько он на вас истратил?) Женя-большая пока его за это ненавидит. Маяковскому не надо ничего продавать, Лиля Брик может ходить с ним по Невскому под ручку. Женя Лурье уж не хочет быть столбовою дворянкой.
Плохо богатому (если богатство небезгранично, а сам богач скуповат, расчетлив или просто хочет знать, куда и зачем он тратит свои деньги, – и тем более если тратить он их решает не сам, а соответствующие указания даются ему новыми родственниками из семьи жены). У живущего в Германии Леонида Осиповича в только что переименованном в Ленинград Петрограде живет сестра. У этой тети Аси дочь Оля – старая дева, великий филолог, почти любовь юного Пастернака, кузина. Но Анну Осиповну больше (так говорят – "больше", хотя на самом деле, может, и немного меньше, но все-таки слегка превышающе границы, положенные истекшим после непосредственного родственного общения временем и расстояниями) заботит семья брата. Расклад в ней тете Асе ясен. Сын брата небогат (хоть и довольно успешен в не определившейся пока со статусом сфере литературы и даже – это еще чуть-чуть ненадежнее – поэзии) и женат на изящной женщине. Дочь (опять же брата) не чрезмерно хороша собой, но замужем за банкиром и человеком богатым. И вот тетя Ася, плененная стилем и явной (явленной) претензией Жени на лучшую долю, собирается писать письмо мужу дочери своего брата, мужу племянницы: он должен помочь шурину – его милой жене. "Тетя Ася была преувеличенно дурного мненья о состоянии наших финансов и о моих видах, и я только с трудом уговорил ее от писанья писем вам и зачем-то Феде".
ПАСТЕРНАК БЛ. Полн. собр. соч. Т. 7. Стр. 517.
У молодых Пастернаков есть жилье, они сыты. В годы, которые Анна Ахматова обозначила под пунктом № 2 в биографическом утверждении "пережила четыре клинических голода" (это были года, когда она действительно недоедала; во время войны и после ее знаменитого жданов-ского Постановления она жила жирно и сыто, как никто), семья Пастернаков не голодала. Женя, правда, была щуп-ловата, что шло вразрез с мужскими вкусами ее супруга, но над тем, куда бы отправить ее на поправку, ломать голову не приходилось – да просто-напросто к ее матери.
Та за причину признавала не скудость рациона, а напряженность нервов из-за не оправдывающего себя замужества ("Женюрка, конечно, худенькая, раздражительная"). Меню, однако же, никаких нареканий вызвать не может: "Утром горячие оладьи на кислом молоке, яйца, кофе, в два часа – рыба, картошка, яблочные оладьи, какао, обед – уха, котлеты с макаронами, кисель… "
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 38.
У Пастернаков были средства на двух человек прислуги для обслуживания их троих. Хотя, пожалуй, сам Пастернак почти и не в счет: он делал много домашней работы. Женя была ленива, мнительна, бездеятельна, уже сам процесс управления прислугой был чрезмерно для нее тяжел и раздражал тем, что его не взял на себя кто-то другой.
Но в общем, жить было можно. Однако Федора, кстати, тоже с фамилией Пастернак, мужа сестры Бориса Пастернака, все же решили напрячь. Женя заслуживала большего.
" нам надо жить так, чтобы Женя поправилась и, главное, могла поработать, чтобы уяснить себе, человек ли она или нет (так высоко вопрос выставляется по интонации Жениных писем к Пастернаку – затеянных ею из привычки спорить и из желания заполнить пустоту отношений с мужем фантомом ее работы, таланта, независимости и несвязанности им), так как в жизнь она вступила, не успев себя полностью узнать и обнаружить"
ПАСТЕРНАК БЛ. Полн. собр. соч. Т. 7. Стр. 517. В жизнь – только семейную, потому что другой, самостоятельной, отдельной, у нее, к счастью, не случилось, – Женя вступила, всего лишь желая вступить в брак. В 1924 году у нее было все, о чем можно было бы (при наличии любви) желать: достаток, жилплощадь, ребенок, даже состоявшаяся поездка за границу (раньше Жене и до революции выезжать не приводилось, Борис вообще предоставил ей уровень жизни выше, чем был в ее семье), во время которой, впрочем, она впервые однозначно хотела обозначить их роли: ехала она, художница, а Борис – при ней, вроде компаньона, шаперона или еще кого-то более неудобного, не оправдывающего надежд.
Гастроль Маяковского Жене была компенсирована.
Новый 1927 год Женя встречает в гостях – с "Асеевым, Маяком и всей лефовской компанией". Пастернак оставлен дома, за хозяйку, с ребенком. "В 6-м часу Женя закашлял <…> Я стал ему греть молоко, по страшной рассеянности делая страшные глупости с примусом <… > Со встречи вернулись Ж<еня> с Маяковским. Он был вторым поздравителем в эту ночь".
Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.
Письма 1922-1936 гг. Стр. 312.
Женя в компании Маяковского, возможно, как опасался Вильмонт, "не всегда молчала", но компанию считала подходящей себе по статусу. В это же приблизительно время в Лефе, как в "Битлз", произошел конфликт, он же конец, спровоцированный недовольством "хозяйками". "На одном из Лилиных "вторников" был подвергнут разносу фильм, сценаристом которого оказался Шкловский. Тот стал огрызаться – резко и грубо. Вмешалась Лиля – лишь для того, чтобы спор погасить. Шкловский не понял – он уже закусил удила. "Пусть хозяйка, – закричал он, – занимается своим делом – разливает чай, а не рассуждает об искусстве!" <…> Шкловского тотчас изгнали".
ВАКСБЕРГ А. Загадка и магия Лили Брик. Стр. 230. У Пастернака, как мы видим, за хозяйку выступал он сам. И управлялся с немногим – самовар там, молоко, вещи на лето прибрать. Сын об этом многократно пишет – то ли полагая, что это физически действительно так трудно, не для женских сил, то ли как-то на самом деле считая, что не деньгами же все откупаться (за загубленные Женины молодость, талант и красоту), надо и потрудиться. Хозяйство, на котором у Маяковского Лиля Брик, – Россия. "А с Маяковским – раннее утро на Б. Лубянке, громовой оклик: Цветаева!Яуезж<ала> за границу – ты думаешь, мне не захотелось сейчас, в 6 часов утра, НА УЛИЦЕ, без свидетелей, кинуться к этому огромному человеку на грудь и проститься с Россией? Не кинулась, п.ч. знала, что Лиля Брик… "
Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.
Письма 1922-1936 гг. Стр. 169.
В семье Пастернаков было устроено так. Новый год встречала не с мамой, а с Маяковским. Вровень.
Где-то в Австралии, на биологической станции или в обезьяньем питомнике, зоологи проводили исследования о пределах интеллектуальности приматов. Довольно скоро обнаружили, что обезьянам доступны весьма отвлеченные категории. Они смогли различать, например, людей и животных. Самой способной ученице сотрудники дали пухлую пачку фотографий, какие нашли на станции, показав, как хотели бы их разделить. Смышленая мартышка быстро разложила снимки на две кучки. В первую отправились животные – ее многочисленные родственники, мать, сестра, братья, жившие в заповеднике собаки, лошадь. А во вторую она, нисколько не задумываясь, между фотографиями директора заповедника, Жаклин Кеннеди и служительницы, которая раздавала обезьянам бананы, положила свое собственное фото.
Размокшая баранка
Первый брак Пастернака длился восемь лет. У Жени было много достоинств – среди них и такие, без которых ему было бы трудно жену представить: миловидность лица, приятная округлость тела (иногда уменьшавшаяся, к его вполне простительному в тридцать лет отчаянию), неподдельный (она видела в нем единственный для себя реальный выход и прорыв в высшие социальные сферы) интерес к его литературной карьере и к возможностям выстроить даже свою. Плюс "толстовские" установки: эту семью он хотел бы сохранить, совсем вхолостую пустить свою жизнь тоже как-то не хотелось, и он старался интенсивно, до глубины проживать то, что было. Получалось, правда, безрадостно. Он наблюдал, констатировал, пытался все осмыслить, но отношения – это не дождь, который идет не по заказу, и потому каждый счастлив, когда он проливается на него. Никто не наполнял его паруса мощным дареным ветром, колесо приходилось крутить самому.
Заедал быт: когда не текла вода из крана, когда не было эффективных и безопасных моющих средств, не грелись батареи, не было одноразовых средств гигиены, а у женщины – высокие требования к окружающему ее комфорту и нежелание работать самой.
Пастернак не только покорился своей доле и покорно проживал все, что жизнь подсовывала ему по прихоти игравшей злую игру жены, но и по мере сил выискивал какие-то радости.
Эта жизнь не закалила его – он и не к таким трудам был готов, Пастернак бы выдержал многое, то есть он не отогнал от себя эту Женю с ее постоянными требовательностью и неудовольствием, и жизнь не сломала бы его – он все еще верил в то, что есть, бывает другая жизнь – она его размочила баранкой. Такими словами он описал город Венецию – поразивший своей несуразностью Бродского образ. Так он назвал непраздный, мистический, праздничный, намытый морем город, будто растерялся, побоялся смотреть – попал туда по-студенчески без копейки, но с воспоминаниями о буржуазном великолепии чаеторгов-ских наследниц мамзелей Высоцких – и отогнал от себя этот никогда больше не понадобившийся ему образ странного города. Раз он в воде – пусть размокнет. Пусть плывет баранкой.
Сильно размок и Борис Пастернак, и Жене останется покорен до конца жизни. Еле-еле сохранит форму бублика – дырку внутри, но Жене и этого будет довольно.
"Я же играю только служебную роль в твоей жизни: в твоей, горькой по этой причине жизни, и в возмущенном требованьи счастливой".
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 138.
"…ты, не ведая, что творишь, расписываешь, пункт за пунктом, что ты могла бы меня любить, как средство в жизни".
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 177.
Вдвоем не по средствам ездить и в Крым, что ж говорить о загранице? При представившейся возможности едет одна Женя – с сыном. Но конечно, и за границей ребенок должен быть на кого-то переложен.
"Ей приходится <…> напирать на этот пункт избавленья ее от забот о Жене с <…> абсолютистской нотой <…>. Это пункт очень простительного и понятного при надорванном здоровье эгоизма".
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 276. Еще в начале минувшего века (если к нему относить и двадцатые годы) люди позволяли себе быть слабого здоровья. И не только еще самим цепляться за этот имидж, но и находить в себе силы подряжать на его обслуживание окружающих. Такие роли чаще всего исполняли подкаблучники мужья при не нашедших себе иного применения женах. Сейчас, когда лечиться легче, когда есть лекарства, хорошие врачи, разносторонние диагностические методики, когда можно позволить себе предаваться холению своих слабостей днями, неделями, годами, – никто особенно не лечится, и уж, во всяком случае, "публично больных" нет вовсе. Здоровье не подорвано ни у кого. Родившие балерины через два месяца танцуют перед публикой, родившие просто девушки созваниваются со своим тренером по фитнесу уже в послеродовой палате, наслаждаясь даже первоначальной проговоркой специализированных программ и прочее. Которые кормят грудью – похваляются, гордятся, рассказывают, какую очень чистую пьют воду и на что обращают внимание при выборе фруктов. Обычно бывает всего одна няня, две – если мать работает.
Викторианские слабости в известном кругу дотянулись до, как мы видим, конца двадцатых годов. Женя была не только восхитительно слабого здоровья, но и женщиной – не тряпкой, она за себя постоять умела, и вот Пастернак делает страшные глаза и водевильным шепотом уверяет сестру, что он хлопочет, при поездке Жени за границу, об абсолютном условии того, что от ребенка ее там избавят совершенно – втайне от самой Жени, просто будучи не в силах смотреть на ее страдания. "Про мои вопросы о предположительной поездке Жени <…> молчок! Я этого не писал, ты не читала. Ясно?" (Там же. Стр. 276). Так, на "слабо", тоном романтического простака из водевиля, он подталкивает сестру поскорее обсудить с матерью в Берлине, кто из них возьмет на себя тяжкий груз Жениного раздражения: "…если бы она не нуждалась в безусловном месячном хотя бы отдыхе и поправке, то есть если бы не надобность подкинуть мальчика на этот срок… " "Я Жене сказал, что думаю тебе об этом написать, – она на меня накинулась" (Там же.
Стр. 277).
То, что он стал подкаблучником – полудобровольным, но все же, – было его заграничной семье очевидно, и он, чтобы сгладить впечатление, преувеличенно страстно описывал свое неукротимое желание увидеть (ощутить) Женю пополневшей. Ему казалось более маскулинным пожертвовать своей поездкой по своей Германии (при историческом раскладе, какой случился, ему не приходилось выбирать, и эта страна уж могла считаться "его" – а кто мог выбирать больше?) ради таких "грубых" желаний, чем казаться просто уступившим лишние деньги в семье более требовательной жене.
Пастернаку (senior) в простоте о внуке писать нельзя, нужны бы тома. И Леонид Осипович старается. Хоть обычно он более прост, приятен, но слабостям сына надо потакать – прекрасная родительская черта, не всем и присущая.
"Ах какой дорогой и душевный мальчик! О нем и о наших впечатлениях надо бы целый том исписать <… > золотой, сердечный, преумница, голосок… "
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 307. В Берлине произошел "эпизод" на вокзале: "Мальчик, увидев бабушку, испугался ее и замахнулся на нее рукой". Мальчику – два года. "Досадная история, доставившая всем немало огорчений".
Там же. Стр. 306.
Леониду Осиповичу приходится отписываться и по этому поводу, так просто не отмахнешься. А дел-то всего: Розалия Исидоровна – уже вполне "бабушка", у нее сильно провисли щеки, подбородок, седая корона волос, как у доброй или злой волшебницы. Как ни готовь ребенка, но на перроне его совершенно неожиданно, бесцеремонно, властно забирает себе на руки и целует – или кусает – огромная незнакомая старуха… Безо всяких обид Леониду Осиповичу тут особенно задумываться бы не над чем, но переписка пухнет.
Нет дальше родства, чем семья брата жены. Свояк обращается со смиренной просьбой к свояку как мужчина, которого почему-то должен содержать другой мужчина, будто тот женился на этом чужом ему человеке и взял некие обязательства. Борис Пастернак писал мужу своей сестры неуместно длинные и форсированно-родственные письма. К несчастью, он обращался не только как к денежному мешку, обязанному поддерживать талант, и не только как брату (тот не был братом, и тон родственного доверия надо было действительно снизить), а смешивал и то и другое. Супруге горько и язвительно ругал скаредность и приверженность собственному вкусу в устройстве жизни (своей и своей жены) и ей же сетовал на то, что художника поддержать материально мало кто хочет, а вот порассуждать об искусстве, знакомством погордиться – это да. Хотя родство – это не знакомство, которое выстроено, а значит, выстроено хорошо или выстроено плохо, то есть может и прекратиться, родство – это выпавший злой или счастливый шанс, и счастье или несчастье родства – его непрекращаемость.