Двадцать лет назад наивный абитуриент Саша Балашев решил попытать счастья и поступить в медицинский институт. Надеяться на какую-то особую поддержку не приходилось. Жили они с мамой и бабушкой, правда, в собственном частном доме, но Саша хорошо знал, что надеяться ни на кого, кроме как на себя, не приходится и руководствовался этим во всем. Он с отличием закончил школу, имел кучу грамот за победы на олимпиадах, за особые успехи в изучении предметов, за особые достижения в… и в… и даже был членом опереточной Малой академии наук, что тоже давало определенные преимущества при поступлении. Одноклассники звали его профессором – за академические успехи, не вкладывая в это никакой злой иронии. Им даже импонировало, что с ними учится такой эрудированный мальчик, с которым многие учителя держаться настороженно, опасаясь неудобных вопросов.
Вместе с тем он не был, как теперь принято говорить, "нёрдом".
Когда он заканчивал школу, завуч, придирчиво осмотрев его выпускные оценки и не обнаружив там ни одной четверки, спросила:
– Почему же вы не сказали, что идете на медаль? Учтите, все заявки на медалистов мы уже подали, так что медаль вам не светит.
Сказано это было таким тоном, как будто он не сознался в какой-то постыдной болезни и вот когда все открылось, никто не знает, что с этим делать. Саша пожал плечами и вышел.
Какая разница – идешь, не идешь. Сашина мама в школе почти не появлялась и очень была этому рада. Не трогают – значит, все хорошо.
Разложив на столе свои регалии, он решил попробовать поступить в медин. В конце концов, в школе он учился на "отлично", с репетиторами занимался, в олимпиадах побеждал.
Ну, возьмут каких-то "позвоночников", но ведь есть же конкурс и на оставшиеся места. Кто-то же туда поступает?
На первом экзамене, по химии, он получил четверку – химию он знал хорошо.
Было обидно, но это же лотерея, в конце концов. Следующий – физика. По этому предмету он почти не имел четверок и, самое главное, понимал "физику процесса", а уже потом определялся с формулами.
Накануне к нему зашел сосед. Они позанимались физикой, и он укрепился в своем мнении, что с этим предметом все будет в порядке. У соседа отец заведовал отделением в госпитале, но сам мальчик был далек от всего медицинского и мечтал стать артистом. Очевидно, дома решили, что артистом можешь ты не быть, ну, а хирургом быть обязан, или не хирургом… Во всяком случае, жена ректора работала в том же отделении, а это сильно повышало шансы на успех. После занятий Саша уверился в своих силах окончательно. Он с сочувствием оценивал шансы соседа.
И вот настал день экзамена. Вопросы были несложные, все, в общем-то, было решено. На следующий день на стенде с оценками он увидел тройку. У соседа было пять.
Сначала он тупо смотрел на стенд, потом встал и пошел в приемную комиссию.
– Я хотел бы посмотреть свою работу, – сказал он, глядя секретарю в глаза.
– А в чем дело?
– Я не понимаю, почему у меня такая оценка.
– Ну, что вы не понимаете, наверное, ошиблись где-то…
– Я хотел бы видеть, где.
– Конечно, сейчас-сейчас, – сказал секретарь и исчез.
Полчаса ожидания ничего не дали. Найдя уже ответственного секретаря, он обратился к нему с той же просьбой (предыдущий явно был безответственный).
– Вы знаете, мы не можем вам ничего показать.
– ?
– Вашу работу мы уже сдали в архив.
– А как ее оттуда получить?
– Это к проректору.
У кабинета проректора толпились люди, самого его не было.
Ну что ж, тогда в архив.
Архив находился на задворках университета, как и положено, в полуподвальном помещении с облезлой, обитой железом дверью. Дверь находилась в приямке, и чтобы попасть в архив, нужно было спуститься вниз.
У дверей архива толпилось несколько таких же потерпевших, которые безуспешно пытались найти свои документы.
– Это что, очередь? И кто же последний?
– Да нет там никого, – услужливо подсказали ему. В этот момент за дверью что-то задвигалось и зашуршало. Саша постучал. Все затихло. Постучал громче – тишина. Он стал молотить кулаками и ногами в дверь. Остальные с опаской наблюдали. Ничего.
Он поднялся из приямка. Врезной замок, на который была закрыта дверь, находился на уровне груди. Потом это чувство не раз помогало ему в жизни.
Он стал совершенно спокоен. Эти люди боятся его, они украли его оценку, а теперь трусливо прячутся за этой облезлой дверью.
Он разбежался и со всей силы ударил ногой в дверь, как когда-то учили на секции по каратэ. Прямой удар. Гарантированный перелом.
Дверь, снаружи казавшаяся такой прочной, на самом деле оказалась гнилой.
Замок был прибит гвоздями и вылетел вместе с куском двери. Позже эта дверь всегда ассоциировалась у него с гнилостью всей системы – снаружи такой пугающе прочной, а на самом деле прогнившей и хлипкой, не выдерживающей прямого удара. Саша по инерции влетел в пыльное помещение и чуть не разнес столик, за которым чаевничали местные старожилы.
Они были в шоке, крошки прилипли к подрагивающим губам.
– Моя фамилия Балашев, мне нужны мои документы.
Документы нашли моментально, отдали все личное дело, не разбираясь, – он мог унести пол-архива.
Оставшиеся потерпевшие стали просачиваться в подвал. Уходя, Саша слышал, как пришедшие в себя подвальные типы грубо выталкивали их наружу.
В приемной проректора уже никого не было. Сам проректор доброжелательно посмотрел на него и жестом пригласил войти.
Пожилой импозантный мужчина, с благородной сединой – ходячий профессорский стереотип.
– Что вы хотели?
– Я принес свою работу по физике. Я получил по ней тройку. Если было бы хотя бы четыре, я мог бы рассчитывать на поступление. Но три… Тем не менее, я не вижу никаких ошибок. Лист абсолютно чистый, без правок. Только стоит оценка "3". Я хотел бы понять, в чем дело.
– М-да. Пригласите, пожалуйста, преподавателя, который проверял эту работу.
Секретарша помчалась выполнять просьбу. Через полчаса пришел преподаватель.
Тупо посмотрев работу, он развел руками:
– Вроде все правильно. Как-то так… Бывает. Все ошибаются.
– И что мне делать?
Опять пожимание плечами.
– Я хотел бы подать апелляцию, – сказал продвинутый Саша.
Проректор, отпустив преподавателя, заинтересованно посмотрел на него.
Ого, эта козявка еще трепыхается…
– Знаете что, – сказал он вслух, – я вижу, вы способный молодой человек, приходите на следующий год.
– Что значит на следующий, я вообще-то собирался поступить в этом. И как насчет апелляции?
– А, это… – проректор мельком глянул на часы. – Апелляцию можно подавать до 12 часов, а сейчас, простите, уже пять минут первого, – и он лучезарно улыбнулся.
Профессор Балашев задумчиво смотрел перед собой, погруженный в воспоминания, когда его привел в чувство голос того самого студента.
– Александр Владимирович, так что мне делать-то, я ведь вроде решил все правильно.
Профессор посмотрел на него. Легкая жертва, такой не пойдет разбираться.
Скромный толковый парень, из таких получаются хорошие инженеры и ученые-фундаменталисты.
– Что делать? – профессор лучезарно улыбнулся. – Идти учиться. Поздравляю. И не бойтесь пнуть гнилую дверь.
– Что, простите? – испуганно спросил новоиспеченный студент.
– Да ничего, это я так, детство вспомнил.
Как встречали Фильдеровича
По несчастью или к счастью,
истина проста, -
никогда не возвращайтесь
в прежние места…
Геннадий Шпаликов
Представьте, что вы покинули страну двадцать лет назад как правоверный еврей, и с тех пор больше ни разу не были на исторической родине – в Одессе. Перед тем, как выпустить, вам, конечно, вынули всю душу различные правоохранительные органы, заставили отречься от всего что можно, предали анафеме и взяли обещание больше никогда здесь не появляться.
И вот спустя двадцать лет наступила перестройка, ваши друзья цеховики стали заседать в горсовете, а ваши знакомые опера стали уважаемыми людьми в КГБ.
Фильдерович тоже не терял времени в Америке. Маленький вначале бизнес разросся и ко времени, о котором речь, представлял собой компанию средней руки с неплохим годовым оборотом.
Будучи наслышан о деньгах, которые валяются в постперестроечной Украине под ногами, и видя, с какой скоростью его бывшие однокашники становятся миллионерами, Фильдерович не мог больше усидеть в Америке. И, несмотря на все опасения, решил-таки вернуться в Одессу и заняться бизнесом.
Памятуя все свои злоключения, он оповестил старых знакомых – теперь уже уважаемых людей – и попросил, чтобы его встретили по-человечески, не мурыжили на таможне, не придирались на паспортном контроле и так далее.
Те клятвенно пообещали.
Спустя неделю самолет Фильдеровича приземлился в Одессе. Подрулил к зданию аэровокзала, такому до боли знакомому. Народ засобирался.
Тут в салон вошел молодой человек в костюме, вежливо попросил всех оставаться на своих местах и, сверяясь с бумажкой, осведомился: гражданин Фильдерович здесь находится? При этом он обвел внимательным взглядом салон, профессионально задерживаясь на тех, кто начинал суетиться.
Фильдерович понял, что отпираться бесполезно, и надо сознаваться. Сразу вспомнилось что-то про чистосердечное признание…
– Здесь, – робко промямлил Фильдерович.
"Друзья не бросят, – подумал он, – а может, уже самих взяли?"
– Пройдемте, Вас ожидают, – сказал молодой человек и пошел по проходу, ничуть не сомневаясь, что искомый товарищ трусит где-то сзади. Это была уверенность, выработанная годами безупречной службы.
Остальные пассажиры продолжали сидеть в салоне, когда Фильдерович на трясущихся ногах спускался по трапу, а молодой человек, докуривая сигарету, придерживал дверь серой "Волги".
Фильдерович смутно помнил, как машина подвезла его к служебному выходу из аэровокзала и…
…старые друзья полезли обниматься, ожидая благодарности за предоставленный сервис. После похлопываний и поцелуев, поняв, что в подвалы его везти не собираются, он дал волю чувствам.
Тот текст здесь приводить неуместно. В конце добавил, что еще одна такая встреча – и его можно везти прямо в реанимацию. Друзья дружно ржали.
Сегодня это звучит смешно: ну, встретили человека и встретили, но представьте себя на минуту на его месте…
Вы уезжали из одной страны, а приехали в со-о-вер-шен-но другую. Completely different, как сказали бы на его новой родине.
Дом
Этот дом доживает свою жизнь, как и его хозяин. Он стоит на маленьком островке зелени, прямо на берегу, среди модных новостроек в фешенебельном районе Ванкувера и смотрит на океан своими старыми добротными окнами, в обрамлении цветов. Когда-то на этом месте стояла водяная мельница. Прямо за стеной протекает ручей, который крутил мельничное колесо, и впадает в океан. Он и сейчас его крутит, правда, декоративное. В доме сохранилось множество вещей со времен бытности этого помещения мельницей, очень красиво и умело декорированных на современный манер. Пирс, такой же старый, который, наверно, служил еще первым поселенцам, а теперь заброшенный за ненадобностью, но отнюдь не ветхий, очерчивает эту территорию, как бы вырванную из контекста времени.
В округе к этому дому относятся с завистью и уважением и почтительно ждут, когда его хозяин закончит свой земной путь, чтобы возвести на его месте модную новостройку.
Достоинство, с которым этот дом занимает свою территорию, можно сравнить только с достоинством его хозяина, 93-летнего мистера Ллойда, в прошлом военного моряка, красивого высокого блондина с умным и добрым лицом. Он все время улыбается и шутит, и смотрит на собеседника тем умным взглядом, которым может смотреть только человек, который знает о жизни значительно больше вас, но ничего не хочет, кроме как закончить свою жизнь так же достойно, как ее прожил. Портреты его жены, удивительно красивой женщины, украшают стены дома. А также фотографии кораблей, самого Ллойда в военно-морской форме и их совместные фотографии.
В свои 93 года каждое утро мистер Ллойд ходит в спортзал, где проводит не менее двух часов, а затем садится писать книгу. Она об истории его жизни и семьи. Книга изобилует какими-то документами посвящения в рыцари, фотографиями первых поселенцев и тому подобным.
У него много детей и внуков. На Рождество они собираются вместе. В остальное время он живет один. На берегу океана. В своем старом доме. И пишет книгу. Он скучает по своей жене, но никогда не говорит этого. Никто не знает, о чем он думает, когда вечерами стоит на старом пирсе и смотрит на океан. Может, о том кусочке истории, который унесет с собой навсегда? Мне почему-то кажется, что дом разрушится сразу, как он уйдет. Уйдет с честью. With dignity, как он бы сказал. Почему-то мне так кажется…
Сказка о злом компьютерном волшебнике или Новая сказка о потерянном времени
Жил-был злой компьютерный волшебник Глюк. Его давно обижало, что реальность, в которой он жил, называли противным словом "виртуальная". А почему виртуальная? Да потому, что нет никаких измерений, все кажущееся, пощупать ничего нельзя.
И вот решил он взяться сразу за четвертое измерение – за время. Глюк стал замечать, что многие дети часами просиживают за компьютером и колбасят всяких членоголовых монстров, не замечая при этом ничего. Ни мамы, ни папы, ни, главное, времени. Оно для них будто остановилось. И в этой точке останова Ілюк решил перекинуть мост между двумя реальностями, собрать время на специальные носители с тем, чтобы впоследствии с их помощью материализовать свой воображаемый мир.
И с необычайной энергией магистр черной компьютерной магии чисел Глюк засел за программу, которая все это будет делать.
Прошло не так много времени. Все стали играть в игру, от которой буквально нельзя было оторваться. Более того, если ее один раз запускали, компьютер потом вообще невозможно было выключить.
В игру начали играть не только дети, но и взрослые, особенно мужчины, которые, как известно, просто большие дети. Они обросли бородами, неделями не мылись и от них воняло, как от козлов.
Красными глазами они смотрели на экран, а по ту сторону, на бесконечных просторах виртуальной реальности, вращались огромные барабаны, в которые, светясь голубоватым светом, стекались секунды, минуты, года и тысячелетия. Да, да тысячелетия!
Ведь если каждый житель такой страны, как Китай, потеряет за компьютером только одну минуту, то на носителях Глюка окажется больше двух тысяч лет. Магия чисел. А Глюк был магистром этой магии.
И когда, казалось, ничто уже не могло спасти мир, добрый волшебник Дядя Вася, который до этого спал в своей каморке и вообще не видел никаких компьютеров, дернул за рубильник и везде погас свет.
Мужчины пошли мыться, бриться и отсыпаться. Дети зажгли китайские фонарики и сели за уроки.
Вот так опростоволосился злой волшебник Глюк, который не знал реалий настоящего мира.
Шарик
Палыч выделялся среди остальных бичей настоящей искренней интеллигентностью. Вместе с тем, он пользовался таким же настоящим авторитетом. Именно авторитетом. Уважением такого рода, которое встречается в местах лишения свободы по отношению к людям, которых не хочется проверять на прочность. Он сидел, и что удивительно – по тяжелой мокрушной статье, зарубил топором товарища.
Как-то этот факт никак не вязался с его образом: Палыч сам по себе, факт – сам по себе. Он не жил в вагончиках со всеми, а поставил палатку в стороне, на пригорке, не опасаясь ни медведей, ни кого другого. Он тщательно охранял свою privacy. Так тщательно, как я впоследствии встречал только у людей с истинно западным воспитанием, которых, к примеру, могло покоробить слишком сильное рукопожатие или чересчур короткая физическая дистанция при разговоре.
Как-то вечером, когда большинство товарищей уже приканчивали вторую бутылку спирта, я подсел к Палычу, который задумчиво смотрел на закат. Ярко-красное солнце вот-вот собиралось скрыться за сопками.
– Палыч, ты никогда не был женат?
– Нет, – не жеманясь, отвечал он.
– А почему?
– Да не случилось как-то. Всю жизнь проходил на краболовах. А это такое дело – полгода в море, потом надо заземлиться – пьем, гуляем, пока деньги не кончатся, потом опять в море.
– И что, никогда никто тебе не нравился, никогда не хотелось влюбиться?
Палыч задумался.
– Мне было тогда лет 25. Мы сошли на берег в очередной раз, ребята пошли по шалавам и за выпивкой. Пришли в один барак, все куда-то разбрелись. Я один остался. Стою, в проходе темно, а через доски солнце пробивается. Вдруг вижу – девчонка идет по проходу и воздушный шарик впереди толкает, подпрыгивает и не дает ему упасть. Ей, наверно, лет 15 было. Солнце так и переливается у нее на волосах – волосы густые русые, глаза ярко-голубые и платье почти прозрачное, легкое. Я даже глазам не поверил – в этом бараке такое…
Она мне улыбнулась, а я так и не подошел. На мне роба была такая, знаешь, как бывает… В общем, постеснялся…
А тут ребята вернулись, потащили меня куда-то, там гулянка шла уже вовсю. Я есть ничего не мог и пить тоже. Все время этот шарик вспоминал и думал, что эта девчонка здесь делает. Потом открылась дверь, она вошла, села за стол со всеми. Ей стали наливать, и она пила наравне со всеми, а потом мой товарищ, бабник большой был и, знаешь, гнилой такой, он ее сразу приметил и все время вокруг нее терся, а она сидела с безразличным выражением лица. Потом они ушли вместе куда-то. Он вернулся под утро довольный, потный, стал рассказывать, как он ее и куда, и какая она горячая и красивая, и как она ему давала…
Я пьяный был. Бил я его долго, разбил всю морду в кровь зачем-то. Помню только, что уносили его. Блин, убить же мог. Все от того, что заземлиться не успел.
Да… А шарик этот… Я всю жизнь его вспоминаю. Вот такое же солнце было. На закате…
Куда уходит детство
Мое детство умерло, когда погиб мой двоюродный брат Илья. Его ударили "тяжелым тупым предметом" по голове в подъезде собственного дома. Надо сказать, очень приличного дома. Странная такая история. Еще недавно мы бегали с ним по пляжу, строили самолет, писали письма в ЦК, чтобы нам для этой цели прислали мешок болтов и мешок гаек, а теперь всего этого нет. Некому об этом вспоминать и никому это не смешно. Вся наша переписка и старые фотографии сразу стали историей, прошлым…
Куда уходит детство… Действительно – куда? Мы теряем его по кусочку, вместе с теми людьми, которых знали тогда, что были дороги и знали какие-то детские секреты – наподобие зарытого в землю стеклышка с увядшими цветочками под ним. Мы взрослеем, меняем города и страны, но детство живо, пока кто-то такой же, трансформировавшийся в большого дядьку, не учудит знакомую шутку.
А потом умерла бабушка, и от детства вообще ничего не осталось. Только какие-то смутные воспоминания взрослых дядек и тетек. А когда через год умер отец, стало казаться, что ты не человек, а дерево без корней, какое-то гидропонное растение. Но пока остается мама и старый дом, детство все еще прячется где-то в его уголках.