* * *
Мы ночуем в Идельэсе. Гостеприимный месье Барер приглашает всю нашу компанию к себе. В полутемной большой комнате, где горит на подоконнике керосиновая лампа, а на полу лежат туарегские красочные шерстяные ковры, нет никакой мебели. На стенах висят три репродукции, вырезанные из журналов: "Рождение Венеры" Джорджоне, пейзаж Коро и картина Пуссена. И портрет молодого Ф. Ницше.
Усаживаемся на полу, застеленном коврами. Нас человек пятнадцать. Кроме геологов, два молодых араба учителя местной школы-интерната, механик суданец Абдурахман, мэр Идельэса и несколько зашедших на огонек туарегов.
Приносят два огромных таза (каждый литров по 25–30) с туарегским блюдом кус-кус. Это нечто вроде толстой и короткой лапши с очень острым и резким запахом, политое красно-бурым соусом. Все прибывшие голодны, как звери. Поэтому в полутьме в полном молчании раздается только частое клацанье ложек о края таза и жадное чавканье невероятно грязных и пыльных людей. Пьем красное алжирское "Монсера". Мусульмане не пьют.
Потом следуют второе и третье блюда. Разморенные сытным обедом и непривычно (за последние три недели) теплой комнатой, мы почти засыпаем. Выясняется, что в комнате, где мы обедали, не поместится на ночь более пяти человек. Меня приглашает к себе ночевать туарег Шакари. Беру свою раскладушку и спальный мешок и иду к нему. Дом как дом: окон нет. Пола тоже. Вместо пола песок. Посреди комнаты краснеют угли догорающего огня. Песок от огня теплый. Коричневые глинобитные стены тоже теплые. С непривычки, с чистого морозного сухого воздуха, немного режет глаза от дыма костра. Но Шакари приносит традиционный пустынный ароматный чай в маленьких рюмочках, по комнате распространяется душистый запах сухих трав и медленно растекается в воздухе дурманящий аромат, вырывающийся из носика кипящего на костре синего эмалированного закопченного чайника-заварника. Глаза слипаются. Но три рюмки надо медленно, очень медленно просмаковать, - таков обычай. Гостеприимный и внимательный, как и все знакомые мне туареги, улыбчивый Шакари предлагает мне после второй рюмки забраться в мешок и "подать мне чай в постель". Измотанный трудным днем, разморенный теплом, в полусне не могу отказаться от настойчивого предложения любезного и милого хозяина. Забираюсь в мешок. Шакари протягивает мне маленькую рюмочку зеленого чая с ароматом сахарских трав. Крохотными глотками смакую этот горячий аромат. А хозяин садится на песок рядом с моей раскладушкой и начинает петь речитативом какую-то свою тягучую песню. Я спрашиваю его: "Шакари, о чем ты поешь?" Шакари на ломаном французском старается передать слова этой старинной песни туарегов о любви. У него ничего не получается, он бессильно машет рукой и говорит: "Лучше слушай песню". Дрожащие звуки песни смешиваются с голубоватым дымом угасающего костра, с немыслимыми запахами незнакомых трав, с какими-то сказочными воспоминаниями. Глаза закрываются. Я уже не вижу ни слабо мерцающих красных углей, ни их отблесков на черном блестящем лице хозяина. Я мучительно стараюсь понять: сон это или явь. На какие-то секунды здравое мышление восстанавливается и я задаю себе вопрос: правдоподобно ли это - ночью, в доме туарега, в глухом туарегском поселке, в таинственной и неизвестной стране туарегов? Успокоенный мыслью о том, что это малоправдоподобно, засыпаю…
28. I
Утром просыпаюсь от тихих приглушенных голосов: вокруг костра в комнате сидят в голубых и зеленых бурнусах туареги, пьют чай, тихо переговариваются и с любопытством смотрят на мою заспанную физиономию. Видя, что я продрал глаза, они дружелюбно вопрошают. "Ль’абэс!" ("Все в порядке!"). Вылажу из мешка, заматываю как всамделишный туарег голову шешем (тюрбаном) и подсаживаюсь к костру. Улыбчивые люди, не говорящие по-французски, пытаются приветствовать меня. Один наконец выжимает из себя: "Бонжуралей-кум". Мне ничего не остается, как, подавляя хохот, ответить: "Алейкум бонжур!"
Снова ставятся традиционные рюмочки чая. Мне подвигают пачку сахара, на которой написано; "Сахар" (по-русски) и "Made in USSR". Вот встреча! Снова травы распространяют по комнате свои ароматы. Снова говорим о простых нехитрых вещах (говорим с трудом через переводчика Шакари). Снова где-то подсознательно возникает ощущение неправдоподобия всего происходящего. Но открывается дверь, входит запыхавшийся Роже и говорит своей скороговоркой, что все готовы и ждут меня. Пора двигаться. Прощаюсь.
И снова зудит мотор, снова трясется на камнях машина. Едем колонной в четыре джипа, каждый из которых поднимает столб пыли. Роже, Таула, Абдурахман и Шикула поехали другой, более короткой дорогой. А мы должны пересечь вулканическое плато, чтобы посмотреть молодые вулканы (молодые в геологическом понимании). Впервые за три недели пути едем по дороге. Правда, слово "дорога" очень мало подходит к этой узкой полоске, с которой убраны крупные камни, а на широких песчаных регах, где можно ехать в любую сторону, чернеют кучки насыпанных камней, указывающие, куда надо ехать. Раз в неделю, а то и реже по этому пути проходит машина из Идельэса в Таманрассет.
Выкручивая на немыслимых поворотах, поднимаемся в гору. На высоте немногим более двух тысяч метров начинается вулканическое плато. Где-то далеко внизу желтеет плоская равнина, на которой лиловеют и голубеют редкие нашлепки гор. А впереди… впереди только один цвет - черный. Черные лавы повсюду: внизу, в долинах плато, на самом плато и вверху, на холмах, которыми бугрится плато. Черные камни повсюду - от горизонта до горизонта. На этом черном фоне солнце кажется особенно белым и особенно слепящим. Стороны каменных глыб, обращенные к солнцу, разогреты и раскалены. А в тени мелкие редкие лужицы (следы давних дождей) сохраняют ночной ледок. Каменный черный хаос вулканического плато рассекается изредка еще более черными зияющими трещинами - каньонами. Даже под ярким солнцем все черно вокруг. Никаких других цветов. Черный. Черный. Только когда разобьешь глыбу черного базальта, в нем видны искорки редких, довольно крупных бутылочно-зеленых кристаллов оливина. Они полупрозрачны и искрятся на солнце, переливаясь всеми цветами радуги.
На плоской черной равнине вулканического плато, тянущегося более ста километров, высятся пики, туареги называют их пальцами вулканов. Это не обычные стратовулканы, которые курятся у нас на Камчатке и которые мы привыкли видеть на фотографиях. Это не те вулканы, которые блестяще сняты отважным Гаруном Тазиевым в фильме "В пасти дьявола". Эти вулканы не имеют привычной конической горы, кратера - отверстия, из которого вытекает жидкая лава.
Здешние вулканы относятся к вулканам так называемого пелейского типа. Они отличаются очень вязкой; тестоподобной лавой, быстро затвердевающей и закупоривающей выход на поверхность. Такая пава во время извержения не вытекает из кратера, а медленно лезет вверх гигантским столбом (как паста из тюбика). Она тут же застывает, превращается в твердый камень и не позволяет подниматься рвущейся вверх еще не застывшей лаве из нижележащего подземного вулканического очага. Если образовавшаяся пробка способна выдержать давление подпирающей лавы, то на этом образовании столба над поверхностью извержение заканчивается. А если нет… Если нет, то и гору, и столб взрыв разносит в пыль. После такого взрыва, например, в 1907 году вулкан Мон-Пеле и лежащий у его подножия городок тоже были превращены в пыль. И эта пыль в верхних слоях атмосферы растеклась вокруг всего земного шара. Солнечные лучи отражались от этих слоев атмосферной пыли, и еще долго жители Средиземноморья засыпали в не привычные черные звездные ночи, а в рассеянном свете белых ночей.
Вот что такое здешние вулканы пелейского типа. Они торчат огромными "пальцами" километровой высоты. Этими черными и белыми пиками (французы их называют питонами) утыкано все черное высокогорное плато. Абсолютная высота их от 2500 до почти 3000 метров. Они совершенно неприступны. Стены их отвесны, и нельзя придумать им более образного названия, чем туарегское название "палец". Это именно гигантские черные пальцы, направленные куда-то в белесое небо.
Все здесь необычно, в этом диком краю. Поверхность столбов-вулканов ребристая, как коринфская колонна. И кажется, что эти коринфские колонны подпирают небесный свод. А камни, куски застывшей лавы, иссине-черной или голубовато-серой, издают особые звуки. (Эти породы называются фонолитами, от греческих слов "фонос" - звук и "литос" - камень). Фонолиты звенят. Звенят на разные лады: мелкие камни тоненько и мелодично, крупные - как большой соборный колокол протяжно и басовито. Когда машина, кряхтя, натруженно перекатывается по фонолитам, то из-под колес несется причудливая неземная мелодия. Эта мелодия вырывается из-под колес, наполняет веселыми и траурными звуками все ущелье, возносится куда-то вверх и долго еще звучит где-то у верхушек вулканических ребристых колонн.
А может быть, в каждом ущелье, в каждом камне действительно живет туарегский джин! Тогда они вовсе не злые, как изображают их туареги, а, наоборот, очень веселые и музыкальные парни. Они даже, очевидно, не лишены эмоций: их мелодии звучат весело и бравурно, пылко и зажигательно. Только в некоторых звучит какая-то тягучая нечеловеческая тоска. Другие полнятся легкой грустью.
А может, это и не джины? Может быть, как говорил однажды маленький Шикула, это поют души погибших туарегов, души каменных людей, живущих в этих каменных суровых краях! Может быть. И я вспоминаю красные угли голубеющего дымом костра на полу туарегского дома и звенящие звуки тягучей песни, которую пел вчерашней ночью сидящий у моей кровати Шакари.
* * *
29. I
Интересно, какие чувства будет испытывать москвич, видящий туарега в его своеобразном костюме, медленно едущем на верблюде в часы пик по улице Горького?
Приблизительно те же чувства я испытал вчера в центре черного безжизненного вулканического плато, по которому наши безукоризненные всепроходящие джипы ползли с трудом. В центре этого плато мы увидели фигуру загорелого парня в шортах, черных модных очках, с рыжей, аккуратно подстриженной бородой и с трехлетним малышом на плечах. Парень спокойно шел нам навстречу. Мы с Фабриесом вытянули головы вперед, застыли на несколько секунд. Потом непонимающе посмотрели друг на друга. Фабриес выронил из пересохших потрескавшихся губ сигарету и прохрипел: "Чертовщина какая-то! Ничего не понимаю!" Я тем более не понимал ничего. Изумленные, подъехали мы к парню. Тот оскалил желтые прокуренные зубы, поднял в приветствии руку и сказал ординарным голосом: "Хелло!" За большим камнем стояла крохотная (поменьше нашего "Запорожца") ярко-красная элегантная машинка. А из-за поворота показалась такая же, вторая двухместная, крохотная ярко-желтого цвета, из которой вышла молодая дама, коротко стриженная, одетая в светлые брюки и светлую нейлоновую куртку. Парень по-французски не знал почти ни слова. Жена его с сильным акцентом начала отвечать на наш град вопросов.
Они итальянцы. Проехали на своих машинках всю Северную Америку, от Аляски до Флориды, о чем красноречиво говорила надпись на красном фиате: ALASKA. А теперь решили прокатиться по Африке, о чем тоже гласила надпись на желтом фиатике: SAHARA. Но… Сахара не Америка с ее трансконтинентальными шоссе. Они выехали из Таманрассета вчера на рассвете. На тридцатом километре у миниатюрного фиатика что-то отказало. Они провозились целый день с машиной и к вечеру им что-то удалось сделать. Вдобавок ко всему выяснилось, что техническая эрудиция парня позволила ему что-то прикрутить проволокой и на этом все его знания механики были исчерпаны. За сегодняшний день они проехали еще километров тридцать, но снова что-то не ладилось, теперь уже со второй машиной. Каби открыл капот, поковырялся там пару минут и вынес приговор: у вас до безобразия перетянут ремень динамо. Парень был страшно благодарен и, осмелев, обратился еще с одной просьбой. Кое-как объяснил, что хотел: "Видите ли, месье, у меня полон багажник запасных частей к этим машинам, но я не знаю, какую из них куда нужно приставлять и присоединять. Не могли бы вы мне в этом помочь разобраться". Не глядя на всю воспитанную поколениями французскую галантность, вся наша компания разразилась громовым неприличным хохотом. Ну, как еще можно было прореагировать на это признание?! Тоненько попискивал миниатюрный Каби, низко ржал Бертран, трясся в хохоте, вытирая слезы, Фабриес, закрыв лицо руками, закатывался Витель. Когда успокоились немного, помогли нерадивым и легкомысленным итальянцам.
Мадам в это время играла с ребенком в маленький мячик. Мячик закатился под низкую машину. Подлезть под машину нельзя - слишком низко. Палки в пустыне не валяются. Заводить машину и сдвигаться с места мадам не хотелось. Поэтому мне пришлось взять легонькую машинку за передок, повернуть ее на 90 градусов, достать мячик, снова поднять машинку и поставить ее на место. Мадам восторженно рассыпалась в любезностях. "Я всегда была франкофилкой и всегда считала французских мужчин самыми галантными. Теперь я буду говорить, что французы еще и самые сильные", - льстила мне черноглазая итальянка.
Мне ничего не оставалось, как ответить: "Я искренна завидую Франции, которая имеет таких очаровательных почитательниц. Я тоже считаю французов галантными. Но я должен огорчить мадам. Я не француз. Я русский. Советский, русский".
Мадам ответила: "Знаю, знаю. Вы, французы, еще и самые большие юмористы и шутники".
Французы, внимательно слушавшие с улыбками разговор, стали убеждать мадам, что я действительно русский. Она не верила. Я заговорил по-русски. Она все еще колебалась. Тогда пришлось полезть в машину, достать из полевой сумки свою "краснокожую книжицу" и показать ее мадам. Она округлила глаза и быстро затараторила по-итальянски, переводя своему супругу разговор. Тот прореагировал также выпученными глазами. "Русский коммунист в центре Сахары!" - итальянцам казалось это невероятным.
А французы хохотали.
Потом мы объяснили беспечным путешественникам, что такое Сахара. Мы объяснили им, что свои запасные части к идиотским драндулетам они израсходуют на первой же сотне километров. Мы объяснили им, что здесь нет заправочных колонок и мотелей, что автомеханики не ожидают их в каждом уэде, что дорога, которая им кажется ужасной, - это лучшая трасса Хоггара, что дальше пойдет дорога, которая мало подходит для прогулок с ребенком. Дальше мы хором ударились в физиологию и стали разъяснять пижонам, что для того чтобы жить, надо пить. А холодильники с кока-кола сахарской природой еще не созданы. Словом, мы все их отчитали, как школяров. Но мы тратили время зря. Безумцы вбили себе в голову, что они пересекут Сахару.
Распрощались мы благопристойно.
Но когда машина тронулась, Фабриес разразился руганью. Он орал: "Нет, вы мне скажите, где они работают? На какие средства существуют и совершают свои идиотские вояжи? Они же миллионеры, капиталисты! Сволочи, транжиры! Кретины! Тащить ребенка в Сахару! Нет, вы подумайте! Не знать, куда "присоединяются" части от машины! Не взять с собой бензина! А! Вам нравится!! Нет, как вам это нравится!! Ребенка в Сахару! На малолитражках! Маменькины детки! Нет, вы все-таки скажите, вы видели когда-нибудь подобных идиотов? Так к вам отвечу! Вы не видели и не могли видеть подобных идиотов! Такие идиоты - редкость даже в нашем мире дураков! Это феномен!"
Он долго еще не мог прийти в себя, темпераментный южанин Жак Фабриес. Казалось, успокоившись, он вдруг снова бросал руль, бил себя по ляжкам и вскрикивал: "В Сахару! А?! В Сахару в каретках! В красненьких и желтеньких! Ну, погодите, Сахара вам покажет!" И снова всматривался в дорогу, в нелегкую каменистую дорогу. И яростно крутил руль.
Забегая вперед, скажу, что в Таманрассета мы узнали, что итальянцы доехали до Идельэса только на одной машине. Еще бы! Как говорил Фабриес, Сахара платит за легкомыслие.
* * *
Я не знаю, великий ли он, могучий ли он, но без него очень трудно жить, без русского языка. Три недели! Три недели - и ни слова по-русски! Тяжко!
30. I
Мы сделали свое дело в Хоггаре. Витель имеет теперь представление и об окружающих районах, Каби и Бертран, что называется в геологии, "сбили контакты", т. е. привели свои карты к общему знаменателю. Фабриес, трудяга Фабриес, отдал ребятам все, что мог отдать - знания, опыт. Ну, а я по мере сил и возможностей разделял с Фабриесом его труд. Много полезного и я и он вынесли из этой совместной работы.
Работа окончена. Окончена экспедиция. Мы с Фабриесом улетаем из Таманрассета самолетом в Алжир.
А Витель, Бертран и Каби остаются еще на пару недель. Доделать кое-какие дела, обычные послеэкспедиционные дела: привести в порядок все собранные образцы, упаковать их и отправить в Алжир, закончись геологические карты, сдать всю амуницию, автомобили и т. д. Витель, наверное, вернется еще к своим гранитам - он считает, что не разобрался еще окончательно в сложных докембрийских структурах своего района. Думаю, что не усидит в Таманрассете и Каби. Он пока еще никому не говорит о своих планах, но сегодня утром я видел, как он, оглядываясь, заправил все баки своего джипа. В нем, в непоседе Каби, особенно ярка двойственность, присущая любому геологу: в экспедициях, вдали от цивилизации, он мечтает о доме, о встрече с близкими, о теплой чистой постели и об ароматном кофе. А дома, лежа в белоснежной постели, прихлебывая ароматный кофе, слышит сквозь полудрему топот газельих копыт, видит голубеющие горы, вздыхает, вспоминая чистый морозный воздух предрассветного утра. И он уехал, милый непоседа, большой труженик, фантазер и выдумщик, Рено Каби. Поздно вечером он постучал ко мне в комнату, вошел на цыпочках и полушепотом, смущаясь, заявил: "Я решил уехать, месье Закруткин. Надо еще кое-что посмотреть, кое-что доделать. Я не хочу говорить это всем, чтобы не вызывать излишнего брожения умов. Начнут говорить, дескать, кому нужны эти жертвы. А это не жертва. Просто еще в Танезруфте очень много геологических загадок. Я знаю, что всего сразу не решишь, все узлы не развяжешь, но я хочу все-таки кое-что попытаться сделать. Сегодня ночью пришли хорошие мысли. Надо потрогать кое-что своими руками. Через пару недель уже будет трудновато: задует песчаный ветер - не поработаешь. Вот я и решил на две недели вернуться в поле. А сейчас я зашел попрощаться и пожелать вам счастливого пути. Прощайте, месье Закруткин. Говорить "прощайте" всегда немного грустно. А сейчас особенно. С вами легко работалось. И песен вы много знаете. Русские, кажется, говорят, "спелись" (он говорит это по-русски). Вот мы с вами спелись. А песню всегда жалко прерывать. Прощайте". И он, как всегда, быстрыми мелкими шагами уходит к машине. Резко вскидывается на сиденье, джип рвет с места и через несколько минут далеко на ночной дороге, ведущей в гору, только маленькой точкой помигивает красный фонарь джипа.
Бертран должен ехать машиной из Таманрассета прямо в Алжир. Это около двух с половиной тысяч километров. Из Алжира - через Средиземное море - в Марсель. А оттуда восемьсот километров поездом до Парижа. Он уже готовится к встрече с цивилизацией: сменил красную нейлоновую залатанную пластырем куртку, сбрил бородищу, вчера полдня парился, покрякивая, под душем, смывая четырехмесячную сахарскую пыль, а вечером огромным охотничьим ножом даже начал наводить маникюр на своих лапах молотобойца. Мысленно он уже в Париже с восьмимесячным сынишкой.