Между тем вельможи-перебежчики доставили из Москвы государственную печать, ключи от кремлевской казны, царские одежды и доспехи, а также бесчисленное количество прислуги.
Дело ставилось на широкую ногу.
В праздничной суматохе не хотелось замечать, что вельможи и казаки вовсе не заодно. "Разберусь, ведь все идет отлично!" - так, наверное, думал радостный царь.
Из Тулы Дмитрий двинулся к Москве и в Серпухове узнал о гибели Годуновых.
Встречающие заверили:
"Святые храмы, Москва и чертоги Иоанновы ожидают тебя. Уже нет злодеев: земля поглотила их. Настало время мира, любви и веселия".
По поводу смерти Годуновых Дмитрий выразил сожаление.
Возможно, и угрызался и сожалел почти искренне, но было уже не до покойников.
На берегу Оки, на лугу, поставленный к прибытию Дмитрия, красовался огромный шатер, богато убранный на несколько сот человек. Там бойко хозяйничали повара срочно привезенной из Москвы придворной кухни. Царь давал свой первый пир.
Первый царский. До сих пор с ним пировали соратники по оружию. В шатре под Серпуховом Дмитрий угощал вчерашних противников - "бояр, окольничих и думных дьяков…"
Под Кромами он отдает дань уважения героям-казакам.
В Туле неприветливо встречает "борисовых изменников": бояр, пришедших с повинной, позволяет казакам глумиться над ними.
В Серпухове о народе не слышно.
Следующий этап - Коломенское.
Шестнадцатое июня.
Новый шатер, теперь уже на подмосковном лугу.
Со всех сторон несут дары - ткани, меха, золото, серебро, жемчуг. Как это не похоже на недавнее сидение в Путивле! У ног царя все. Даже немцы-наемники наконец поняли, что у них нет другого хозяина.
"Мы честно исполнили долг присяги, и как служили Борису, так готовы служить и тебе, уже царю законному".
Сплошная радость развязывает язык, с него - в какой уже раз! - слетают неосторожные слова. Дмитрий славит неустрашимость немцев при Добрыничах.
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает?..
Но Петр славил побежденных шведов.
А Дмитрий заверяет тех, кто обратил его в бегство:
- Верю вам более, нежели своим русским!
Это лишнее, это то, что называется политической ошибкой.
Зато вспомнил о народе.
Принимая хлеб-соль от бедняков, Дмитрий обещает:
- Я не царем у вас буду, а отцом. Все прошлое забыто, и во веки не помяну того, что вы служили Борису и его детям. Буду любить вас, буду жить для пользы и счастья моих любезных подданных.
Нечто подобное мы уже слышали.
Ах, да! "Поделюсь последней рубахою"… Как легко обещать и как трудно выполнять обещанное! Может быть, поэтому обещания становятся все расплывчивее.
И еще в последнем обещании настораживает фраза: "Во веки не помяну того, что вы служили Борису…"
Разве у народа спрашивали, кому служить?
Ну еще бы! Даже силой сгоняли народ в феврале 1598 года к Новодевичьему монастырю, где играл комедию Борис, умолять "большого боярина" на царство. Как пишут современники, заставляли кланяться, просить до слез. Но где их возьмешь, эти обманные слезы? И многие из страха размазывали по лицу слюни, а те, что посмекалистее, пользовались луком. Это все-таки лучше, чем получать пинки от приставов. Несообразительные, по словам летописца, "хоть не хотели, а по неволе выли по-волчьи".
Ныне этот вой им прощен, и многие искренне верили в перемену к лучшему.
Двадцатого июня даже погода, казалось, приветствовала нового царя.
Было тепло и солнечно, когда Дмитрий на белом коне, в богатейшем убранстве - одно ожерелье стоило 150 тысяч червонцев - переехал Москву-реку по "живому" мосту и через Москворецкие ворота вступил на Красную площадь. Весь путь через Замоскворечье проходил под непрерывный звон колоколов, грохот барабанов и литавр. Толпы народа заполнили не только улицы, но и крыши домов и церквей…
Сегодня трудно представить себе подобное шествие во всем блеске и пышности: шестьдесят бояр и князей, окружавших молодого царя, ярко одетые шумные отряды казаков и стрельцов, поляков, немцев.
Народ на улицах валится ниц с криками:
- Дай господи тебе, государь, здоровья!
- Здравствуй, отец наш!
- Ты наше солнышко праведное!
Все это по доброй воле, приставы на сей раз не участвуют.
Перекрывая громким голосом крики толпы, Дмитрий отвечает:
- Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!
И вдруг…
Короткий, но сильный шквал врывается в ликующий покой летнего дня.
Вздыбились кони. Едва удержались в седле всадники, прикрывая глаза от взметнувшейся пыли…
В тишине, вмиг сменившей гул торжества, послышалось суеверное:
- Помилуй нас бог!
Всем пришло в голову одно: знаменье! Погибаем!
Но порыв ветра как возник, неожиданно и стремительно, так и утих внезапно, будто сделал свое дело - предупредил.
Атмосфера разрядилась.
Духовенство двинулось навстречу царю.
Дмитрий остановил коня у лобного места, сошел на московскую землю, снял шапку, оглядел встречавший народ и… прослезился.
Со слезами вошел он в Кремль, сначала в Успенский собор, потом в Архангельский, где встал на колени перед гробом Грозного и окончательно разрыдался.
"О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении, но святыми твоими молитвами я цел и державствую!"
Никто уже не узнает, что думал он в эту минуту.
Но народу понравилось.
- Это истинный Димитрий! - шептались многие.
Не понравилось другое. Обилие иноверцев, последовавших за царем в православные храмы. Замечены были и обрядовые неточности у самого.
- Что делать, - прощали однако, недовольные, - он был долго в чужой земле…
Естественно, в Кремле все встречающие поместиться не могли.
Пока царь рыдал в соборе, на Красной площади на лобном месте держал речь Богдан Вельский, некогда, по смерти Грозного, интриговавший против Федора Иоанновича в пользу малютки Димитрия.
Подняв икону Николы Чудотворца, боярин вещал:
"Православные! Благодарите бога за спасение нашего солнышка государя царя Дмитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение целую перед вами животворящий крест и святого Николу Чудотворца".
Трудно сказать, сколько человек могли слышать боярина - московские колокола гудели столь громко, что непривычные иностранцы боялись оглохнуть - но верили в тот день, казалось, все.
Потом царь, как положено, пировал во дворце, а народ на площадях и дома. Кое-кто упивался до смерти.
Но не это было в диковину. В затянувшемся до глубокой ночи веселье проступало что-то надрывное, чрезмерное.
Прозорливый летописец замечал: "Вино лилось в Москве перед кровью".
Но так или иначе, многие годы, а может быть, и никогда уже Москва не увидит подобного по размаху всепоглощающего празднества.
Это не был пир во время чумы. Чума только приближалась…
Двадцатое июня 1605 года - семнадцатое мая 1606.
Одиннадцать месяцев на троне.
Может быть, они продлились бы гораздо больше, если бы всего одна голова слетела в эти без меры радостные дни.
Произошло почти невероятное.
Взбунтовался Шуйский.
Тот самый, что заверял народ, вернувшись из Углича: малолетний царевич погиб от собственной руки.
Тот самый, что свидетельствовал народу по появлении самозванца: самозванец есть вор Гришка Отрепьев, а Дмитрий давно покоится в могиле.
Тот самый, что заявил прямо противоположное буквально считанные дни назад, подтверждая с лобного места грамоту, привезенную Пушкиным и Плещеевым: жив царевич, а убит поповский сын.
И вот на пятый день после вступления на царство этого чудом спасенного и признанного наконец им самим царевича, Василий Шуйский вновь на лобном месте, но уже в качестве не свидетеля, а обвиненного и приговоренного.
В окружении толпы он стоит у плахи, а рядом палач с топором.
К сожалению, топор не опустится на плаху и не отсечет головы.
Шуйскому предстоит прожить еще семь лет, и за эти годы он станет и царем, и молодоженом, и насильственно постриженным монахом, и пленником, и, наконец, умрет в польском плену, а через двадцать три года прах его будет привезен в Москву, и тогда в последний раз толпы, привлеченные Шуйским, сойдутся на Красной площади и в Кремле, чтобы посмотреть, как гроб с останками великого интригана захоронят в Архангельском соборе, среди других царей.
В тот день, понятно, Шуйский уже никого не обманул. При жизни такое случилось с ним лишь однажды - двадцать пятого июня 1605 года…
Четверых - боярина Годунова с сыном, самозванца Дмитрия и князя древнего рода Василия Шуйского свела история в борьбе за наследие Рюрика. Все они побывали на троне. Годунов царствовал семь лет, сын его - полтора месяца, самозванец - одиннадцать месяцев, князь - четыре года. Первый на престоле умер, второго с трона стащили, третьего убили, Шуйского на престоле постригли.
Он пережил всех соперников, в том числе и Годунова, с которым родился в одном году. В день, когда князь взошел на плаху, ему пятьдесят три. Сколько из них он мечтал о престоле? В год смерти Грозного им обоим чуть больше тридцати. Но Годунов уже государственный деятель, а Василий предпочитает держаться в тени, не смея соперничать с Борисом. Больше того, служит ему верно, настолько верно, что именно Шуйскому доверено главное дело Годунова, угличское следствие. И в сущности самолюбивый, злопамятный и тщеславный человек принудил себя унизиться до угодной Годунову опасной лжи!
Может быть, в этом унижении ключ ко всем будущим поступкам Шуйского? Отныне на нем клеймо, он повязан неправдой и, конечно же, ненавидит Бориса, человека неродовитого, потомка ордынского выходца, который измарал Рюриковича гнусной преступной ложью…
И может быть, он просто не в силах был сдержать себя, когда, видя крах ненавистной фамилии, кричал с лобного места, что истинный Дмитрий не погиб, а спасен. Злоба к Годуновым захватила, вытолкнула на новый позор, заставила объявить, признать себя лжецом, трусом, клятвопреступником!
Лишь бы покончить с ненавистной фамилией!
И покончили.
А толку?
Вместо сомнительной родовитости Годунова на троне обыкновенный выскочка! Человек самого темного происхождения. Разве это тот царевич, которого он во гробе видел? Да разве он один? Весь Углич был в отчаянье. Убивали всех, кого сочли убийцами, даже проявивших недосмотр убивали. Значит, угличане были уверены, что не поповского сына в их городе зарезали.
А он теперь сказал, что поповского. Снова соврал, снова унизился и взял грех на душу…
Ради чего? Ради кого?
Проходимца! Который станет его царем, да еще вспомнит, что Шуйский был воеводой под Добрыничами!..
Да, всего этого хватало с избытком, чтобы разум заметался в страхе и зависти, в унижении и озлоблении.
И замутившаяся душа не смогла сдержаться, поспешила. Еще не смолкли торжества, а Шуйский говорит близким ему торговому человеку Федору Коневу и лекарю Косте, что новый царь самозванец.
Сказано было слишком рано и неосторожно, слово не воробей. Через день Шуйский схвачен и тут же судим чрезвычайным судом - собором, на который, кроме знатных, приглашены и простые люди, пока еще верная опора Дмитрия. По свидетельству летописца, на Шуйского они "кричали". Есть сведения, что и сам царь обратился к суду с убедительной речью. В итоге процесс не затянулся, и двадцать пятого июня Шуйский вновь взошел на лобное место, на этот раз в незавидном качестве.
После пиров первая казнь, народу любопытно.
Нет, в те дни в Москве не соскучишься!
Между толпой и плахой отряды стрельцов и казаков, выставлено и блестит оружие на кремлевских стенах.
Петр Басманов читает приговор от царского имени:
"Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея Руси, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными, называл лжецарем, хотел свергнуть с престола.
Для того осужден на казнь.
Да умрет за измену и вероломство!"
Страшное слово сказано.
Что остается? Минута ужаса перед вечным забвением. Однако умирать на Руси в старину даже не лучшим людям полагалось достойно. И уже полуобнаженный палачом Шуйский, прежде чем положить голову на плаху, восклицает:
- Братья! Умираю за истину! За веру христианскую и за вас!
Этот миг - высший нравственный взлет Шуйского, и следует соблюсти справедливость, отдать должное мужеству потомка храбрых. Увы, минута возвышения духа не стала началом возрождения души, и лучше бы палач довел свое дело до конца.
Но нет, через толпу пробирается гонец с царским помилованием.
Непоправимая ошибка совершена, ибо Шуйский Дмитрия не помилует…
Но кто сейчас может подумать о таком, кто может помыслить, что царю остается царствовать меньше года, а человеку, чья голова уже коснулась плахи, целых четыре!
Дмитрий на такой вершине сказочного успеха, а Шуйский столь жалок, что царская милость никого не удивляет. Ему ли бояться озлобленного старого сплетника, шептуна, клятвопреступника и христопродавца!
Ведь он теперь - "Наияснейший и непобедимый Самодержец, великий государь Дмитрий Иванович, божиею милостью Цесарь и Великий Князь всея Руси, и всех Татарских царств и иных многих Государств, Московской Монархии подлеглых, Государь, Царь и Обладатель!"
Таков его титул.
Не обладатель чего-то определенного, ограниченного, а вообще Обладатель, с заглавной буквы!
Он признан народом своей страны.
Из разных стран отдаленных, от святынь христианских ему пишут, сообщают о ликовании народов.
Даже Палестина, по уверению патриарха Иерусалимского, ликует, предвидя будущего своего избавителя, и три лампады круглосуточно горят у гроба господня во имя царя Дмитрия!
В вечно враждебной Речи Посполитой, в Кракове, сложена в его честь ода.
О Феб и дщери великого Юпитера!
Ежели вы когда-либо занимались песнопениями,
То воспойте ныне царя Димитрия, Московского самодержца.
Воспоем все торжественную песнь Всевышнему!
Дмитрий сильною дланью снова объял похищенные у него страны севера!
О, племя славян, знаменитое в мире,
Ликуй и радуйся твоему союзу!
Слава твоя достигнет конца земли и коснется неба!
Итак, он признан народом, христианством, врагами и даже… матерью.
Хочется сказать, собственной матерью. Но тут снова загадка, на которую нет ответа. Если, конечно, не исходить из предположения, что все участники "московской трагедии" законченные негодяи.
Но они не негодяи. Они просто люди.
…Великий мечник, только что получивший этот новый на Руси титул, юный князь Михаил Скопин-Шуйский, впоследствии герой освободительной войны, не угодивший своим властолюбивым и завистливым дядьям и заплативший за это жизнью, а пока полный сил, как и Дмитрий, и Басманов, вместе с которыми недолго вершил историю, скачет за пятьсот верст в Выксинскую пустынь, где заключена Годуновым инокиня Марфа, бывшая царица Мария Нагая, седьмая жена Ивана Грозного, мать его младшего сына.
Эта женщина, которой, по всей видимости, немногим более сорока, тринадцать лет провела в монашестве, в полу- или полном заточении, однако не смирилась. Вспомним, как вела себя Марфа на свидании с Борисом, ничем не разрешив его сомнений. Двигала ли ею исключительно ненависть к Годунову, или в самом деле допускала она возможность чудесного спасения ребенка? Так или иначе, именно она была ближе всех к правде. Никто не мог знать больше, чем мать! Однако именно правдой Марфа сейчас и не смела руководствоваться. Вновь стать царицей или скончать дни в пустыни и, очевидно, очень скоро - кто же позволит зажиться такой обличительнице! - так поставлен вопрос.
Ответ в общем-то предопределен.
Восемнадцатое июля.
Село Тайнинское под Москвой.
Богатый по-царски шатер у дороги.
В нем происходит первое свидание вдовы Грозного с названным сыном.
Наедине.
Что говорилось между ними, не знает никто. Но что было потом, видели все собравшиеся - двор и народ. Их для этого и собрали, чтобы они видели. Своими глазами.
Сын и мать, назовем их так условно, вышли из шатра, нежно обнимая друг друга, в слезах радости. Дмитрий почтительно подсаживает мать в царскую карету, а сам с непокрытой головой несколько верст идет рядом. Пешком. Наконец вскакивает на коня и мчится вперед, в Кремль, чтобы там с высшими почестями встретить монахиню-государыню…
Народ вытирал слезы умиления…
Что же все-таки произошло в шатре?
Великий обман? Низменная сделка?
Очень похоже… Хотя и коробит. Оба этих человека по-разному привлекательны. В них заметны качества более высокие.
А если к обману и расчету примешался самообман? Что, если он все-таки верит в тайное спасение! Но она-то, она! Марфа-то знает! Однако чего не привидится длинными монастырскими ночами… Десятки лет ждали в наше время матери, отвергая очевидность, сыновей с войны. Почему же монахине Марфе не уверовать в чудо господне?
Как недолго оно продолжалось!.. Но и стоя у трупа Дмитрия, не даст она ответа, не откроет свою тайну, кого хоронит - сына или сообщника.
- Твой ли это сын?
- Теперь он уже не мой…
Душа человеческая - вот самая большая тайна и жизни, и истории…
Итак, все возможные доказательства "истинности" собраны.
Можно и венчаться на царство.
Тридцатого июля новый патриарх, недавний рязанский епископ, раньше других признавший Дмитрия, грек Игнатий, веселый, с широкими взглядами, сразу полюбившийся новому царю, "с известными обрядами" утвердил на российском престоле человека, самого позвавшего себя взамен не принятой народом династии.
Но примут ли его?
Он думает, что уже приняли. Щедро отдает долги и прощает вины. Филарет Романов, естественно, в числе первых, удостоенных милости и возвышенных молодым государем. Недавний узник и страдалец возведен в сан ростовского митрополита (в мир, однако, путь бывшему Федору закрыт навсегда!), брату его Ивану пожаловано боярство. Сосланный в Галицкие пригороды прямо с эшафота, Василий Шуйский с братьями возвращен с полпути. Снята опала даже с Годуновых.
- Есть два способа царствовать, - говорит Дмитрий, - милосердием и щедростью или суровостью и казнями, я избрал первый способ, я дал богу обет не проливать крови подданных и исполню его!
Вскоре окажется, что бог обета не принял.
А пока начинаются царственные будни.
Состоят они из трудов и развлечений, забот и забав. Отдыхом в чистом виде, вроде традиционного русского послеобеденного сна, новый царь пренебрегал, хотя многим это не нравилось. Вообще все, что он делал, одним нравилось, другим не нравилось. Так, понятно, относятся к каждому, но он был царь, и его судили особо, присматривались. Пристальное внимание Дмитрия забавляло и только. Он не понимал сути своего положения, считал, что все трудное позади, верил гадалке, что пообещала ему тридцать четыре года безмятежного царствования.