Наступила ночь, и самолеты уже не пришли. Но, честно говоря, если бы они и появились, то сомневаюсь, что им бы удалось сесть… Артиллерия немцев неистовствовала…
На КП было полно людей. Многие ранены.
Солдаты занимали оборону вокруг аэродрома. Наши капониры превратились в дзоты.
С рассветом над нами появилось около сотни пикирующих бомбардировщиков. Отражать налет было нечем. Все наши доты и капониры были разнесены в прах. Гитлеровцы действовали, как на учениях.
Весь аэродром был буквально перепахан. После бомбардировщиков в дело вновь вступила артиллерия. Казалось, не было ни сантиметра земли, не истерзанного сталью. Один снаряд разорвался на командном пункте, добил раненых.
Едва наступила темнота, я собрал укрывшихся в воронках моряков и солдат, сказал им:
- Нужно срочно готовить взлетную полосу. Не исключена возможность, что придут Ли-2.
Работали ребята с ожесточением. Зарывали воронки. Расчищали от обломков землю. Честно говоря, я не очень-то и надеялся, что моя затея удастся. Но, к моему удивлению, к полуночи взлетная полоса была готова.
Расставили сигнальщиков с фонариками. Стали ждать.
Самолетов не было.
Послал связного на КП - может быть, там есть новости? Связной не вернулся.
Отправил второго. Он принес нерадостные вести: комиссар Михайлов убит, самолетов не будет. Приказано прорываться к партизанам.
Я посмотрел на часы: два тридцать. В это время послышался гул самолета. Снова появилась надежда. Дали ракету. Самолет прошел в высоте и скрылся в сторону моря. Кто это был, мы так и не узнали.
А на окраине аэродрома уже вспыхнул бой. Затрещали автоматы. Трассы разорвали темноту. Политрук Иванов, подчиненный полковника Дзюбы, сходил на разведку. Вернулся встревоженный: на летное поле прорвались немецкие автоматчики.
Забрезжил рассвет. У нас еще оставалось несколько прожекторных установок. В сложившейся ситуации они могли достаться врагу. Понимаем друг друга без слов. Моряки запускают моторы, подводят машины к обрыву. Дают полный газ и выпрыгивают из кабин. Теперь, кажется, все…
Низиной, крадучись, идем к позициям береговой батареи. Вернее, к тому, что от нее осталось. Иванов уверяет: там можно сделать попытку прорваться к своим.
Страшная картина открылась перед нами. Около искалеченных орудий лежали десятки мертвых матросов. Они не отступили ни на шаг.
Спустились к морю.
Наверху, на обрыве, уже шел бой. Около берега море кишело людьми. Многие пытались вплавь уйти от противника.
Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:
- Кто пойдет на прорыв?
Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.
- Ребята! Меня зовут Иваном, - показываю на Иванова, - его Александром. Я буду за командира. Он - за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…
Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…
Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.
Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.
Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.
Со стороны дороги слышался гул машин.
День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.
Так миновало двое суток.
На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…
Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…
Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…
Иван помолчал, потом добавил:
- Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…
Он улыбнулся:
- Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.
Я обнял его.
Одиссея капитана Любимова
Война - жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.
В первой книге "У самого Черного моря" я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.
Что же стало с ним дальше?..
Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.
И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.
Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться - и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.
И не только привыкнуть - победить.
Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.
Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.
И вот Любимов вернулся в полк.
Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.
В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.
Но все эти краски не радовали летчика.
Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?
Продолжение одиссеи Любимова
Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного - того, что началось после его эвакуации в Севастополь.
Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был - полуутверждением, полупросьбой:
- Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..
- Будешь летать, дорогой, будешь, - неуверенно выдавил Павлов.
Глаза Любимова погрустнели.
- Не нужно меня обманывать… Разве без ног полетишь… Я слышал, сестра сказала кому-то: "Отлетался"… Это, наверное, обо мне…
- Это тебе показалось. - Павлов встал с кровати. - Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, - сказал врач, - удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас - набраться сил, подлечиться… А там снова в небо.
- Ну, дай бог! - Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние.
- Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя - получишь истребитель. Новенький…
- Я и на стареньком могу, - счастливо улыбнулся Любимов.
Впрочем, "спокойно набираться сил" никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи!
Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты "оттуда", с передовой.
Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру.
- Мы - не маленькие, сестричка. Мы - солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты.
В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма:
"Товарищи краснофлотцы, красноармейцы, командиры и политработники! Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь - главную базу Черноморского флота.
Товарищи черноморцы!
Не допустим врага к родному городу!
Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы. Еще теснее сплотимся вокруг партии…
Сталинские соколы - летчики Черноморского флота! Сокрушительным шквалом металла поражайте вражеские танки, артиллерию, пехоту. Бейте в воздухе и на земле фашистских стервятников, мужественно защищайте родной город от вражеских сил!
Военные моряки Черноморского флота! Деритесь так, как дерутся бойцы Красной Армии на подступах к Москве, как дерутся славные моряки Кронштадта, полуострова Ханко и на подступах к Ленинграду…"
Кончив читать, сестра сообщила:
- Есть решение Военного совета: тяжелораненых эвакуировать на Кавказ.
Кругом зашумели.
- Не выйдет!
- Не поедем!
- Не имеете права!
Сестра вздохнула:
- Я же сказала - тяжелораненых.
Но шум только усилился. Видя, что уговоры не помогут, сестра избрала другую тактику.
- Я думала, вы сознательные бойцы. В Севастополе не хватает врачей. Нам нужно быстрее возвращать в строй тех, кто сможет драться через неделю-другую. Кроме того, здесь нет необходимых препаратов. Лежать тяжелобольным здесь - значит увеличивать срок лечения. Этого ли вы хотите?..
Такое прозвучало как оскорбление. В палате наступила тишина.
- Если вы хотите скорее вернуться в строй, нужно ехать на Кавказ…
На Любимова уговоры не действовали. Только когда он узнал из записки комиссара, что, во-первых, это - приказ, а во-вторых, весь полк перебазируется туда же, он вынужден был согласиться…
Там, недалеко от Дарьяльского ущелья, в госпитале, он встретил товарища по фронту - майора Яшкина, однополчанина, командира эскадрильи. Его подожгли в бою на другой день после катастрофы с Любимовым.
Лицо в страшных ожогах, запекшиеся кровью бинты - таким предстал перед Иваном Степановичем летчик, про которого в полку говорили: "Он в театре красну девицу играть может".
- Вместе веселее, - грустно сказал Яшкин. - Тебе все кланяются. Правда, парламентер, то есть я, выглядит для столь торжественного случая неважно, но "се ля ви" - такова жизнь, как говорят французы… Впрочем, я зубоскалю, сам не знаю для чего. Тебя не развлечешь, и у самого на душе кошки скребут. Такая война идет, а нас уже выбили…
- Это мы еще посмотрим, - огрызнулся Любимов. - Это мы еще посмотрим, Яшкин, выбили нас или нет… Вот только бы скорее выбраться из этого постылого госпиталя.
- Все может быть, Иван Степанович, - покорно согласился Яшкин. - Все может быть… Только не дадут нам больше летать.
- Дадут!
- Куда уж там, - летчик взглянул на свои бинты и бинты Любимова. - Впрочем, говорят, медицина теперь делает чудеса…
Яшкин замолчал.
- Хватит гадать на кофейной гуще! Расскажи лучше, как там… в полку…
- Всякое в полку… Очень за тебя волновались. Ныч, комиссар наш, самую настоящую конференцию собрал. Разбирали твой бой… С Шубиковым тоже беда…
- Что такое?! - обеспокоенно спросил Любимов.
Участник боев в небе Испании, еще в то время награжденный орденом Красного Знамени Шубиков был гордостью Черноморского флота и любимцем полка. Его знал каждый мальчишка Керчи, Севастополя, Новороссийска.
- Ты знаешь, что командир оберегал его. Не давал летать в самое пекло. А тот, видимо, понял, обиделся. А тут как раз и задание: в тыл, на уничтожение немецких пушкарей. На подвес - Литвинчука и Данилина. А кого на прикрытие?
Для полетов в тыл противника мы приспособили тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Подвешивали к нему два, три самолета И-16. Они летели как "пассажиры", сохраняя горючее. В расчетном месте отцеплялись, наносили штурмовой удар и возвращались домой, своим ходом.
- Тут Шубиков и насел на командира полка, - продолжал рассказывать Яшкин, - отпусти да и только. Одним словом, упросил. Полетел прикрывать Литвинчука и Данилина…
- И что же?
- Данилин и Литвинчук атаковали батарею. А Шубиков отошел в сторону расположенного рядом немецкого аэродрома, блокировал его, не давал взлетать истребителям.
- Да не тяни ты! Вернулся Шубиков? - задыхаясь, проговорил Любимов.
- Нет… Данилин и Литвинчук искали его, пока хватило горючего. Потом мы обшарили все вокруг. Во время этих поисков я и столкнулся с "мессером". Подбил его. Но и мне досталось. Посадил машину всю в пламени. Ребята из кабины вытащили. А то бы сгорел.
- А Шубиков? - тихо спросил Любимов.
- Его сбили…
Гибель друга потрясла Любимова. Многое пережил он. Многое выдержал. Но это известие до краев переполнило чашу…
Наутро у него резко поднялась температура.
Небо зовет
В палате все уснули.
Любимов осторожно приподнимает одеяло, рукой дотягивается до протеза. Берет. С надеждой смотрит на него. Невесело улыбается.
- Летчик Любимов… Анекдот какой-то. С такой-то ногой…
В душе поднимается ярость. Нет, сдаваться еще рано… Надо драться, драться до последнего!..
Вчера он примерил протез впервые. Острая боль сковала все тело…
Ничего, он пережил и не такие боли. Негнущиеся, словно не свои, чужие руки застегивают ремни. Шаг… Второй… Третий… Главное сейчас - выбраться в коридор. А то ненароком свалишься здесь - всю палату разбудишь.
Еще шаг… Осторожно… Вот уже дверь… Обратно до кровати добрался уже в изнеможении. Нет, отдыхать еще рано. Теперь - гимнастика и массаж. Держась за койку, приседает. Боль… Жгучая боль. Надо пересилить ее. Пересилить во что бы то ни стало! Теперь - согнуть ногу в колене. Еще раз…
- Вот черт, тебя уже по городу носит! - капитан Давид Нихамин обнял Любимова. - Привет тебе от наших. Велено взять тебя из госпиталя, отвезти к жене…
Любимов до глубины души рад однополчанину. Спрашивает:
- Слушай, ты мне друг?
- А ты сомневаешься?! Иначе бы не прилетел за тобой, - смеется летчик.
- Нет… Только скажи правду. Одну только правду. Что говорят в полку обо мне? О дальнейшем…
Нихамин нахмурился, помолчал. Видимо, он раздумывал, как смягчить удар.
- Рано о будущем говорить, Иван Степанович. Отдохнуть надо, подлечиться…
- Сейчас война, дружище… Ты это знаешь не хуже меня… Ты сам стал бы сейчас отдыхать?!
- Должно пройти какое-то время. Придется, видимо, поработать, пока затянутся раны, в тыловой части. У тебя огромный боевой опыт. Его нужно передавать…
- Ты не хитри… Мне все ясно. Но должен тебя огорчить - в тыловую часть я не поеду…
- Ладно, Иван, решим на месте. А сейчас - на аэродром. В госпитале - я заходил - документы твои уже оформлены…
Маленький Ут-2 шел на Чистополь.
- Смотри, какая красотища внизу! - кричит Нихамин. - Особенно отроги гор. То белые, то голубые, то зеленые.
Любимов менее всего был склонен сейчас к лирике. Неожиданно пришедшая в голову мысль не давала ему покоя.
Вдали показался Сталинград.
- А была, не была, спрошу! - решился Любимов. - Он не должен, не смеет отказать. Он же летчик. Должен понять.
Сталинград остался позади.
Любимов вытащил записную книжку, вырвал листок, написал: "Дай до Чистополя управление. Очень прошу". Подумал… И передал записку Нихамину.
Тот прочел, испуганно оглянулся.
"Дай!" - молили глаза Любимова.
Нихамин не выдержал, махнул рукой: "Бери!"
Так… Левая рука привычно лежит на секторе газа. Правая - на ручке управления самолетом. Ноги - на педалях. Мягкий нажим на ручку в левую сторону, одновременно - вперед левую ножную педаль. Левую. Там, где протез. Самолет накреняется, далекие предметы на горизонте медленно уходят вправо. Теперь обратно, в нейтральное положение. Одновременно - ручку и ножную педаль. Все. Самолет послушно выходит из крена, из разворота. Идет в прямолинейном горизонтальном полете. Теперь все так же вправо. Далекие предметы уходят влево. Снова рули нейтрально…
Чувствуя необычайный прилив энергии, Любимов громко и счастливо смеется. Впервые за несколько месяцев! Есть еще порох в пороховницах!
Полчаса, час, полтора часа… Отлично. Все идет как надо. Значит, он не погиб для авиации. Значит, он может летать. И будет летать!
Но что это? Как ножом, полоснуло по левой ноге.
Это с непривычки… Превозмочь боль! Не дать ей овладеть собой!
Он чувствовал, как спина покрылась холодной, липкой испариной.
Вот уже и аэродром. Нужно сделать круг, зайти на посадку. А боль нарастает, становится невыносимой. Кажется, он теряет сознание.
Последнее усилие! Нихамин не оборачивается. Значит, он ничего не чувствует. Значит, все идет как надо…
В Чистополе рана на ноге открылась. Около пяти месяцев пришлось ходить на костылях.
"Неужели это конец? - спрашивал сам себя Любимов. - Неужели я больше никогда не поднимусь в небо?! - Он не мог забыть того ощущения, когда летел с Нихаминым. - Нет! Рана затянется, уйду на фронт. Только допустят ли к самолету? Тем более к истребителю!"
А сводки с фронта становились все тревожнее: шли бои на перевалах Кавказских гор. Гитлеровцы рвались к побережью.
Наконец Любимов в своем полку, среди боевых друзей-однополчан.
Павлов обнял Любимова.
- Как добрался, дружище?
- Долго ехал до Тбилиси. С попутными эшелонами.
- А у нас здесь жарко.
Любимов незаметно наблюдал за Павловым. Нет. Не изменился. Та же хитринка в глазах, лысоватый зачес, крепкий, как могут быть крепкими только завзятые охотники и рыболовы.
Только, кажется, постарел немного или чудовищно устал.
- А у нас здесь жарко, - машинально повторил Павлов.
- Не заметил. Когда был в Сухуми, даже подумал: а может быть, войны вообще нет? Те же пальмы, те же санатории.
- Санатории, говоришь… скоро ты сам увидишь, какой это санаторий. Гитлеровцы обнаглели. Недавно их подлодка в надводном положении обстреляла поезд Адлер - Сочи. А в Сухуми ты ничего не заметил? Сухуми уже бомбили. В других местах еще жарче. Черноморский флот теперь базируется в Поти. Немецкие бомбардировщики пытаются прорваться туда чуть ли не каждый день. По всему побережью воздушные бои… Вот тебе и санаторий!
- В Севастополе жарче было, товарищ командир полка. Как-нибудь и здесь выдюжим.
Павлов улыбнулся.
- Ладно. Ну а что ты собираешься делать? Давай откровенно. Я знаю: ты надеешься снова стать истребителем. Это невозможно. Лучше сразу сказать тяжелую правду, крутить не люблю.
- Да, правду лучше всего говорить сразу… Но была ведь еще и другая правда.
- Какая?
- Вспомните Севастополь, госпиталь.
- Ну и что?
- Вы мне сказали тогда: залечишь раны - пойдешь в небо. Сейчас я здоров.