Ни одна картина не давалась мне таким "кровавым" душевным трудом, как эта. Калик вычеркивал из сценария почти все жанровые сцены. Я пытался сопротивляться. Борис Иванович Балтер был на моей стороне, но режиссер оставался неумолимым. Можно сказать буквально весь фильм я сыграл на крупных планах. Это требовало постоянного психологического напряжения. Часами выстаивал я не шелохнувшись на установке кадра, словно кукла из анимационного кино. Но к концу фильма я уже стал совершенно кинематографическим профи и мог выразить одними глазами сложнейшую гамму чувств и переживаний героя, ничего не играя, а только внутренне погружаясь в образ.
Обычно весь день мы толком ничего не ели. Так, перехватишь кой-чего – и все. Зато вечером, разгримировавшись, мы отправлялись через Приморский парк в ресторан. Посреди пути заходили в тир. Это был ритуал. Попадали в десятку. Раздавалось утесовское:
…И как пройти на Поцелуев мост…
Когда бывали молоды, ходили мы по городу.
Свиданье назначали на мосту…
Однажды в день рождения Коли Досталя мы втроем – я, Коля и Миша Кононов – выпили за праздничным ужином три бутылки коньяка. В гостиницу ползли из ресторана трамвайными путями по-пластунски полторы остановки. Слава Богу, на следующий день съемки отменили из-за погоды. Нас спасла затяжная облачность. Не было необходимой ясности ни на небе, ни в наших головах. После этого я коньяк видеть не мог несколько лет, пока не смягчился в своем отношении к этому зелью на правительственном банкете в Ереване.
В нашей картине снимался Ефим Захарович Копелян. Он играл жестянщика, выдававшего себя во время курортного сезона за капитана дальнего плавания. Сцена танго в ресторане-поплавке не получалась у Ефима Захаровича. Танго не получалось. Калик нервничал, кричал. Копелян тоже нервничал, молчал. После съемки он взял несколько бутылок сухого вина. Собрались у нас в номере.
– Понимаешь, Женя, – сказал Ефим Захарович, – вот я говорю: "Чайник". И каждый из нас представляет свой чайник. У кого какой есть. А у всех разные чайники… Вот так и в искусстве…
Что же вы не пьете, дьяволы?
Или я не сын страны?
Или я за рюмку водки
Не закладывал штаны?.. –
запел Копелян есенинскими словами.
Эпизодическую роль торговца вином Попандопуло сыграл в нашей картине артист вахтанговского театра Максим Греков. Все в группе ждали его приезда. Все знали, что это последняя роль замечательного мастера. Он был обречен из-за злокачественного заболевания крови. Говорили, что облучился случайно где-то на гастролях, искупавшись в речке после аварийного радиоактивного сброса с секретного атомного предприятия. Приехал Греков. Сцену сняли, отработали, как обычно. И он вел себя вроде бы как ни в чем не бывало. Только ночами не спал. Ходил по номеру. На озвучание в Москве его привезли даже из больницы. "Стакан молодого вина – двадцать лет жизни!.." Записал он свою последнюю экранную фразу и ушел. Ушел навсегда. Это был подвиг, профессиональное завещание неповторимого Максима Грекова. На экране в его грустных глазах отражалось солнце. "Стакан молодого вина – двадцать лет жизни!.."
Потеплело. Крымская курортная нега располагала к праздному разгильдяйству. Миша Кононов и Коля Досталь все чаще и чаще в трусах и халатах выходили на набережную и устраивали лягушачьи гонки. Игрушечные гуттаперчевые лягушки прыгали на своеобразных надувных "фаллосах", воздух в которые поступал через полутораметровые шланги от сжимаемой в кулаке резиновой груши. А я целовался под водой с молоденькой работницей киногруппы, чтобы никто не видел. Мы прижимались губами друг к другу и судорожно целовались взасос, пока хватало дыхания. Потом выныривали в разные стороны.
На земле я крутил другие романы…
И никто ничего не ведал о нас. На земле я крутил другие романы. Надводные и подводные похождения не пересекались. Конечно, "крутил романы" – громко сказано. Я тогда еще не жил с женщинами, но в страстно-техничных ласках явно двигался в направлении совершенства. Доводил подружек до исступления и… робел. Теперь раскаиваюсь в своей трусливой жестокости, уходящей корнями в комплекс неполноценности. И через этот же комплекс Господь спас меня, не дав превратиться в заурядного бабника. При развитой с детства затейливой сексуальной фантазии я безусловно истаскался бы, если бы не робел. А репутация ходока все же настигла меня. "Знаю, знаю, о чем ты думаешь, страшный, страшный человек", – иронизировал Леван Патаашвили. Он в то время еще задержался в холостяках и в киноэкспедиции жил с мамой. Михаил Наумович Калик вообще месяца полтора почти не разговаривал со мной, только по делу. Пока однажды на съемке он, отозвав меня в сторону, не ткнул пальцем в песок, где валялся использованный презерватив, и резко шепнул с вызовом:
– Я не люблю с презервативом, а ты?
– Я тоже, – соврал я в ответ.
Выяснилось, что Михаил Наумович приревновал меня к одной нашей коллеге, которой я отдал букет цветов, полученный на встрече со зрителями. Ну просто избавился от букета, а он приревновал. Мы объяснились и наладили отношения. Однако мое "динамистское" поведение все-таки было отомщено. Перед сном, вечерами, Вика Федорова в купальном костюме регулярно наведывалась к нам в номер. Поочередно ложилась в постель к Мише, Коле или ко мне. Доводила нас до статического напряжения и игриво удалялась восвояси. Бог знает чем бы могла окончиться эта шалость, этот сумеречный "визит дамы", если бы роль у Вики была побольше и она чаще прилетала бы из Москвы.
Моргунов подписался: "Олег Стриженов"
Евгений Моргунов около двух недель ожидал своего "Судного дня". Ожидал своего съемочного дня в маленьком эпизоде, а его все не снимали и не снимали. Объявили выходной.
– Дженерал Моторс, – обратился ко мне Евгений Александрович, – поедем кататься на адмиральском катере!
Я согласился:
– Поедем!
Рано утром, не завтракая (ведь едем кататься на адмиральском катере), я ожидал Моргунова у выхода из гостиницы. Он появился в сером габардиновом макинтоше, в серой же шляпе, надвинутой по уши. Вылитый номенклатурный "бутуз" хрущевского типа. Типичный член или кандидат в члены какого-нибудь бюро или президиума. Сели в такси.
– В ГАИ! – начальственно рявкнул Евгений Александрович.
Таксист съежился.
– Инспектор, почему фонари не развешаны? – продолжал Моргунов.
– Не успели, – подыграл я.
– Смотрите у меня! – пообещал он.
Водитель совсем присмирел.
Начальник местного отделения ГАИ капитан милиции Петя встретил нас с распростертыми объятиями:
– Евгений Александрович! Какие люди!
– А деньги-то за проезд? – попытался было присоединиться к разговору водитель.
– Езжайте, езжайте! – строго указал ему Петя и пригласил нас в свой кабинет.
Сделав несколько звонков по телефону, Моргунов признался, что поездка на адмиральском катере сорвалась.
– Евгений Александрович, познакомьте с Шульженко! – умолял Петя.
Клавдия Ивановна в те дни гастролировала в Евпатории и жила в нашей гостинице.
– А это как вести себя будете, – парировал Моргунов.
– Старшина! – позвал Петя.
Вошел старшина.
– Дженерал Моторс, ступай с ним, – напутствовал Моргунов.
И я проследовал за старшиной.
Через десять минут в милицейской "раковой шейке" мы подъехали к высокому забору из красного кирпича с колючей проволокой наверху, похожему на тюремное заграждение.
– Ну? – спросил старшина.
– То есть? – переспросил я.
– У вас есть во что? – настаивал старшина.
– Нет у меня ничего, – отрицал я.
– Ясно, – вздохнул старшина и побрел вдоль забора.
Через некоторое время он вернулся с канистрой сухого вина и только тут до меня дошло, где я. Мы поехали прочь от красной стены винзавода. Вино тоже оказалось красное. В стаканах оно походило на чай. Помешивая этот "чай" чайными ложками, Петя, Моргунов и я начали прием посетителей. Посетители шли один за другим. Все они ломали шапки и просили о снисхождении.
– Ну хорошо, – осаживал их Моргунов. – С вас штраф. Пятнадцать рублей.
– Многовато, – шептал ему я.
– Вот инспектор говорит – восемь. Скажите спасибо инспектору.
Посетители благодарили, платили, а Моргунов выписывал им квитанции, вырывая листки из своей записной книжки. Набрав таким образом некую ощутимую сумму, Евгений Александрович решил подвести черту, и Петя закончил прием.
– Познакомьте с Шульженко! – опять занудил он.
– Ну что с тобой делать? Едем! – хлопнул Моргунов его по спине.
На милицейском мотоцикле с коляской мы тронулись в путь по центральной улице. Впереди за рулем капитан Петя. Я сзади на козлах, Евгений Александрович размахивал шляпой, приветствуя народ из коляски. Народ отвечал ликованием, видя живого Бывалого. Мол, "Пес Барбос", "Самогонщики"!..
Я-то с голодухи, без завтрака, действительно захмелел. Тормознули. Чуть не влетели в канаву возле гостиницы. Рядом стояла телега с запряженным тяжеловозом.
– Кто хозяин кобылы? – рявкнул Моргунов.
– Я. – Из канавы показалась седая голова.
– У вас права есть на вождение кобылы? – не унимался Евгений Александрович.
– Да пошел ты! – отмахнулся седой.
– Вы как разговариваете? – строго подключился капитан Петя (он ведь был в форме).
– А чего? Я ничего, – осадил седой. – Сколько лет живу, никогда на вождение коней права не надобились.
– Коней! А у вас? Кобыла! С вас рубль двадцать! – подвел черту Моргунов, выписывая квитанцию из своей записной книжки.
Из канавы высунулись еще несколько недоуменных голов с лопатами.
– Да он у нас лучший работник, начальник! Мы бригада коммунистического труда!
– Разговоры! – оборвал их Петя-капитан и, газанув, развернул мотоцикл к подъезду гостиницы.
Когда Моргунов, представившись, постучался в дверь номера Клавдии Ивановны Шульженко, в ответ раздался голос ее компаньонки:
– Клавдия Ивановна отдыхает. Зайдите позже.
– Хорошая женщина. "Синенький скромный платочек…" – запел Моргунов и натурально заплакал в ответ на немой вопрос топтавшегося в холле капитана милиции.
Распрощавшись во дворе гостиницы с милиционером, Евгений Александрович завидел на балконе Михаила Наумовича Калика в сомбреро и шортах.
– Ну что, Миша, все в корзину снимаешь?
– А ты все для Марии Ивановны, для Марии Ивановны? – нервно парировал режиссер.
На этом и завершилось пребывание Моргунова в солнечной Евпатории. Ибо после этого краткого обмена мнениями Калик распорядился завтра же отснять Моргунова и срочно отправить в Москву.
Напоследок перед отъездом Моргунов записал благодарность в книге отзывов ресторана и подписался: "Олег Стриженов".
Разбил гитару и простился с юностью
Бывают впечатления, которые не дают покоя долгие годы. Носишь их в своей памяти, в своей беременной душе и никак не можешь разродиться, выразить их наиболее полным образом в ролях, или на бумаге, или в любви. Они все требуют и требуют выхода. Не иссякают и не исчерпываются. Не отпускают. Таким отпечатком легла на сердце мне эта давняя киноэкспедиция "До свидания, мальчики". Это прощание с юностью не только моего героя, но и меня самого. И когда выходили мы в море, казалось, что удалявшийся берег отчаливал от меня вместе с молодыми мечтами "О Шиллере, о славе, о любви!", как писал Гена Шпаликов. На смену приходила жестокая реальность профессиональной жизни, где надо вкалывать, пока на тебя ставят, как на скачках в тотализаторе, и не раскисать, если не придешь первым, а, проанализировав свои просчеты, готовиться к новым заездам с прыжками через барьер.
В нашей картине несколько раз, как рефрен, повторяется титр "Помню…"
Помню вечернюю съемку сцены первого поцелуя Володи и Инки при огромном стечении пляжных зевак на одесском Ланжероне. Поистине публичное одиночество.
Помню подводные съемки в холодной пятиградусной воде севастопольской Голубой бухты, на дне которой еще сохранились приборы и декорации фильма "Человек-амфибия".
Помню, как в конце экспедиции с размаху разбил о пирс свою гитару и выкинул ее в море. В Москве у меня была другая гитара.
Калик бывает в России, а Вика Федорова живет в Америке
В Москве я пришел в институт и меня восстановили на моем, теперь уже третьем, курсе с обязательством сдать все общеобразовательные экзамены за пропущенные полгода. В Москве, досняв некоторые сцены (в основном комбинированные кадры) и закончив озвучание, я очутился на раскладушке в саду на даче, совершенно без сил, обложенный нескончаемыми книгами и конспектами, которые мне предстояло наверстывать. Шекспир, Островский, Горький, Чехов и Ибсен слились во мне в единую безысходную драму, из которой я пытался вдруг вырваться рысью верхом на велосипеде по деревне к реке, к лесу, туда-сюда и обратно в сад, на раскладушку, обессилев от сознания долга. Надо!
Выход картины на экраны страны притормозился конфликтом между Каликом и Госкино. Начальство настаивало на купировании некоторых кадров. Особенно сцены издевательской, как им казалось, – сцены ударного труда под пьяный оркестр на соляных разработках. Помню трогательную утонченную фигуру Микаэла Таривердиева, безуспешно пытавшегося репетировать во дворе евпаторийской гостиницы с местными лабухами, пока их руководитель смущенно не прервал композитора:
– Вы знаете, извините, конечно, но у нас еще сегодня два жмурика.
В результате на съемке Калик велел поставить им ящик водки и снимать до упаду. В буквальном смысле, пока не рухнули пьяные духовики. Михаил Наумович отказался вырезать эту сцену. Тогда начальство заставило сделать это второго режиссера и в таком виде выпустило наконец фильм. Калик требовал, чтобы из титров убрали его фамилию. Калик при встрече не подал руки Романову – председателю Госкино. Калик снял еще две картины и уехал в Израиль в эмиграцию. Казалось, что навсегда. Фильмы его выгнали из проката. Запретили упоминать. А тираж копий "До свидания, мальчики" даже сожгли. Но те, кто видел нашу работу и в кинотеатрах, и на закрытых показах, не забыли ее. Помню, Володя Ивашов сказал мне: "Завидую. Ты сыграл замечательно в замечательное кино". Но я опять не нравился сам себе, хотя и любил картину.
Прошли годы. Рухнула советская власть, которую так не любил бывший политзаключенный кинорежиссер Михаил Наумович Калик. И он вернулся, вернее, стал приезжать. И даже снял фильм здесь, у нас, у себя. О детстве, о родине, о заключении, о любви, о кино. Фильм завершается финальными кадрами из нашей картины "До свидания, мальчики" – любимой картины Михаила Калика, по его теперешнему признанию. Теперь мы время от времени встречаемся с ним, когда он бывает в России. Теперь Вика Федорова живет в Америке. Аня Родионова стала драматургом. И Коля Досталь, когда лежал под кроватью, как самый худой из нас, в чужом номере евпаторийской гостиницы, чтобы напугать проживавшую там красавицу актрису неожиданным ночным появлением, даже не подозревал, что станет впоследствии известным кинорежиссером. Бедная женщина! Мне до сих пор стыдно за наш злой розыгрыш, но я почему-то не забыл это. Не забыл, как снимались начальные кадры, где мы прыгали в море с бака. Мы прыгали и опять забирались на шаткий поплавок полузатопленной железнодорожной цистерны, раздирая в кровь загримированные тела о грубые сварные швы. Танцевали на баке и снова ныряли в воду. И плавали там в солнечных бликах и выбросах канализации проплывающего невдалеке парохода. Но на экране остались только мы в бликах. Три юных героя.
Я привез свою бабушку Таню на костылях в кинотеатр "Уран" на Сретенке, надвинул на лоб кепку, чтоб зрители не узнали. Мы смотрели фильм "До свидания, мальчики". И мне уже кажется, что это не со мной было. И я знаю, что когда-нибудь напишу об этом.
Никита
"Кого трахать будете?"
Одна из самых больших, а может быть, и самая большая дружба в моей жизни связывала меня с Никитой Михалковым. Мы и теперь дружны. Судьбы наши переплетены. Да, теперь мы скорее дружны памятью о том, что было меж нами. Дружны ностальгией. В повести "Возвращение к ненаписанному" я вывел его Платошей. Сейчас я записываю мемуары. Как было. Как есть. Без вымысла.
Недавно на встрече со зрителями в Доме архитекторов из зала меня спросили:
– Как вы относитесь к планам Михалкова баллотироваться в президенты?
– Да никак я не отношусь. Во-первых, президентская кампания еще не стартовала. И никто ни о чем таком официально не заявлял, в том числе и Никита. А в общем, это его дело. Если такое случится, я буду ему сочувствовать и жалеть. Ибо, на мой взгляд, президентская ноша совсем незавидная.
И в студии Театра им. К. С. Станиславского, и на картине "Я шагаю по Москве" мы были знакомы, товариществовали, но не дружили. Дружба началась с "Переклички". После "До свидания, мальчики" мне поступили два предложения. Одно от Алова и Наумова – главная роль в сценарии Леонида Зорина по "Скверному анекдоту" Ф. М. Достоевского. Другое – роль в новой картине Георгия Николаевича Данелия "Тридцать три". Данелия поставил вопрос ребром:
– Или я, или Алов с Наумовым!
Мне же хотелось совместить обе работы.
Он опять:
– Или я, или они!
Я выбрал Достоевского.
– Так друзья не поступают! – обиделся Георгий Николаевич.
В результате Алов с Наумовым не утвердили меня. И в "Тридцать три" я не снялся. Через несколько месяцев иду по "Мосфильму". Настигает, останавливается микроавтобус. Дверцу открывает Георгий Николаевич:
– Садись, подвезу.
Мы помирились.
Известный сценарист Даниил Яковлевич Храбровицкий (автор "Чистого неба" Г. Чухрая) дебютировал в качестве режиссера кинокартиной "Перекличка". Директором фильма был Николай Миронович Слезберг. Личность примечательная. Бывший хозяин фирмы "Тульские самовары". Высокий, похожий на генерала де Голля, носил французские костюмы (сестра из Парижа присылала), говорил тонким голосом:
– Женя, у вас сколько комнат?
– Две.
– У нас двадцать шесть было. Монгольское посольство теперь.
Все свои капиталы Николай Миронович сдал "Советам". Лично Дзержинскому. Феликс Эдмундович деньги оприходовал, спросил:
– А что же с таким состоянием за кордон не махнули?
– Вы поляк, вы меня не поймете, – ответил Слезберг.
Он был "выкрест", крещеный еврей – православный. И Железный Феликс выписал ему мандат: "Подателя сего не трогать! Председатель ВЧК Дзержинский". И Николая Мироновича не арестовали. Ни в 37-м году, ни в 49-м во время борьбы с "космополитами".
Еще до начала съемок мне позвонил заместитель Слезберга:
– Куда вам машину прислать?
– В Щукинское училище. А куда ехать?
– На Кропоткинскую.
– Да там два шага, я сам дойду.
– Нет, не надо. За вами заедут.