Дверь в комнату, где произошла смерть, была закрыта. Константин Орджоникидзе заглянул в щелку и увидел Кагановича и Ежова. Они что-то обсуждали, сидя у трупа своего общего друга. Неожиданно в столовой квартиры Орджоникидзе появился Лаврентий Берия. Он тоже приехал в Москву на пленум. Зинаида бросилась на бывшего чекиста и попыталась влепить пощечину.
– Крыса! – зло крикнула она.
Берия тут же исчез.
Громоздкое тело Серго вынесли из спальни и положили на стол. Приехал брат Молотова, фотограф, он взял с собой фотоаппарат. Сталин и вожди встали около трупа.
19 февраля газеты объявили о смерти Серго Орджоникидзе, которая наступила якобы в результате сердечного приступа. Фальшивое сообщение подписали несколько видных профессоров. "В 17.30, во время послеобеденного отдыха, Серго Орджоникидзе неожиданно почувствовал себя плохо, через несколько минут он умер от паралича сердца".
Пленум отложили до похорон Серго. Последнее препятствие, стоявшее перед Сталиным, было устранено. Смерть "безупречного большевика" потрясла Марию Сванидзе. Она подробно описала прощание с ним в Колонном зале, как он лежал "среди цветов, музыки, слез и почетных караулов". Мимо открытого гроба нескончаемой вереницей медленно шли тысячи людей. К Серго в Советском Союзе относились как к священному герою. Горе большинства людей было искренним. Николай Бухарин написал такие трогательные строки: "Он сверкал, как молния, среди пенистых волн". И одновременно с ними прислал очередное патетическое письмо Сталину. "Я хотел написать Климу и Микояну, – сообщал он, – но боюсь, что они обидят меня. Я понимаю, что клевета уже сделала свое дело. Я это уже не я. Не могу даже поплакать у гроба с телом старого товарища… Коба, я не могу жить в такой атмосфере. Поверь мне, я очень сильно тебя люблю и желаю тебе скорейших и решительных побед…"
Самоубийство Орджоникидзе хранилось в большой тайне. Сталин и другие члены политбюро, такие как Ворошилов, были разочарованы. Они считали, что Серго совершил недостойный поступок. На пленуме Сталин раскритиковал этого большевистского дворянина за то, что он вел себя как князь.
Сталин был главным в процессии, которая несла урну с прахом Серго Орджоникидзе. Ее поставили в нишу в кремлевской стене рядом с урной с прахом Кирова. Вождь уловил своей сверхчувственной антенной, что примеру Серго могут последовать и другие члены партии, которые сомневались в правильности ее политики. Во время похорон он напомнил Микояну о том, как тому удалось выжить во время разгрома Бакинской коммуны и избежать печальной участи стать двадцать седьмым бакинским комиссаром. "Ты был единственным, кто сумел спастись в этой темной и непонятной истории, – многозначительно проговорил он. – Анастас, не заставляй нас пытаться ее прояснить". Микоян решил не раскачивать лодку. Он не мог пропустить это недвусмысленное предупреждение мимо ушей. В стране сгущались сумерки.
"Я не могу больше так жить, – писал Бухарин Сталину через несколько дней после похорон Орджоникидзе. – Мое физическое и моральное состояние не позволяют мне прийти на пленум. Я объявляю голодовку. Буду голодать до тех пор, пока с меня не снимут обвинения в предательстве, вредительстве и терроризме".
Муки Николая Ивановича Бухарина только начинались. Анна, жена Бухарина, проводила его на первое заседание. Символично, что оно началось в сильную метель. Удивительно, но главные жертвы того пленума, Бухарин и Ягода, жили в Кремле по соседству со Сталиным и другими членами политбюро. Тем не менее чекисты обвиняли их в организации убийств. Кремль по-прежнему оставался деревней. Но с этой деревней по злобе и зависти, которые там царили, не могло сравниться ни одно другое селение на Земле.
23 февраля пленум ЦК начал работу. Первое заседание открылось в 18.00. Пленум проходил под впечатлением смерти Орджоникидзе, расстрела Пятакова, постоянно нарастающих арестов, кровожадности и истерии, который разжигали газеты.
Николай Ежов открыл пленум яростными нападками на Бухарина и его голодовку.
– Я не застрелюсь, – оправдывался Бухарин. – Если я застрелюсь, тогда будут говорить, что я совершил самоубийство, чтобы причинить вред партии. Но если я умру, как сейчас, от голода и болезни, вы ничего не потеряете!
– Шантажист! – послышались крики из зала.
– Негодяй! – крикнул бывшему другу Клим Ворошилов. – Лучше держи свою варежку закрытой! Какая низость! Как ты смеешь говорить такие слова?
– Мне очень трудно жить, – попытался объяснить Бухарин.
– А нам легко? – спросил Сталин. – Ты несешь вздор.
– Вы злоупотребили доверием партии, – возвышенно заявил Андреев.
Видя агрессивное настроение вождей, члены ЦК тоже начали доказывать свою верность.
– Не уверен, что есть смысл продолжать эту дискуссию, – заявил И. П. Жуков, однофамилец знаменитого маршала. – Эти люди должны быть расстреляны так же, как были расстреляны остальные негодяи!
Тирада была произнесена с такой злобой, что остальные участники пленума выразили одобрение громкими криками и хохотом. Наверное, многие в этот самый кульминационный момент охоты на ведьм пытались найти разрядку в смехе. Посыпались шутки.
Бухарин язвительно сказал, что в показаниях против него нет ни слова правды.
– Спрос рождает предложение. Это означает, что те, кто давал показания против меня, знают спрос!
Эти слова тоже были встречены взрывом смеха. Но если любимец Ленина рассчитывал разжалобить сердца товарищей по партии при помощи юмора, то он ошибался. Пленум постановил создать комиссию под председательством Микояна и поручить ей решить судьбу Бухарина и Рыкова. Когда обвиняемые вернулись в зал заседаний, осунувшиеся и уставшие после бессонных ночей, никто не захотел пожать им руки. Ежов еще не успел потребовать смертной казни, а Сталин уже издевался над своей жертвой:
– Товарищ Бухарин объявил голодовку. Кому направлен твой ультиматум, Николай? Центральному комитету?
– Но вы собираетесь исключить меня из партии.
– Попроси у Центрального комитета прощения.
– Я не Зиновьев и не Каменев. – Бухарин решительно покачал головой. – Я не стану лгать и возводить на себя напраслину.
– Если вы не признаетесь, то своим упрямством докажете, что являетесь фашистским наймитом, – заметил Анастас Иванович Микоян.
"Наймиты" дома ждали решения своей участи. В старой квартире Сталина и Нади в Потешном дворце Бухарин торопливо писал письмо новому ЦК и потомкам. Он попросил красавицу жену Анну, которой тогда было всего двадцать три года, заучить его наизусть, потому что знал: такое слишком опасно доверять бумаге. "Снова и снова Николай Иванович читал мне его шепотом, – писала Анна, – и я должна была повторять следом за ним. Если я ошибалась, он больно щипал меня за руку".
На другом берегу реки, в Доме на набережной, нетерпеливо ждал Рыков. "Они посадят меня в тюрьму!" – сказал он родным. Когда нападки на Рыкова стали особенно яростными, с его женой случился сердечный приступ. 21-летняя дочь, преданная и любящая Наталья, вместо матери каждый день помогала ему одеваться на пленум.
Комиссия решила судьбу старых большевиков. Большинство преданных сторонников Сталина, такие как Хрущев, хотели устроить показательный процесс, но "без применения смертной казни". Ежов, Буденный и Постышев, который понимал, что у него самого над головой сгущаются тучи, проголосовали за расстрел. Молотов и Ворошилов, как и подобает настоящим подхалимам, поддержали не очень понятное предложение товарища Сталина. Вождь сначала хотел отправить Бухарина и Рыкова в ссылку, потом передумал и написал на листе бумаги: "Передать дело НКВД".
Наконец вызвали Бухарина и Рыкова. Родные начали со слезами прощаться. Рыков попросил дочь позвонить Поскребышеву и узнать, какое вынесли решение. "Когда он мне понадобится, я вышлю машину", – ответил секретарь Сталина. За окном уже начали сгущаться сумерки, когда позвонил этот зловещий предвестник судьбы и предупредил, что высылает автомобиль. Наталья помогла любимому отцу надеть костюм, галстук, жилет и пальто. Они молча спустились на лифте и вышли на набережную. Посмотрев в сторону Кремля, Рыковы увидели черный лимузин. Отец с дочерью повернулись друг к другу, неловко пожали руки и трижды расцеловались по старинному русскому обычаю. "Отец молча сел в машину. Она повезла его в Кремль. – Наталья навсегда запомнила минуты расставания. – Больше живым я его никогда не видела. Только во снах".
Когда Александр Поскребышев позвонил Бухарину, Анна зарыдала и бросилась на грудь к мужу. Примерно так же будут проходить в ближайшие годы расставания миллионов людей. Через четверть часа вновь раздался звонок. Поскребышев сообщил, что пленум ждет его, но Николай Иванович Бухарин не торопился. Он опустился на колени перед совсем еще молодой Анной. "Со слезами на глазах он попросил прощения за то, что разрушил мне жизнь, – рассказывала она. – Но он умолял меня воспитать нашего сына большевиком. "Преданным, настоящим большевиком!" – дважды повторил он". Бухарин заставил жену пообещать доставить письмо, которое она заучила наизусть, обновленной партии. "Ты молода, ты доживешь до этого", – улыбнулся он и поднялся с пола. Николай Иванович обнял, поцеловал Анну и сказал: "Смотри, не голодай, Анютка. История допускает неприятные опечатки, но правда все равно победит".
"Мы знали, – писала Анна Ларина, – что расстаемся навсегда". Она с трудом пробормотала: "Постарайся не лгать о себе", – но это было слишком большой просьбой. Застегнув кожаное пальто, Николай Бухарин растворился в темных аллеях вокруг Большого Кремлевского дворца.
После его ухода прошли считаные минуты. Около Потешного дворца остановилась большая черная машина. Из нее вышли чекисты во главе с Борисом Берманом. В отличие от коллег этот толстый ветеран-чекист был в стильном костюме. На его пальцах сверкали толстые кольца, на мизинце виднелся длинный ноготь. Пока они производили обыск в квартире Бухарина, Сталин на пленуме предложил передать дело НКВД.
– Кто-нибудь хочет выступить? – спросил Андреев, который в тот вечер вел заседание. – Никто? Есть другие предложения, кроме того, что сделал товарищ Сталин? Нет? Тогда давайте голосовать… Кто-нибудь против предложения товарища Сталина? Никого? Воздержавшиеся есть? Двое… Итак, предложение передать дело НКВД принимается с двумя воздержавшимися. Воздержались Бухарин и Рыков.
Николай Бухарин и Иван Рыков, когда-то правившие Россией вместе со Сталиным, были арестованы после того, как вышли из зала, где проходил пленум. Бухарин совершил всего один шаг, но он был похож на падение в тысячи километров. Несколько минут назад он жил в Кремле, имел машины, дачи и слуг, а сейчас въезжал в ворота Лубянки. Во внутренней тюрьме ему пришлось отдать все вещи. Его раздели, проверили задний проход. Затем одежду вернули, но пояс и шнурки на всякий случай забрали. После этого Бухарина отвели в камеру, где его уже ждал сокамерник. Как всегда, это был агент НКВД. Он изображал из себя заключенного и должен был вызвать сокамерника на откровенность. И все же любимцу Ленина повезло. Его, по крайней мере, не пытали, как остальных.
Анну Бухарину и частично парализованную после сердечного приступа жену Рыкова с дочерью Натальей вскоре тоже арестовали. Почти два следующих десятилетия они провели в трудовых лагерях.
Бухарин и Рыков были не единственными жертвами того отвратительного пленума. Ежов гневно клеймил позором Генриха Ягоду. Вячеслав Молотов зачитал доклад, с которым не успел выступить Орджоникидзе. В нем говорилось, что в наркомате тяжелой промышленности выявлено 585 вредителей. Каганович во время выступления с пеной у рта требовал безжалостно сорвать маски с врагов и саботажников на железных дорогах.
Нашел Сталин применение и "героической обвинительнице" из Киева. Он похвалил Полю Николаенко, обличавшую украинского руководителя Постышева, и назвал ее "простым членом партии", с которым Постышев обращался как с надоедливой мухой.
– Иногда простые люди оказываются значительно ближе к правде, чем некоторые высокопоставленные чиновники, – назидательно заявил вождь.
Постышева перевели на другую работу, но не арестовали. Сталин недвусмысленно предупреждал партийных руководителей, что никто – ни члены политбюро, ни удельные князьки, ни члены его собственной семьи – не могут отныне чувствовать себя в безопасности. "Мы, старые члены политбюро, скоро сойдем со сцены, – сказал он. – Таковы законы природы. Поэтому нам хотелось бы, чтобы у нас была достойная смена. Причем не один состав, а несколько".
Сталин – и как политик, и как человек – имел все необходимое для того, чтобы постоянно усиливать борьбу. "Чем дальше мы продвигаемся вперед, чем больше успехов достигаем, тем ожесточеннее становится сопротивление разбитых эксплуататорских классов и тем скорее они начнут прибегать к крайним формам борьбы", – сформулировал вождь свое видение Большого террора.
* * *
После февральского пленума 1937 года Ежевика начал превращать НКВД в таинственную секту священнодействующих палачей. Он отправил людей Ягоды инспектировать районы и арестовал их в дороге. Всего были расстреляны три тысячи чекистов. Начальник службы охраны Сталина, Карл Паукер, и его зять, Станислав Реденс, сохранили посты.
19, 20 или 21 марта Николай Ежов собрал уцелевших чекистов в Офицерском клубе. Там генеральный комиссар госбезопасности объявил, что Генрих Ягода морально разложился, был развратником, вором и немецким шпионом. На Германию бывший нарком, оказывается, начал работать еще в 1907 году, как раз когда вступил в партию. Не забыл Ежов и о своем росте. "Я могу быть мал ростом, но у меня сильные руки. У меня руки Сталина", – угрожающе проговорил он. Стало ясно, что казни и репрессии будут носить беспорядочный характер. "В борьбе против фашистских агентов появятся и невинные жертвы, – сообщил нарком. – Мы начинаем решительное наступление на врага. Пусть никто не обижается, если мы кого-нибудь заденем локтем. Лучше пусть пострадают десять невинных людей, чем один шпион ускользнет от расплаты. Лес рубят – щепки летят".
Уничтожение военачальников, падение Ягоды и смерть матери
Ежов "раскрыл" очередной заговор, на этот раз направленный против него самого. Ягода, оказывается, пытался отравить его, для чего якобы обрызгал ртутью шторы в его кабинете. Позже выяснилось, что Ежевика выдумал покушение. Тем не менее Генрих Ягода был арестован на кремлевской квартире еще до того, как политбюро формально санкционировало его арест. К этому времени власть политбюро была официально передана так называемой "пятерке", в состав которой входили Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Причем последний даже не являлся даже членом политбюро.
Обыск в жилищах Ягоды – их у бывшего наркома внутренних дел было два, квартира в центре Москвы и роскошная дача за городом – показал, какой разврат царил среди верхушки НКВД. Эротическая коллекция Ягоды состояла из 3904 фотографий и одиннадцати ранних порнофильмов. Его достижения в охоте на хорошеньких женщин ярко иллюстрирует женская одежда, хранившаяся в квартире. Складывалось впечатление, что Ягода руководил не милицией, а магазином женской одежды. Коллекция включала в себя 9 импортных женских пальто, 4 беличьи шубы, 3 плаща из тюленьей кожи, шуба из каракуля, 31 пару женских туфелек, 91 женский берет, 22 шляпки, 130 пар импортных шелковых чулок и 70 шелковых трико, 10 женских поясков, 13 сумочек, 11 женских костюмов, 57 блузок, 69 ночных рубашек, 31 женский жакет, 4 шелковые шали. Помимо этого Ягода обзавелся коллекцией из 165 трубок и мундштуков с порнографическими украшениями и одним резиновым фаллоимитатором.
Нашли при обыске и более страшные реликвии – две расплющенные пули, извлеченные из черепов Зиновьева и Каменева. Эти пули, как и порнографическое имущество Ягоды, перешли по наследству Ежову. Ежевика хранил сокровища у себя в кабинете.
Кроме шпионажа и морального разложения, бывшего наркома обвиняли в незаконных сделках с алмазами. Генрих Ягода не отпирался. Он лучше других был знаком с методами работы следователей на Лубянке и сразу же после ареста стал давать показания. Допросы начались 2 апреля.
В гигантскую сеть репрессий угодила очередная порция жертв. Прежде чем отсылать протоколы допросов Сталину, Николай Ежов внимательно проверял, чтобы в них не были упомянуты его протеже. Через три недели Ежов доложил об успехах. Ягода признался в том, что поддерживал Рыкова еще с конца двадцатых годов. "Действуйте, я вас не трону", – таким образом будто бы уговаривал Ягода Рыкова бороться с партией. Потом он обвинил Паукера и признался, что обрызгал ртутью шторы в кабинете Ежевики, чтобы избавиться от соперника. Сталина особенно заинтересовали показания Ягоды в отношении Енукидзе и Тухачевского. Авель Енукидзе, утверждал арестант, организовал заговор вместе с маршалом Тухачевским, старинным врагом Сталина еще со времен Гражданской войны.
Ко времени начала процесса над Бухариным и Рыковым Генрих Ягода сознался в убийствах Горького и сына писателя, в которых ему помогали врачи, а также в убийстве Кирова.
Конечно, бывший нарком знал, что вместе с ним погибнут его семья и друзья. В мире, созданном Сталиным, существовало правило, согласно которому при падении любого высокопоставленного чиновника арестовывали всех, кто хоть как-то с ним связан. Родные, друзья, любовницы и протеже безжалостно уничтожались вместе с "врагом народа". Вскоре после ареста Ягоды были расстреляны его зять и тесть. Та же участь постигла и писателей, входивших в его литературный салон. Жену Ягоды, сестру и родителей отправили в ссылку. Отец Ягоды отправил Сталину покаянное письмо. Он обвинял единственного сына в серьезных преступлениях и отрекался от него. Много лет назад два старших брата Генриха Ягоды отдали свои жизни за революцию. Сейчас 78-летний ювелир из Нижнего Новгорода терял и третьего сына. Мать и отец Ягоды погибли в лагерях.
В тюрьме с Ягодой произошла полная метаморфоза. "Впервые в жизни мне придется рассказать о себе всю правду", – бывший чекист вздыхал с таким видом, будто испытывал большое облегчение, снимая со своего сердца тяжелый груз. В камеру к Ягоде подсадили Виктора Киршона, писателя, которому часто давал советы Сталин и который будет вскоре расстрелян. Ему поручили разговорить заключенного. Генриха Ягоду очень интересовало, что о нем говорят в городе.
"Просто хочу спросить вас об Иде [жене] и Тимоше [любовнице], о ребенке, семье, – грустно говорил он Киршону. – Хотелось бы увидеть перед смертью знакомые лица". "Если бы я был уверен в том, что мне сохранят жизнь, то мне было бы легче сознаться в убийстве Горького и его сына", – размышлял Ягода. "Но невыносимо трудно говорить об этом в присутствии Тимоши, – признавался он следователям. – Можете написать в рапорте Ежову следующее: я сказал, что Бог все же должен существовать. От Сталина я не заслуживаю ничего, кроме благодарности за свою верную службу. От Бога же я заслуживаю самое суровое наказание за то, что тысячи раз нарушал Его заповеди. Посмотрите, где я сейчас, и судите сами: есть Бог или нет?"