* * *
А в заключение - еще несколько слов о боевых наградах, с которых мы начали наш сегодняшний разговор. Они - символ воинской славы народа, символ чести страны, одержавшей великую Победу в величайшей войне. "Святыни" - не просто громкое слово. Это действительно святыни. И отношение к ним в обществе о многом свидетельствует.
Меня глубоко взволновал случай, о котором рассказал машинист-инструктор Мелитопольского локомотивного депо Виктор Васильевич Сорочан. При нем на автобусной остановке развязный парень вызывающе и пренебрежительно бросил стоявшему в очереди Штанько, указывая на Золотую Звезду:
- Эй ты, дед, сними свою побрякушку! Немодно это нынче.
Старик побледнел, сжался - его словно ударили по щеке…
А вот во Львове и Тернополе, Ивано-Франковске и Ровно ветеранов Великой Отечественной по-настоящему били. Распоясавшиеся боевики из национал-фашистских отрядов так называемой украинской народной самообороны (УНСО), повторяющих путь гитлеровских штурмовых отрядов, били и с ненавистью срывали ордена и медали, заслуженные в боях с фашистами.
Ну и, конечно, на Украине, как и в России, награды за боевые и трудовые подвиги стали предметом бессовестного торга, спекулятивного ажиотажа, попадая в руки грязных базарных барыг. Причем некоторые издания не противостоят этому, а, наоборот, гнусный ажиотаж подогревают. Наградные знаки они рассматривают и рекламируют просто как выгодный, дорогой товар.
Чего стоит хотя бы заметка в газете "Киевские ведомости" - с подробной информацией о содержании драгоценных металлов в советских орденах. Красноречив заголовок: "Если вам предложат за орден Суворова "Мерседес", откажитесь, орден стоит дороже". Не отстают и уже упоминавшиеся "Мелитопольские ведомости". Противно читать бухгалтерские подсчеты некоего Николая Оксы, который с доскональным знанием торговой конъюнктуры составил свой рекламный проспект под заголовком "Орден Ленина. Дорого. Кто больше?" Истекая сладострастной слюной, автор излагает, сколько в каком ордене платины, золота, серебра, как распределяются знаки по редкости награждений, сколько стоят на сегодня в рублях и долларах.
Плоды подобной рекламы? Налицо! Развернулась настоящая охота за орденами и медалями. В Мелитополе пострадал не один Штанько - почти одновременно похищены награды у полного кавалера ордена Славы В. Полупана, участника Парада Победы В. Симоненко, полковника А. Тихомирова, в соседнем Бердянске - у дважды Героя Советского Союза Е. Кунгурцева…
Заметьте: бизнесмены, наживающиеся на необычном товаре, который становится уже обычным, ничем особенно не рискуют. Была в украинском Уголовном кодексе статья, предусматривавшая наказание за куплю и продажу государственных наград, но в прошлом году исключена. Как объяснили мне в мелитопольском суде, речь шла о государственных наградах СССР. Ну а поскольку СССР больше не существует, чего там церемониться. Остался лишь пункт в Кодексе об административных правонарушениях: предупреждение или штраф… до половины официально установленного минимального размера зарплаты. Килограмм вареной колбасы! Сильно, ничего не скажешь…
* * *
О каждом обществе, наверное, можно судить по отношению к его героям. Режимы, утвердившиеся на развалинах уничтоженного Советского Союза, истинных героев предали. Героями делают предателей: в России - генерала Власова, чей флаг стал государственным, на Украине - Степана Бандеру. Торжествуют торговцы в храме - торговцы орденами и Родиной.
Не в силах вынести жестокое глумление, униженные, оскорбленные, оплеванные, некоторые из наших героев предпочитают не жить, а умереть. Так ушли фронтовая медсестра Юлия Друнина и защитник Брестской крепости Тимерян Зинатов… Теперь вот комбриг Филипп Штанько. Русская, татарин, украинец. Обнаженные нервы и обостренная совесть соединили их в скорбной жертвенности. Безнравственная, безжалостная власть убила их! Нет прощения за это!
Последний выстрел сержанта кондратьева
Мысли об этой смерти неотступно и мучительно преследуют меня. Не только потому, что Вячеслав Леонидович Кондратьев - один из любимых моих писателей. Не только потому, что посчастливилось встречаться с ним и впечатления от тех встреч остались памятные. Есть и еще причина.
Сразу, тогда же, в конце сентября 1993 года, возникло в связи с сообщениями о его кончине чувство какой-то противоречивости и недосказанности. Одна газета даже написала: "Тайна смерти Кондратьева окутана мраком".
Обтекаемо-минорно "ушел из жизни" - и шоково-пронзающе "застрелился".
"Умер" - и "покончил с собой".
"Несчастный случай" - и "самоубийство".
Это из разных газетных заметок. Почему же оказались они столь неоднозначными?
* * *
Факт несомненный и бесспорный - выстрел. Он был, этого уж не опровергнет никто.
Он грянул на исходе темной сентябрьской ночи, и Нина Александровна, жена, спавшая в соседней комнате, мгновенно пробудившись и метнувшись к мужу, увидела его залитым кровью.
"Скорая помощь", реанимация, отчаянные усилия врачей.
Через двое суток он скончался.
Увы, вот это все действительно бесспорно и неопровержимо. А остальное… Оно вызвало в газетах ту самую разноголосицу.
Реагируя на нее, литературный критик Александр Коган, друживший с Кондратьевым, напечатал в "Московской правде" свое письмо. Основная мысль: не надо выдавать догадок по поводу смерти писателя за непреложные истины.
Что ж, мысль правильная. В принципе. Но, что касается оценки конкретных версий, в чем-то существенном автору захотелось возразить.
Он считает одинаково бездоказательными и утверждение о несчастном случае, и суждение о сознательном самоубийстве - из того же ряда, что уход Юлии Друниной. "Доказательств нет. И уже никогда не будет. Никакой записки, подобной предсмертным стихам Юлии Друниной, Кондратьев не оставил".
Верно, не оставил. Но остались люди, которые знают обстоятельства его смерти и то, что ей предшествовало. Прежде всего - жена. Да и вы сами, Александр Григорьевич, знаете прекрасно (говорили же мне!), что в том состоянии, в котором находился в ту ночь Кондратьев, рисуемая ситуация - "чистил именное оружие, и курок сработал" - не просто бездоказательна, но абсолютно невозможна. Не мог он, тяжко больной, да еще глубокой ночью, заниматься чисткой оружия! Так давайте тогда отбросим эту версию раз и навсегда.
Нет же, кому-то она очень нужна. Кому? И зачем?
* * *
По-моему, нынче всем известно, что литературный мир наш, как и общество в целом, драматически расколот. Проявления этого бывают - безо всяких преувеличений! - ужасными. Меня потрясло, например, когда недавно, после смерти великого русского писателя Леонида Леонова, нескольким литераторам (известным, популярным) было предложено подписать некролог - и четверо из них отказались: "Он не из нашего союза". Боже мой, и это перед лицом Вечности! Перед памятью человека, который давно уже принадлежит к союзу бессмертных!
Раскол жестко поставил по разные стороны литературно-политических баррикад даже бывших фронтовиков, которые, казалось бы, навсегда должны быть спаяны общей кровью, пролитой в тяжелейшие для Родины годы. Но - нет: демократы, патриоты… Скажем, Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, оба лейтенанты военных лет, сегодня никогда и ни в чем не бывают вместе.
Кондратьев был с теми, кто назвал себя демократами. И вот нельзя не обратить внимания, что именно издания такого толка предпочли или вовсе умолчать о выстреле, прервавшем его жизнь, или написали о "чистке оружия" и "нечаянно спущенном курке". Случайно возник на их страницах этот "несчастный случай"? Зная теперь многое, что наслоилось вокруг смерти его, могу сказать убежденно: нет!
Тот же Коган рассказывал мне, как отнесся к известию о самоубийстве Кондратьева один из активнейших деятелей "демократического" Союза писателей Москвы.
- Ну вот, - сказал он, - теперь из Кондратьева будут делать вторую Друнину.
Ясно: событие с точки зрения "партийных" интересов невыгодное. Получилось, что человек - вольно или невольно - вроде подвел или даже предал "своих". Потому и решили замолчать, как ушел из жизни этот писатель, или представить происшедшее результатом нелепой случайности. Будто никакой трагедии и не было. Так себе, дескать, досадное недоразумение. Ну горе, конечно, что говорить, однако причин глубоких искать не надо…
А один видный писатель этого же лагеря на мой вопрос, из-за чего, по его мнению, застрелился Вячеслав Кондратьев, пренебрежительно бросил:
- Да пил он! Не знаете, что ли?
Вот вам и все. Как просто. И нечего голову ломать.
* * *
Нет, все гораздо сложнее.
Я согласен с Коганом, что никакой одной причиной такое, пожалуй, не объяснишь. Вообще ад, который бушует в душе человека, решившего добровольно оборвать свою жизнь, полностью непостижим и непередаваем. И что стало доминирующим при слиянии разных болей, вызвавших, в конце концов, этот выстрел, мы со стопроцентной точностью не узнаем. Но можно все-таки приблизиться к пониманию внутреннего состояния человека в то время.
Коган написал в "Московской правде": обострилась давняя, периодически навещавшая Кондратьева болезнь; замаячила угроза инсульта; возможно, он боялся оказаться в тягость окружающим… Думаю, это отразилось на настроении писателя, которое (о чем говорили мне многие) в последнее время почти постоянно было подавленным, даже мрачным.
Все это причины, можно сказать, личного характера. У Друниной они тоже ведь были. Однако в предсмертных стихах она написала:
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
То есть думала на роковом пороге не только о личных своих невзгодах. А он, Кондратьев?
Да, записки его с объяснением причин ухода у нас нет. Но он оставил многочисленные статьи и интервью, где излил состояние своей души в те неимоверно тяжелые для него два года, которые предшествовали концу. Можно ли игнорировать эту его исповедь?
…Мы сидим с его женой в их квартире - в кабинете, где Нина Александровна сохраняет все так, как было при нем. Словно бы приготовленная для работы машинка, стопки книг с закладками, огромные кипы газет и журналов на низком столике перед широким диваном.
Вот, сидя на нем, мы и разговаривали с Вячеславом Леонидовичем весной памятного 1991-го, когда я несколько раз приезжал сюда, чтобы подготовить беседу с ним для "Правды" - к 50-летию начала Великой Отечественной. Тогда, на излете горбачевской перестройки, многое из нашего прошлого уже было в корне пересмотрено. Все большим переоценкам подвергались и военные годы. И хотелось услышать в связи с этим мысли о войне человека, который прошел ее в самой трудной, солдатской должности и на одном из самых трудных участков - на набухшей кровью ржевской земле, о чем поведал потом с такой неприкрашенной правдой в своих повестях и рассказах.
Признаюсь: мы спорили. Не о войне - тут оценки наши мало в чем расходились. Разве что по поводу советской идеологии, которая в восприятии Вячеслава Леонидовича не играла в те годы почти никакой роли. Но ему, как и мне (да нет, думаю, гораздо острее!), больно было слышать набиравшие силу лихие декларации иных и вовсе не юных "переоценщиков", кричавших о том, что наши фронтовики воевали чуть ли не зря, потому что спасали сталинский режим, что шел в бой наш народ под пулеметными дулами заградотрядов, что подвигов никаких не было, все это выдумано и т. д. и т. п.
- Народным подвигом была вся война, - сказал он, и в этом главном о войне мы были едины.
Спорили о другом. О нашем сегодняшнем и завтрашнем дне. Если кратко сказать, у меня тут в оценке преобладала тревога, у него - радость ожидания и надежды. Не принимавший КПСС и существовавшую государственную систему, давно находившийся, по его признанию, во внутренней оппозиции к ним, он был всецело захвачен ощущением их близящегося конца. Когда же я говорил о настораживающем, доходящем до безумства радикализме ельцинского толка, который способен разнести общество вдрызг, он внимательно слушал, но не соглашался:
- Обойдется. Главное - систему изменить. Главное - выйти нам из загона.
Материал, который мы готовили, появился в номере "Правды" за 20 июня - под заголовком "Какая же она, правда о войне?".
Тем временем Вячеслав Леонидович уехал в подмосковную Малеевку, в Дом творчества. А ровно через два месяца разразилась августовская гроза. ГКЧП, Ельцин на танке у "Белого дома"…
Естественно, финал этих событий Вячеслав Леонидович однозначно приветствовал. Для него не было сомнений: нас хотели вернуть в ГУЛАГ - попытка не прошла. Теперь начнется новая, справедливая жизнь!
- Вы что, не понимаете? - возбужденно кричал он мне в телефонную трубку.
Вот это, как я уловил, было для него самое основное: отныне больше станет в нашей жизни справедливости. И, переполненный чувством восторга, он находился в явном состоянии эйфории. Такое состояние бывает у человека, который долго чего-то ждал, на что-то надеялся - и вот ожидание сбылось, а надежды начинают осуществляться.
Увы! Состояние это продолжалось у него недолго.
Уже очень скоро я стал слышать в голосе его совсем иные ноты.
Особенно запомнился телефонный разговор в один из первых дней Нового, 1992 года. Я позвонил, чтобы поздравить, но диалог у нас получился далеко не праздничный. Только что были отпущены цены - началась "шоковая терапия". И он не мог скрыть крайней растерянности.
- Ну что, Вячеслав Леонидович, вы и теперь будете оправдывать то, что происходит?
- Не знаю. Право, трудно сказать. Экономисты вроде говорят, что должно наладиться. Но, конечно, многое смущает. Очень смущает…
В этой смятенной, недоумевающей интонации, при которой он пытался сохранить какую-то видимость остаточной бодрости, и закончился тот наш разговор.
* * *
Потом я слышал голос его уже не по телефону и не во время личных встреч, а в газетах. В разных. От супердемократических "Курантов" до коммунистической "Гласности". Он действительно очень часто стал выступать с публицистикой. И публицистика эта…
Да что говорить: она в его устах, особенно поначалу, была для меня ну совершенно неожиданной. Такой резкий поворот в отношении к тем, кто установил новую власть! Недаром демпресса, поеживаясь и смущенно пристраивая "неудобные" его тексты под компромиссные рубрики типа "Свободная трибуна" или "Свой взгляд", нередко сопровождала их к тому же амортизирующими предисловиями: "Яростный сторонник всех демократических преобразований, он вдруг принес в нашу редакцию статью, которая, казалось бы, не должна принадлежать его перу - из-за симпатий к тем, за кого он сам голосовал".
Вот именно: и голосовал, и еще недавно всячески поддерживал, но теперь симпатий значительно поубавилось.
Я помню, какое сильное впечатление произвели на меня многие из этих материалов уже тогда, по мере их появления. А сейчас, когда Нина Александровна раскладывает передо мной высокий газетный ворох и я начинаю перечитывать публикации одну за другой, они как бы сливаются в единый страстный монолог, проникнутый горечью и болью.
* * *
"После августовской эйфории наступила апатия…"
Это "Литературная газета", 26 февраля 1992 года. Полгода спустя после "победы демократических сил".
Ну вот, эти силы, на которые он так надеялся, теперь у власти. И что же?
"Не хочется что-то мне умиляться и выражать восторги по поводу нашего демократического правительства. Не могу восхищаться и современными нуворишами и петь хвалу "рыночным" в кавычках реформам, ударившим по самому незащищенному слою нашего народа - по пенсионерам. Представляют ли наши молодые правители из команды Е. Гайдара, кто является ныне пенсионером?.. И вот на этих спасших Россию на фронтах Отечественной, восстановивших разрушенное войной хозяйство, честно трудившихся всю жизнь за нищенскую зарплату обрушились новые цены, сразу превратившие их в нищих, обесценившие их жалкие накопления, которые правительство не может, как выяснилось, компенсировать. Мало того, у ветеранов отнимается единственная значимая привилегия - освобождение от подоходного налога… Мне часто пишет один голландец. Так вот он, живущий в благополучной стране, чуть ли не в каждом письме говорит, как они обязаны русским, которые спасли их от фашистской чумы. А родное русское правительство не помнит этого. Позор!"
Вы поняли? Первая боль его - ветераны. Их положение, которое с приходом новой власти не улучшилось, а резко ухудшилось. Из самых глубин души вырывается у него:
"И если хоть один ветеран Отечественной войны помрет от голода, я первый выйду к "Белому дому" и стану требовать отставки правительства".
В устах демократа Кондратьева это прозвучало подобно разорвавшейся бомбе. А дальше… Дальше, от выступления к выступлению, его страдающий и гневный голос набирает все большую силу.
"Грабить вообще плохо, а грабить нищих стариков - этому и слов не найти. Негоже и президенту, если он дорожит уважением народа, бросать слова на ветер… Непримиримая оппозиция оказывается права. Вопит она, что Ельцин не выполняет обещаний, что ограбил народ, а он действительно обещаний не выполняет".
"Реформу начали делать люди, которые очень хорошо питались в детстве, а потому и смогли без особых колебаний и сомнений изъять у населения то, что они годами копили, как говорится, на черный день. Этот день, увы, наступил, а то, что собиралось для него, превратилось в пыль".
Он как бы бьет и бьет в эту точку, добиваясь хоть элементарной помощи хотя бы старикам.
"В первую очередь надо индексировать сбережения пенсионеров… Ветеранов-то войны, кстати, на всю Россию менее трех миллионов, наверное, осталось. Невелика цифра, к тому же с каждым годом уменьшающаяся на сотни тысяч. Если несколько лет промариновать, так и некому компенсировать будет, но как жить, господа, будете после этого, если, конечно, совесть какая-то есть в душе?"
Совесть… Это он обращается к власть имущим, которые принялись осуществлять свои цели за счет народа. Не обижая, однако, себя. Его остро задевает, что о себе-то новые хозяева позаботились не меньше, а гораздо больше прежних.