Я что-то слышала об этой истории от родственников, но до конца не верила.
Через семь дней отец вернулся в Белгород, где жил теперь. А через какое-то время пришло письмо от его дочери. Она сообщала, что вот уже два месяца, как отца парализовало, что вся семья выбилась из сил, и спрашивала, нельзя ли его положить в какую-нибудь больницу. Мол, мне, врачу Кремлевской больницы, сделать это несложно.
"Всего неделю этот человек был моим отцом, - думала я, - а в той семье прожил сорок лет… И теперь, старый и больной, стал лишним".
Я все сделала, чтобы помочь ему. Написала на бланке Кремлевской больницы к главному врачу Белгорода письмо с просьбой госпитализировать отца. Отца положили в больницу, даже выделили отдельную палату. В больнице он вскоре и умер.
С мамой они так и не встретились. Когда отец был в Москве, она еще лежала в больнице после несчастного случая. Я не хотела ее волновать. Мне казалось, она всю жизнь любила его одного…
А у нас во дворе
Писательский дом в Лаврушинском по престижности мог сравниться разве что со знаменитым правительственным домом на набережной, описанным Юрием Трифоновым. Здесь предоставляли квартиры только тем, кто имел большие заслуги перед литературой и государством. Это были особо привилегированные писатели. Во всяком случае, так мне казалось. В Лаврушинском жили Владимир Луговской, Илья Сельвинский, Константин Паустовский, Николай Погодин, Вениамин Каверин, Валентин Катаев, Маргарита Алигер, Агния Барто, Павел Нилин, Константин Федин, Степан Щипачев, Михаил Бубеннов. Всех не перечесть…
Многие из них имели литфондовские дачи в Переделкине - это тоже считалось знаком особого отличия. Некоторые были прикреплены к Кремлевской спецполиклинике и больнице, к "цековской" столовой и спецраспределителю, в котором прекрасные продукты, недоступные простым смертным, оплачивались наполовину. Одним словом, дом был элитный, живший особой жизнью, скрытой от посторонних глаз…
Во дворе был разбит красивый, всегда ухоженный сквер. Дети гуляли с няньками. В детский сад почти никого не отдавали. Но рядом с нашим домом стояли деревянные бараки, построенные еще во время войны. В основном в них жили татары - люди бедные. Дети напоминали голодных волчат. Писательским чадам с ними играть не разрешали.
У нас тоже была няня и домработница одновременно - Евдокия Ивановна. Дети звали ее бабой Дуней. Практически она была членом нашей семьи. Дочь Люба говорит, что она уже в детстве, живя в доме в Лаврушинском, поняла, что существует неравенство. В писательских семьях, как правило, было по две домработницы. Многие писательские семьи уговаривали бабу Дуню перейти к ним, сулили ей большие деньги. Но она до конца своих дней оставалась с нами. Водила Любу в музыкальную школу, когда ей еще не было и пяти лет. Баба Дуня была безграмотной, но записывала за педагогом все ноты и пыталась объяснить Любе.
Конечно, я мало уделяла внимания детям. Дни и ночи проводила в больнице. Когда Люба говорит сегодня, что мы тоже относились к элите, я возражаю:
- Я и твой отец - мы всегда очень много работали. Мы всего добились сами. Вспомни, я и дома работала, приходя из больницы: или шила, или вышивала. Руки разрабатывала. Ведь я же хирург…
- Да брось, мама, - твердит свое Люба. - А школа французская, куда меня отдали учиться? А Институт международных отношений? Проректором по кадрам работал там лучший папин друг!
- И все-таки мы жили не так, как писатели. Вспомни! - опять не соглашаюсь я. - С соседями по дому особенно не общались. Нашу семью побаивались. Знали, что Вячеслав Васильевич работает в КГБ.
- Мой отец был единственным человеком из КГБ в этом доме. Когда выходил со мной на прогулку, обычно говорил: "Люба, запомни: здесь водится вредное растение по имени Пастернак…"
Да, двор, в котором можно было увидеть Бориса Пастернака, выносящего мусорное ведро, обычным не назовешь. Помню, поэт Семен Кирсанов прогуливал собаку… Всегда вежливо раскланивался Вениамин Александрович Каверин - автор знаменитого романа "Два капитана"…
Жили в нашем доме и просто энергичные литераторы, имеющие заслуги в основном перед собственной семьей. Их имена мало что говорили читателю. Сейчас мне кажется, что эти люди, прежде всего, и влияли на атмосферу в доме.
Иногда я называла этот дом "домом ненависти". Хвалить какого-нибудь писателя в присутствии другого считалось непростительным. Собеседник тут же отворачивался или менял тему разговора. А то и вовсе спешил уйти. Мне казалось, что все писатели враждуют между собой. И основой этой вражды была даже не творческая, а обыкновенная человеческая зависть. Ссоры и размолвки возникали, на мой взгляд, из-за сущей ерунды. Это могла быть изданная книга, полученная премия, путевка в Дом творчества, литфондовская дача. И все что угодно из сферы материальных благ.
Больше всего удивляло, что все эти люди были хорошо обеспечены. Ведь это были советские времена, когда фигура писателя всячески поднималась на пьедестал. Гонорары в те времена были большие, к тому же особо отмеченным мастерам слова платили по высшей ставке.
Порой мне казалось, что лучше и не знать никогда авторов знаменитых книг. Иначе постигнет разочарование…
Жены и дети
Особую жизнь вели и жены писателей. Никто из них, как правило, не работал. В окололитературных кругах их называли "жёписами". Было принято, что женщина, вышедшая замуж за писателя, должна всю себя, без остатка, посвящать мужу, создавать ему условия для работы, воспитывать детей, заниматься хозяйством. Мало того, жена-домохозяйка считала необходимым присутствие домработницы, а иногда и сразу двух. Я не понимала такой жизни. Не раз замечала, что избыток свободного времени далеко не всем "жёписам" шел на пользу, дни они проводили в светской болтовне, в досужих сплетнях и интригах. Причем часто вовлекали в эти интриги мужей и даже детей…
Писательские дети тоже принадлежали к элите. Как правило, они получали хорошее воспитание. Но, на мой взгляд, в большинстве случаев это были трудные дети. Подчеркиваю: не все, но в большинстве. Их ли в этом вина? Думаю, нет. Скорее - родителей. Вообразите: отец всегда находился дома, прислуга всегда освобождала дочь, сына от всяких обязанностей и забот. Лето всей семьей проводили в домах творчества - в Переделкине или на море, в Коктебеле, Пицунде… Мне кажется, что у ребенка, растущего в такой семье, с малых лет создавалась иллюзия, что можно жить роскошно, не делая ровным счетом ничего.
Вы спросите: к чему эти нравоучения? Не есть ли это это просто старческое брюзжание?
Думаю, нет. Как врач я видела много болезней и смертей. Убеждена, что жизнь на всем готовом размагничивает человека, делает его менее жизнестойким. Так происходило со многими писательскими детками… Любое препятствие казалось им непреодолимым, да они и не хотели его преодолевать. У многих были проблемы со школой. В те годы филологическое образование считалось очень престижным. Писательские детки, как правило, учились в вузах, учитывая академические отпуска по разным поводам, по семь-восемь лет.
Они рано начинали заводить романы, непомерно пить и даже употреблять наркотики. Также рано женились или выходили замуж… Причем чаще всего приводили своих избранников непременно в родительский дом. Ничто не менялось, жизнь шла по прежнему кругу, домработницы, дома творчества, Пицунда, Гагры… Короче говоря, полное иждивение и лучи родительской славы…
Прожив около сорока лет в писательском доме, я была невольным свидетелем многих трагедий… И чаще всего трагические ситуации возникали у молодых…
Драмы и трагедии
Иногда мне кажется, что писателям, живущим в нашем доме, и сюжеты не надо было выдумывать. Выйди за дверь, посмотри в окно, прислушайся к шуму за стенами - вот и материал для романа или повести…
Драмы случались разные - творческие, бытовые, но чаще - любовные. Исход иных был роковым.
Помню, из-за любви покончили с собой, совсем юные, сын замечательного поэта Александра Яшина и дочь прозаика Федора Кнорре.
Стихи самого Александра Яшина любили в нашей семье. Некоторые строчки о природе я даже знала наизусть и часто повторяла. Хотя бы вот эти: "Высокомерие не к лицу - ни великану, ни мудрецу… В сосновом бору и березовой роще, где так многогранно хочется жить, мне, сильному - только добрее, и проще, и человечнее хочется быть…"
Жил в нашем доме сын Константина Паустовского - Алеша. Он был художником. И вот однажды… выбросился из окна. Ему было двадцать два года! Слышала, что его жена впоследствии написала повесть о своей жизни с Алешей.
Трагедий было немало. Одну запомнила особенно отчетливо.
Как-то летом мы возвращались с мужем на машине со своей дачи. Уже подъехали к арке, ведущей во двор, как вдруг услышали странный шум: казалось, что сверху упало что-то тяжелое. Мы остановились, выскочили из машины.
Жуткое зрелище предстало нашим глазам: на тротуаре, в луже крови, лежала женщина. По всем признакам она была мертва. Скорее всего, выбросилась из окна верхнего этажа.
Я побежала к милиционеру, охранявшему Третьяковскую галерею… Но он отказался покинуть свой пост: дескать, не имею права. Я прикинула, в каком подъезде жила эта несчастная… Вспомнила, что там расположена квартира писателя Михаила Бубеннова, с семьей которого мы дружили. Ворвалась к нему, в двух словах описала случившееся. Уже вместе мы побежали по этажам и стали лихорадочно звонить во все квартиры.
"Лев Ошанин" - было написано на одной из дверей. На наш звонок вышла домработница. Услышав ужасную новость, заверила, что у них все в порядке. Мы бросились дальше по этажам. Никакого результата. Интуитивно я опять спустилась к квартире Ошаниных. Снова стали звонить в дверь. На этот раз домработница встревожилась. Бросилась в спальню, в столовую - хозяйки нигде не было. Мы следовали за ней. И вдруг увидели - окно! Окно в спальне было распахнуто настежь… Значит, она, жена Ошанина.
Захлебываясь слезами, домработница рассказала, что хозяйкой ее была писательница Елена Борисовна Успенская, внучка Глеба Успенского, что Ошанин ушел от нее к другой женщине…
А в это утро он появился с молодой женой - забрать какие-то вещи. Разразился бурный скандал. После их ухода Елена Борисовна металась по квартире. Потом принялась за спиртное… Но кто мог предположить, что все закончится таким страшным образом?
Я посмотрела в распахнутое окно. Это был девятый этаж. "Скорая помощь" уже увозила безжизненное тело.
…А Лев Ошанин женился еще не один раз. Совсем недавно узнала о его смерти. Газеты писали, что умер он в одиночестве…
Сейчас мне кажется, что семейные неурядицы, страсти, измены, пьяные скандалы наполняли наш дом постоянно… В то же время случались трагедии прямо-таки шекспировского масштаба. Одну я так и называла про себя: "Ромео и Джульетта".
История нелепая и ужасная. Жил в нашем доме писатель Л. Была у него любимая жена, и больше никого. Детей не случилось. Супруги жили в согласии много лет. Но вот заболели… Лечились в нашей спецполиклинике. И вот, в один невеселый день врачи поставили Л. диагноз - рак. Он не хотел умирать долго и мучительно. Решил покончить с собой. Сообщил о своем решении жене. Она же не мыслила своей жизни без любимого мужа. Отравились вместе.
И что же? Когда после смерти производилось вскрытие, выяснилось, что диагноз был ошибочным. Муж был здоров. Но рак обнаружили у жены.
Похоронили супругов вместе. В доме сплетничали, что все свое имущество они завещали домработнице…
Юрий Олеша и три "я"
Я знала, что в нашем доме живет Юрий Карлович Олеша - автор "Трех толстяков" и "Зависти". Позднее была издана и его последняя книга "Ни дня без строчки". С самим же автором познакомиться мне не довелось.
Однажды я стояла за молоком в длиннющей очереди. Ох уж эти очереди! Сегодня о них забыли. Но как же они раздражали, выматывали душу! Сколько времени мы проводили в этих очередях! А что поделаешь? Семью, маленьких детей надо было кормить.
И вот очередь… Сзади подходят люди, занимают за мной, потом отходят, предупреждая, что они здесь стоят… Часто не возвращаются. Все это нервирует. Вот опять какой-то мужчина задает осточертевший вопрос:
- Вы последняя?
Не оборачиваясь, чуть не кричу:
- Я, я, я!!
- Почему три "я", а не одно?
Реакция была неожиданной, я обернулась и с интересом посмотрела на мужчину. Лицо его показалось знакомым. "Кажется, он живет в нашем доме", - подумала я. Мне стало неловко за свою несдержанность, и я пробормотала извинения.
Так мы познакомились, это был Олеша. Потом я не раз встречала Юрия Карловича во дворе или около дома. Он всегда был один, к тому же нетрезв и скверно одет. Мы стали раскланиваться.
Оригинальный писатель, Юрий Карлович и человеком был неординарным, тонким, с редким чувством юмора и острым умом. Мне было жалко, что он пропадает. Однажды по праву врача я упрекнула его:
- Что за варварское отношение к своему здоровью, Юрий Карлович? Вы погибнете…
- А, пустяки, - ответил он.
- Давайте я полечу вас гипнозом? Вы знаете, я ведь училась…
Олеша вроде бы заинтересовался. Потом махнул рукой.
- Нет, мне уже ничто не поможет. - И добавил с улыбкой: - Ни дня без строчки и ни дня без вина!
Как врач я, увы, понимала, что болезнь его зашла слишком далеко и он уже не волен над собой.
…Через некоторое время узнала горестную весть. Какой-то человек обнаружил Олешу в луже мертвым - он захлебнулся.
Разговоры на скамейке
Разговоры со знаменитыми писателями обычно заводились на скамейке в нашем скверике. В редкие свободные часы я выходила туда с вязанием или вышивкой.
Вениамин Александрович Каверин почти все время жил на даче, в Переделкине. В Лаврушинском появлялся редко. Был элегантен, подтянут, вежлив. Однажды, сидя на лавочке в сквере, разговорился со мной:
- Вы ведь живете в квартире, в которой жил секретарь Горького? А знаете, у меня хранится много писем Алексея Максимовича…
Я слушала с интересом. Потом неожиданно спросила:
- Вениамин Александрович, а когда вы начали писать?
- О, это было давно… Я родился в Пскове, а потом приехал в Ленинград… А с первым моим рассказом была такая история. Я тогда учился в Ленинградском университете и должен был сдавать курс логики профессору Ложскому. А меня очень интересовала неевклидова геометрия Лобачевского… Вы представляете, что это такое?
- С трудом, - ответила я.
- По этой теории параллельные линии пересекаются в пространстве. И вот после экзаменов, проходя мимо Дома литераторов, я увидел объявление о конкурсе начинающих писателей. Я решил написать рассказ. Пришел домой. Взял лист бумаги, расчертил его на две половины. На одной половине стал писать историю студента, моего ровесника, живущего в двадцатые годы. Студент проигрывается в карты и хочет уйти в монастырь. На другой стороне я написал историю монаха, живущего в семнадцатом веке. Монах, напротив, порывает с религией и уходит в мир. Но самое интересное, что я заставил своих героев встретиться на берегах Невы. Представляете? То есть сделать то, что доказывал Лобачевский своей теорией…
Не дав мне сказать и слова, Каверин вежливо попрощался и ушел в дом.
* * *
С Валентином Петровичем Катаевым я тоже была знакома коротко. Он казался заносчивым и высокомерным. Еще бы! Слава его гремела. Читали "Траву забвения" и "Святой колодец". А все дети знали, чуть ли не наизусть, "Белеет парус одинокий" и "Сына полка".
Однажды он остановил меня, когда я по каким-то делам выходила из подъезда. Он тоже любил сидеть в нашем скверике.
- Посидите, Прасковья Николаевна, куда вы все спешите… Посидите… Вон дочка ваша с няней гуляет…
- Да некогда мне сидеть, Валентин Петрович, - сказала я. - Работа такая… Это вы, писатели, все дома сидите…
- Не скажите… Наши профессии схожи. Вы лечите тело, а мы врачуем душу… Знаете, сколько писем мне приходит от совсем незнакомых людей.
- Ну, мне писем не пишут, - пошутила я. - Все больше подарки дарят.
В другой раз я сидела на скамейке и что-то вязала, сосредоточенно подсчитывая петли.
Катаев присел рядом, поздоровался и сказал, глядя на мою пряжу:
- А вы слышали, Прасковья Николаевна, миф об Ариадне?
- Нет, - ответила я. - Расскажите…
- Ариадна - греческая богиня. Она была дочерью критского царя Миноса, внучкой бога солнца Гелиоса. Ариадна влюбилась в юного героя Тесея - сына бога Посейдона. Не буду рассказывать всех перипетий этого мифа. Но однажды Тесей был заключен в лабиринт на острове Крит. В лабиринте обитал Минотавр - чудовище в виде человекобыка. И что же придумала Ариадна, чтобы спасти возлюбленного? Она дала Тесею клубок ниток. Разматывая его, он нашел выход из лабиринта. Отсюда появилось выражение "нить Ариадны"…
Катаев засмеялся. Потом посмотрел на мое вязание и ехидно добавил:
- Вот вы все вяжете да вышиваете… У вас тоже, наверное, есть волшебная нить? Кому клубочек подарите?
- Ох, Валентин Петрович, - вздохнула я, подыгрывая писателю. - Наверное, это мне добрая колдунья подкинула волшебный клубочек. Ведь я из деревни. А вот стала врачом, живу в писательском доме.
- И все тянется ниточка?
- Видите, тянется… Куда ж ей деться?
* * *
На той же скамеечке услышала диалог мамы - жены писателя и ее маленького сынишки.
- Мама, помнишь, мы шли мимо домика и ты сказала, что это церковь?
- Да, милый. Церковь.
- А кто в ней живет? - продолжает допытываться мальчик.
- Бог.
- А где он работает?
Мать замялась в поисках ответа:
- Бог не работает. Он…
- Он - писатель! - радостно воскликнул малыш.
* * *
Я опять сидела на любимой скамеечке со своим вязанием. Ко мне подсела Агния Львовна Барто. Это была большая грузная женщина, всегда почему-то в черном. И глаза ее были грустными.
- Не люблю этот дом. Мрачный. Кажется, что здесь живут призраки.
Я не согласилась:
- Да что вы, Агния Львовна. Дом как дом, лучше других. И вам ли печалиться? Ваши стихи знают наизусть все дети. Вот дочка моя младшая все время повторяет: "А болтать-то мне когда? Мне болтать-то некогда!" Вы - счастливая. Вас вся страна знает.
Она посмотрела на меня странно и сказала:
- Вы врач и должны понять… Мой сын погиб здесь. Вышел из дома, хотел покататься на велосипеде. Поехал из нашего переулка, свернул на набережную. Навстречу шел грузовик. Этот грузовик сбил моего мальчика насмерть. Ему было девять лет… А вы говорите, стихи… Что стихи? Пустое…